Мы обязаны отмечаться каждые две недели, непременно до одиннадцати. Однажды я опоздал, и мне поставили красный штамп, так после в бюро по делам безработных я получил нагоняй за опоздание в бюро по найму.
По дороге домой я размышляю, как бы поступил, если бы эту работу предложили мне.
Отказываться нельзя, наклеят ярлык «уклонившийся», потом вызовут для объяснения, и придется признаться, что я не могу вставать так рано, что у меня неважно с нервами, что я почему-то все время в подавленном состоянии, и тому подобное…
Я бы согласился, маялся бы всю ночь, не смыкал бы глаз, боясь проспать. Всю ночь уговаривал бы себя, что теперь все наладится, расквитаюсь с долгами, налогами и алиментами.
Я бы старался не спать изо всех сил, но все равно бы уснул за час до звонка будильника. Так случалось уже не раз: я сам находил себе работу, но утром не слышал звонка и просыпался лишь к обеду. Я злился на самого себя, но не решался пойти все объяснить. В первый же день заявиться с опозданием, это, по-моему, слишком.
Впрочем, работу предложили не мне и не мне предстояло начинать новую жизнь, пускай хоть у того парня все теперь наладится.
Бывает, размечтаюсь, представлю, будто предлагают хорошее место. Так и слышу, как контролер говорит:
— Вот взгляните, требуется смотритель маяка. Нужно следить за чистотой отражателей, смазывать механизмы, вас обеспечат жильем и питанием, и заработок приличный. Будете работать в очень спокойных условиях. Будете слушать, как шумит море, весной и осенью наблюдать за перелетными птицами, собирать на берегу янтарь и редкие камушки. Можно поболтать иногда с местными рыбаками и даже пропустить с ними стаканчик. Мы выплатим все ваши задолженности. Начинайте новую жизнь.
Увы, маяки теперь полностью автоматизированы, лучи их годами скользят над морем, не нуждаясь в помощи человека.
Или что-нибудь такое:
— Есть тут кое-что для тебя, старина, — служителем в фолькетинге, а что — зарплата хорошая, униформу выдадут, работенка чистая, даже интересная, будешь находиться среди избранников народа. Ты их видишь только в газетах или по телевизору, а тут послушаешь их разговоры, посмотришь, как совершаются компромиссы. Твоя обязанность следить, чтобы честные горожане, приходящие послушать своих избранников, не кричали, не швырялись тяжелыми предметами, не обливались бензином, чтобы спалить себя в знак протеста, как это пытались делать несколько лет назад какие-то старики.
Да, меня бы ожидали острые ощущения, особенно в такие дни, когда приезжают радио и телевиденье, — ведь опять есть охотники переметнуться влево, правда, кое-кто из убежденных левых, поразмыслив и передохнув, шагнули вправо.
Газеты пишут, будто убежденные правые ныне, образно говоря, очутились где-то в середке, и всячески предостерегают как левых, так и правых от крайних позиций, ибо подобные крайности мешают сотрудничеству.
Кое-кто из левых и правых подает в отставку, они начинают писать стихи или картины, они часто наведываются в тихие уголки, где, радея о народности власти, фотографируются рядом с рабочими.
Одни приходят, другие уходят, появляется очередное политическое светило, пресса поднимает шум: наконец-то народу улыбнулось счастье. Однако налоги растут, хлеб дорожает, пенсионеры пишут жалобы в «Экстра бладет», и опять все стихает. Пороптав, люди выкладывают деньги, кто-то глотает пилюли, а кто-то в одиночестве напивается по выходным.
И снова представитель правых начинает «леветь», озабоченные лица, рабочие взволнованы не меньше интеллигенции, избирателей призывают к благоразумию, обывателям сулят облегчение. Сияющие благородством лица, проникновенные голоса, молодые репортеры задают деловые вопросы.
Однако растут цены на жилье, на хлеб, на мясо и на спиртные напитки. И опять спокойствие — недовольство выражают у себя в гостиной или в пивных, но на деле никто не голодает.
Совсем бы неплохо, черт возьми, наняться дегустатором дынь или бананов… А что же наяву? — постоянный страх и полная неопределенность.
Мечты мечтами, а я отправляюсь в бюро по делам безработных. Вхожу, в кармане шиш, зато как тут светло, как весело… Вот вам пособие, свет и радость.
Только всмотритесь в эти опустошенные нищетой лица. Большинство сидит молча, лишь немногие с независимым видом что-то выкрикивают. Они явно навеселе.
Вот молодая женщина, она еще чисто и прилично одета, с ней сынишка, который с шумом носится по залу, и мы улыбаемся ему предостерегающей улыбкой, от которой мать смущенно опускает глаза в свое вязанье и шикает на мальчика. Мы стараемся не смотреть друг на друга.
А вон девушка, ее бьет озноб. Она болтает с молодым парнем, который очень старается казаться мужественным. Они вспоминают общего друга, отравившегося таблетками, его нашли в его собственном магазине одежды.
— У него больше не было сил бороться, — говорит парень. — В последнее время он никого не хотел видеть, от всех прятался. И в конце концов не выдержал. А вообще друг был что надо.
Спрятав лицо в ладони, девушка тихонько плачет, парень обнимает ее, и, прижавшись к его плечу, она перестает плакать, а мы, мы смотрим на них предостерегающе.
