Словно ветер, словно касание ветра.
Словно ветра начало,
Скупые твои слова на ветру,
Словно буря, разлука,
Тоска и смерть.
Вижу тебя,
Для меня ты как ветер,
Как ливень и град, как снег и огонь.
Скупые твои слова, всего лишь слова — и только,—
Как ветер — твои слова.
Скажу: люблю тебя, скажу: изнемог
И полон страха.
Душа кричит: люблю тебя.
Но я смолчу.
Гляжу в лицо твое,
И что-то шепчут губы.
Может, скажу, как ветер:
Люблю тебя.
Среда.
Милая, я послал тебе плохие стихи, такие только навевают тоску, а тебе нужна радость. Что же мне делать?
Ты ничего не сказала мне про стихи.
Последнее, что ты мне сказала: «Ты меня не понимаешь».
Мыслимо ли: мы не понимаем друг друга?
Ты сказала: «Одни лишь чувства твои у тебя на уме».
Боль обожгла меня при этих словах, но, милая, твоя правда.
Учитель датского при тебе, при мне — мои чувства.
Может, нам и не дотянуться друг к другу сквозь пелену моих чувств.
Сколько преград выросло между нами. И сколько всего свершилось. Такого, что уже нельзя изменить.
Разве что время на нас работает.
Разве что на нас работает сама жизнь.
Время торопит стрелку моих часов, секунды торопят мое нетерпение. Двор глядит на меня светлыми окнами. Детские голоса бьются о стекла. Позволь же мне все тебе рассказать — как ошалело шарахаюсь от поступка к поступку. Пугливо и робко ступаю я по земле.
Когда-то, милая, ты ждала меня — нынче я тебя жду.
Скоро я промчусь на велосипеде сквозь сумерки — вдохнуть весну, уже разлитую в воздухе, увидеть деревья, людей.
Может, на какой-нибудь улице я увижу тебя.
Не знаю, хочешь ли ты меня видеть; хочешь, так скорей напиши. Мне так нужно видеть тебя, говорить с тобой.
Не напишешь — стало быть, так мне и надо.
День и ночь ты у меня в душе. Ты являешься мне в мечтах. Вся наша жизнь проходит передо мной. Мои ошибки, хмельные выходки, мои отлучки, другие женщины, которых я привечал, обидные мои слова, язвительность и насмешка и мое буйство.
Поверь: я исправлюсь, я облегчу тебе жизнь, только бы снова быть вместе, я так страстно хочу снова всегда быть с тобой.
И такой мучает меня сон: ты переехала в другой дом вдвоем с Тиной, сбежав туда от меня, но позволила мне ненадолго к тебе зайти. Ты ходишь по комнате взад и вперед. Тина глядит на меня и не узнает. А я стою перед вами и столько хочу вам сказать, с губ уже рвется длинная исповедь, долгий отчаянный рассказ про все, что я хочу для вас сделать, про то, как я намерен исправиться, ведь я уже близок к самопознанью, близок к искусству любить тебя так, чтобы ты никогда не ведала страха, — но я не в силах выдавить из себя ни слова.
Как поживаешь, спрашиваю я тебя. Ты рассказываешь, что каждый день ходишь в парк — заниматься. Рассказываешь, что видишься там с учителем датского, он читает твои работы и разбирает их при тебе. Вы спокойно сидите рядом — большая любовь осеняет вас.
Ты глядишь на меня, чужая, далекая. А Тина вообще не глядит на меня.
Стою — судорога свела горло — и порываюсь сказать: как же так, сколько стихов я сложил о тебе и сколько всего было у нас, чего никогда не будет у тебя с другими: музыка, любовь и тепло сердец — ведь это было, было! А сколько всего я никогда не сделаю без тебя… Я же знаю тебя. Правда, я обижал тебя, признаю, но и ты отвечала мне тем же, и в душе я копил на тебя зло — порой готов был тебя убить.
А ныне ты ранишь меня еще больней — может, довольно?
Послушай, милая: все может перемениться.
Послушай, я же умею писать стихи, я искуплю всю мерзость мою и злобу.
Послушай, я умею любить, отринув ненависть.
Ты ничего не дала мне сказать — просто велела уйти.
И обе вы отвернулись, когда я прощался.
Пятница.
Спасибо тебе за письмо. Рад, что ты снова будешь учиться. Поистине, упорство, терпение, сила — все при тебе.
А что, твой учитель датского тоже врывается к тебе ураганом, и целует тебя, и ласкает со страстью, какая тебе и не снилась? Обрушивает на тебя лавину писем, цветов, стихов, ковров и древностей, яблок и дынь? Он, что ли, смотрит за Тиной, когда тебе нужен покой? Он, что ли, метет полы, моет окна, он, что ли, готовит для Тины лимонный сок? Он, что ли, кротко покидает свой дом, когда ты ждешь к себе учителей физики, или богословия, или кого другого из придурков?
Он, что ли, на коленях молит тебя о любви?
Может, вы родились под одним и тем же знаком зодиака? Может, звезды вам ворожат?
А я выбивал себе стипендию. Кидался вправо, влево, снова вправо и снова влево. К любой вере готов был примкнуть — от тоски по тебе. То за Мао цеплялся, то за Христа, то за ангелов, то за собственный велосипед. То Спасителем ощущал себя, то жалкой крысой, рабом, вампиром. Воспарял к небесам и шлепался на землю. Клеветал на кого-то и сплетничал, чревовещал даже, но не расплачивался ни за что. В отчаянии от моей жалкой жизни, я крепко пил и прибавил в весе целых пять килограммов, так что даже земле тяжелей стало меня носить. Я загружал свой желудок колбасами, ветчиной, яйцами и подсолнечным маслом.
