терпят все что угодно. Пожалуй, правильнее было бы выразиться так: терпение их истощилось, так что теперь уже нет границ тому, что они позволят творить с собой.
Седьмой день
Ночью объявили тревогу. Пронзительная сирена не умолкала, пока мы все не выкатились из палаток. Уж не враг ли приближается? Я видел множество лиц, внезапно превратившихся в сгусток напряженного ожидания. В какой образ воплотится наш противник? Бледные лица с вытаращенными, невидящими глазами…
На площадке между палатками мы увидели только желтый луч прожектора и двух своих военачальников с автоматами.
Мы топтались как стадо баранов, заливаемые гнусным желтым светом, пока генерал не велел нам разойтись.
Я не ожидал иной реакции, кроме полного безразличия и понурых голов, но вскоре после того, как я улегся на койку, за перегородкой начался шум. Я расслышал слово «восстание», но голос оборвался, о пол палатки глухо ударилось упавшее тело.
Еще через секунду они внесли его ко мне без сознания, с рваной раной в затылке.
— Залатай его, доктор, — сказал один из них, — и вылечи от завиральных идей.
Он пролежал у меня остаток ночи. Я промыл и зашил рану, а он так и не пришел в себя. Он призывал к восстанию, говорил, что отравит генерала и подполковника. Голос у него был дикий, и боли он не чувствовал.
Рано утром за ним пришли и отвели к генералу в желтую палатку. Больше мы его не видели.
С каждым днем мы делаем все более длительные переходы. К тому же идти в горах становится все труднее. Лагерь разбиваем только поздно вечером. У солдат лица, лишенные выражения, будто у кукол. Я понимаю, что командование ввело такой распорядок умышленно, хотя в этом нет никакой необходимости. Наши начальники не догадываются, что их роль — всего лишь служить связующим звеном между собственной несгибаемой волей солдат и бесчувственными телами.
Когда разбили лагерь — уже поздно вечером, — мы собрались у вновь восстановленного помоста, чтобы услышать распоряжения на завтра. Сначала долго никто не показывался. Наконец из желтой палатки вышел генерал и поднялся на помост. Он заговорил быстро, бодрым голосом.
— Лагерь врага находится на расстоянии одного дневного перехода к востоку отсюда, — провозгласил он. — Завтра будем готовиться к сражению.
Солдаты ничего не говорили, но и подчеркнутой, враждебной тишины не было.
Генерал продолжал так же хлестко:
— Наш враг — странный чужеземный народ, чьи методы ведения войны частично схожи с нашими, но отличаются гораздо большей жестокостью.
Он уже собирался сойти с помоста, когда из желтой палатки внезапно вышел подполковник и жестом остановил его.
— Это ошибка! — закричал он, направляясь к нам. — Лагерь врага находится, наоборот, к западу от наших позиций и, по моим расчетам, на расстоянии по крайней мере двух дневных переходов отсюда.
— Нет никакого сомнения, что лагерь врага — на востоке, — сердито возразил генерал.
Подполковник вскочил на помост и вытащил из портфеля большой рулон бумаги.
Они вдвоем развернули рулон, начали что-то показывать и чертить пальцем в воздухе. Очевидно, это была карта, которую они толковали по-разному.
Солдаты стояли и ждали, напоминая изнуренные засухой растения. Вялые, бессмысленно подергивающиеся лица. Я заметил, что не все смотрят на помост и на спорящих, многие уставились в землю, на соседей или в пространство между палатками. На лицах — никакого выражения. Они вроде бы и видели, что у них на глазах происходит омерзительная сцена, но не могли осознать это, ибо давно уже утратили всякие этические критерии. Они были похожи на кукол-марионеток, которыми кто-то поиграл, а потом бросил и забыл их здесь.
Когда генерал снова заговорил, кукол как будто опять дернули за ниточки. Во взглядах появилось нечто похожее на внимание.
— Карта допускает разные истолкования: враг может быть как на западе, так и на востоке. Нельзя сказать определенно, что вернее. Но на основе некоторых данных лично я убежден, что враг находится на востоке и что нам достаточно одного дневного перехода, чтобы достигнуть его позиций.
Пока генерал говорил, подполковник все ниже наклонялся к нам; теперь он резко выпрямился и закричал:
— На западе! На западе, вам говорят!
Генерал счел нужным положить этому конец и повернулся к нам.
— Окончательное решение будет объявлено ночью или утром, — сказал он.
Мы разошлись по палаткам. Почти нигде не зажигали свет. Туман проникал всюду, все отсырело. Ни один человек не обратился ко мне в этот вечер. Идеальное войско самоотверженных героев, забывших, что у них есть собственное, отдельное от других тело, которое может чувствовать собственную, отдельную от других боль.
Восьмой день
Рано утром войско разделилось. План командования неясен. Я ничего не знаю; мы не имеем никакой власти над тем, что должно произойти.
Нас подняли сиреной. Рассвет просачивался сквозь силуэты деревьев, погруженных в туман. Генерал приказал, чтобы армия разбилась на две части — прийти к единому мнению о том, где находится враг, оказалось невозможным. Одна группа под его командованием пойдет на восток, другая — под командованием подполковника — на запад. И тот и другой со своим половинным войском разгромят врага.