Старик вцепился в единственную лежавшую в зале газету и читает ее по третьему разу.
Здесь царит безнадежность, ею отмечены и улыбки, и усталость, и молчание, и наше бесконечное гнетущее ожидание.
Вот человек, который непрестанно выкрикивает бессвязные слова, он пьян, ему никто не отвечает.
— На каких только машинах я не ездил, были у меня и тракторы, и грузовики, и краны, всю жизнь ишачил, черт возьми, и вот угораздило, свалился с крана. В результате — тройной перелом ноги, боль зверская. Несколько месяцев ковылял в гипсе. Наконец его сняли, но боль-то осталась, таскаюсь по врачам, ничего не находят, просто не знаю, что делать, боль дьявольская, деньги по больничному кончились, приплелся вот сюда…
Вышел сотрудник бюро, назвал фамилию.
— Теперь уж скоро моя очередь подойдет. Торчишь тут целыми днями из-за нескольких жалких крон, — не унимался водитель.
Сотрудник не удостоил его даже взглядом. Я сидел, уткнувшись в брошюрку с новым законом о выдаче пособий. Гладкие фразы, сочиненные имущими для неимущих, читать тошно, но я почему-то читаю.
И та пожилая женщина, она тоже читает и читает эти законы о пособиях. Ох, как тяжко ждать.
Мужчина в летах что-то бессвязно втолковывает молодому:
— Что люди… грубые свиньи… особенно вы, молодые. Вы орете… деретесь, пинаете ногами… Ну и что ж, что она была пьяна… Ее били ногами в лицо, в грудь… а потом вы убежали с ее деньгами… моя жена… так больна… лежит дома…
Молодой качает головой и не отвечает.
Пожилая пара, у жены растерянный, усталый вид, он тихонько уговаривает ее:
— Ты имеешь полное право, только не бойся, спокойно все расскажи, и не плачь, главное — спокойствие, все будет хорошо. Ну хочешь, я пойду с тобой.
Но его уговоры не действуют.
Вот и моя очередь, очутившись в кабинете, я подхожу к молодой женщине. Рассказываю о своих бедах: нечем платить за квартиру, за свет… Я страшно нервничаю и путаюсь, но она сама любезность и спокойствие, находит мою карточку.
— Я вижу, вы уже обращались к нам два года назад. Посмотрим, чем можно помочь вам теперь, но вам придется подождать. У нас столько работы. Мы и неблагополучными детьми занимаемся, решаем вопрос о родительских правах, и протоколы бесконечных заседаний тоже на нас, нагрузка огромная. Вот ваша карточка, теперь вы можете ехать на Гульбергсгаде, может, они вам что-нибудь и предложат, но скорее всего у них сейчас ничего нет. Подождите еще немного.
Я вышел и стал ждать, в очереди появился еще один человек, он разговаривал с водителем крана. Оказалось, он тоже работал на кране, целых десять лет, в компании «Бурмейстер и Вайн», теперь оттуда многих увольняют.
— Почти каждый день я проезжаю на велосипеде мимо их завода и старенького крана на пристани. Смотрю, как он медленно поднимает готовый двигатель, несет, потом опускает на судно, и переживаю за него, как за человека. Я так гордился тем, что работаю на этой верфи, сколько раз я рассматривал снимки собранных тут двигателей и всегда думал о людях, о том, что они ощущают, запуская мощный двигатель. Наверно, страх и радость одновременно.
Хорошо ли все отлажено?
Выдержит ли двигатель далекое плаванье?
А как приятно, когда поршни работают бесперебойно.
Сколько двигателей тут собрано, сколько судов ведут они по океанам!
А огромные доки вдоль гавани! Помню грохот клепальных молотков, его было слышно почти по всему городу, и суда, пламенеющие суриком в солнечных лучах. Помню, как готовые суда покидают доки и предстают перед вами во всем своем величии.
Да, судов я повидал немало, считай, с детства при них, особенно запомнился огромный красавец китобой, построенный вскоре после войны для Норвегии. Никогда не видел такого огромного судна. Помню, чтобы хорошенько его разглядеть, я отъехал на своем велосипеде к набережной Лангелиние, потом проехался вдоль всего колоссального корпуса. Глядя, как он выходит в море, я был страшно горд, что такой корабль построили мы, датчане.
На верфи работает много моих родственников, и сам я там работал, и мои приятели тоже там работают, верфь еще жива, хотя многое изменилось. Сколько людей уволили, рухнули все их планы и надежды. Все делается с чисто датской невозмутимостью, руководство, изобразив на лице некоторую озабоченность, изрекает: «Мы уже все пороги обили в фолькетинге», «Мы уже говорили с министром о дотации», «Против прогресса не пойдешь».
Нужно, чтобы эти чудо-корабли были рентабельными, принесли акционерам прибыль, вот и весь их прогресс. Ради всеобщего спокойствия в акционерное общество принимается профсоюзный лидер, сотрудничает, так сказать, с акционерами и заводской администрацией, а надо, чтобы всем распоряжались профсоюзы, и нашей верфью, и всей промышленностью, и фолькетингом.
«Бурмейстер и Вайн» получает недурную прибыль, в убытке лишь уволенные (они же потребители), очутившиеся на улице, а они с этим мирятся. Как и большинство датских рабочих, они неизменно сохраняют спокойствие. Ну разыграется у кого-то язва, выпьет