Время от времени я пишу стихи — другого писать не умею.
Пишу поэму сейчас, длинную, несусветную, жалкую, должно быть, поэму очищения души, поэму самопознания, метафизики и политики. Поэму о страхе — перед любовью и перед жизнью, перед пространством и смертью. Поэма эта — пока еще хаос, ад, но я отливаю форму, я сотворяю жизнь. Она будет лживой — и будет честной до мозга костей.
Так вот обстоит дело. Громкие слова. Рот раскрыть — значит опровергнуть самого себя. К тому же я готов помогать тебе в спасении ближних. Может, хоть для этого я тебе пригожусь?
Кстати, есть ли у вас на ботинках подметки? Мои совсем прохудились, и одна подметка отклеилась, брюки в сплошных прорехах. Не понимаю, одежда просто горит на мне, скоро я и вовсе стану похож на бродягу.
Пусть нынешний день выдастся для вас добрым, счастливым!
Как мне не хватает вас, как не хватает мне Тины!
В былые дни я смотрел за ней, когда ты уходила учиться, мы с ней долго гуляли, говорили, смеялись, ели, играли, дожидаясь тебя. Как радовались мы, когда ты возвращалась…
Как ты прекрасна, сколь изящна, по-кошачьи легка твоя поступь. Ты будто стройная ветвь березы, колеблемая ветерком, Порой ты вся — веселье и задор, а уж как ладится у тебя работа. Разве забыть, как за какие-то два-три часа ты ввела меня в мир неохватного творчества Палудана-Мюллера?
Ты моя женщина, великолепная, как сама жизнь.
Пойду-ка на кухню, съем болгарский огурец.
Четверг.
Вот оно, возьми большое, разбухшее мое сердце, зачем ты так больно ранишь его, всей душой хочу я тебя любить, горячо, навсегда, а не так, как теперь, корчась от боли. Разве за зло непременно надо платить злом, а за несчастье — несчастьем, на мои слезные письма — отвечать вежливым равнодушием?
Не верю, что тебе по душе роль любовницы — любовницы мужа беременной женщины…
Может, ты правда любишь его?
Может, ты не очень уверена в его чувстве? Нынче ты оторвалась от меня. Ты же рыдала, когда я тебя любил. Дальше нам так жить нельзя.
Что ж, отдай ему всю любовь. А не можешь — люби меня!
Я же люблю тебя всей душой и свободу могу тебе дать, а сколько даров у тебя… Забудем обиды взаимные, начнем все сначала. Люби же того, кто больше тебе по сердцу, а у меня ад в груди, я болен ревностью, тоской по тебе.
Сделай же выбор, женщина.
Вторник.
Я прочел твое письмо, смял и бросил на пол. Поднял, разгладил, перечитал и снова смял и бросил куда-то в угол.
Мои слезные письма тебя тяготят. Тебе кажется, будто я хочу заманить тебя в сети, безвозвратно опутать словами. «Больше не присылай мне писем», — говоришь ты.
Я понял тебя, моя женщина: одна дорога — выброситься в окно.
Но ни слова больше о моих чувствах.
Хорошо, что хоть изредка можно вас навещать.
Будь счастлива, женщина. Поцелуй за меня Тину.
Хорошо бы звенящее сердце мое перелить в скрипку.
Я бы играл под мостами, чтобы звуки летели к тебе.
Не так тягостны звуки, женщина, как слова.
ОНИ ЗАСТАВЛЯЮТ НАС ПОЖИРАТЬ ДРУГ ДРУГА
© Gyldendal Publishers, 1983.
Перевод М. Макаровой
Не жизнь, а проклятье. Вчера ходил отмечаться на Гульбергсгаде, очередь во всю улицу, продвигаемся еле-еле, друг на друга не смотрим, стоим уткнувшись в спину стоящих впереди. М-да, черт возьми, лица у всех мрачные, одежда на некоторых висит мешком. Тихонько разговаривают лишь те, что знают друг друга, остальные молчат.
Я живу в постоянном страхе, принимаю успокоительные, но страх не проходит, страх перед будущим, перед безработицей, да и перед работой тоже.
Войдя в бюро по найму, мы протягиваем талон, на нем поставят штамп. Голые, унылые стены, висят два объявления: собрание безработных и что-то развлекательное для них. Пахнет дешевой столовкой. За стеклянной перегородкой — усталый бледный контролер. Мы опускаем талон в щель, контролер с отсутствующим видом открывает ящик, берет талон и ставит штамп. Наконец моя очередь, на меня он не смотрит, я получаю штамп и прохожу вперед, уступая место следующему.
Стоявшему за мной предложили работу, я замедляю шаг, прислушиваюсь:
— Права у вас есть?
— Есть.
— Думаю, мы вам что-нибудь подыщем в Люнгбю. Машина у вас есть?
— Нет, машины нет.
— А где вы живете?
— На улице Нансена.
— Но оттуда же очень далеко.
— Это не страшно.
— Им нужен рабочий, мыть и подавать машину.
— Хорошо, хорошо.
— Вот вам адрес.
— Спасибо.
Стиснув в руке карточку с адресом, он на миг встречается со мной глазами, в них ни малейшей радости.
Пробираясь к выходу, невольно смотрю на лица. Какие же они все пустые. На другой стороне улицы несколько безработных расположились выпить пива. Большинство же молча рассеивается по городу, кто на велосипедах, кто на собственных, учтенных в бюро ногах.