Армия расщепилась надвое почти бесшумно: одна группа отрывалась от толпы и шла направо, другая шла налево; на секунду движение замирало, потом отрывалась новая группа, шла направо, другая — налево и так далее. Определяемые лишь случайностью, обе колонны получились примерно одинаковыми.
Через минуту после того, как лагерь был свернут, колонны двинулись каждая в своем направлении. Туман упал между двумя отрядами, отделив их друг от друга.
Сырой воздух струился вокруг нас, когда мы молча карабкались по склону горы. С волос и рукавов текла вода.
Внезапно наш предводитель сделал нам знак остановиться. Неизвестно по какой причине он изменил направление марша, и мы двинулись на юг. Через секунду мы повернули на восток, но только для того, чтобы в конце концов повернуть на север.
Мы шли до позднего вечера. Тьма опустилась очень рано, смешавшись с туманом. Разбили лагерь. Палатки еще не высохли после прошлой ночи. Холст больше не удерживал влагу, на скрючившихся солдат капало.
Я теперь в одной из общих палаток, палатка с лазаретом, по-видимому, досталась другой колонне. Солдаты вокруг лежат как под наркозом. Кто спит, кто не может заснуть и уставился неподвижными глазами в холст палатки. Снаружи полная тишина. Часовые в тумане шагают почти неслышно, как будто на мягких кошачьих лапах. Весь мир съежился до размеров падающей капли.
Девятый день
Сижу с трудом, прислонившись спиной к камню, собрал несколько разорванных плащей и закутался в них от холода. Поднимая глаза, я вижу груды изуродованных трупов. По земле рассеяны остатки оргии битвы, шишки с дерева, разоренного огромной белкой.
У меня раздроблена левая нога, сапог крепко присох к ране. Я не смог сорвать его, потому что потерял сознание, а потом было уже поздно. Осколок гранаты попал мне в спину, прямо под левое легкое, мне больно дышать. Но, по-видимому, быстрее всего подействует рана в ноге, я чувствую, как ползет вверх боль.
Мы встретили врага вскоре после выступления. Он воплотился в наш собственный образ — в ту часть войска, которую мы покинули вчера.
Уже рассвело, но солнце еще не встало. Сегодня наконец выдался безоблачный день.
И не было ни тьмы ночной, ни тумана, ни утесов и скал между нами и нашим врагом. Ничего, на что усталый рок мог бы сослаться, объявив происшедшее трагической ошибкой, несчастным случаем. Небо прозрачно, как вода. Чистый, ясный воздух. Когда мы заметили друг друга, нас разделяло метров пятьсот. По глазам солдат я видел, что отступление невозможно. Их тела напряглись, заряженные волей, подобно натянутым пружинам: на мгновение они застыли, потом двинулись навстречу врагу в трансе, как охотничьи собаки, идущие по следу. Случилось то, что уже было однажды раньше, — исчезли всякие звуки, кроме топота ног по каменистой земле. Ни выкриков, ни команды.
Последний отрезок пути они бежали бегом. Снова появился звук — нечто похожее на стон огромного зверя, который смертельно ранен и не понимает, что произошло.
Я не могу вспомнить само побоище, просто солнце вдруг оказалось на другой стороне неба. Когда я попытался встать, в спине у меня замерцала боль — как отраженная в воде звезда, от которой во все стороны расходятся лучи.
Кругом ничего живого, кроме нескольких больших птиц. От меня они пока держатся на расстоянии.
Какое подходящее место для того, чтобы кануть в небытие! Глубокая долина между двумя горными склонами, зияющая, точно незасыпанная могила. Словно некое божество в безумной ярости швырнуло нас сюда. Трудно поверить, чтобы такое невиданное опустошение было делом рук человеческих.
Боль в ноге становится нестерпимой, разум мутится, пальцы коченеют. Но в моем пистолете осталось несколько пуль, хватит не на один выстрел, я могу спокойно встретить ночь.
Свет убывает…
Я хотел успеть разобраться — теперь, когда цепь замкнулась и больше ничего уже не произойдет. Я думаю о нашем страхе. Все началось со страха — мы боялись, что нас истребят, и потому захотели истребить сами и вот осуществили свою волю в этих пустынных горах. Надо было успеть разобраться раньше… А теперь я кончаю писать…
Артюр Красильникофф(р. 1941)
ЗИМНЯЯ СКАЗКА
© Gyldendal Publishers, 1983.
Перевод А. Афиногеновой
На ближнем лугу было пусто. Только у самой кромки льда стояла лошадь. Темно-коричневой масти, с густой гладкой шерстью. Ветер трепал ее гриву. Круп лошади отражался в блестящем зеркале. Животное перебирало в снегу ногами по-кошачьи мягкими движениями. Выискивая спрятанную под снегом траву, лошадь ступила на лед и внезапно увидела свое отражение. Она вскинула голову и отскочила в сторону, высоко задирая ноги, и из-под копыт взметнулись фонтанчики снега. Потом вернулась и обнюхала лед. Беске громко крикнул, засмеялся и крутанул в воздухе коньками. Лошадь обернулась и ускакала прочь, гулко стуча копытами по снегу.