Небо опять заволокло. Шел густой снег, но непогода унялась и море затихало. Пароход посылал предупредительные гудки в темноту рождественского утра.
— Что это с вами такое, Странге? — спросил капитан Тюгесен. — Вы, кажется, ухмыляетесь?
— Я? — спросил штурман. — Ну да, правда, так оно и есть!
— Да вы не стесняйтесь! — подкусил его капитан. — Имеете же и вы право иногда быть немножко ненормальным!
— Ну, конечно, — не стал возражать штурман.
— И безответственным, — добавил Тюгесен и весело чихнул.
Штурман предоставил старику потешаться, как он только захочет.
Снегопад стал меньше, различались уже маяки на норвежском берегу. Туча, похожая на исполинского страуса, снесла искрящееся золотое яйцо — утреннюю звезду.
Штурман ушел к себе в каюту.
«На земле мир и в человецех благоволение, — подумал он, сидя перед фотографиями жены и трех дочурок. Вспомнив, как он распек кока, Странге почувствовал угрызения совести. — Переборщил малость. Так уж всегда выходит с этим непутевым Йосефом. Он сам постоянно напрашивается на неприятности. Пьет лишнее и задирается. Но, в сущности, у него душа, ищущая правды…»
Странге решил сойти вниз и посмотреть: может быть, кок еще не лег спать. Было рождественское утро и на земле мир. Штурману хотелось бы помириться с Йосефом, прежде чем взойдет солнце.
Да, кок еще не спал. Он одиноко сидел у себя в каюте, глядя мутными глазами в пространство, а на коленях у него лежал закрытый псалтырь. На откидном столе перед Йосефом горели три стеариновые свечи, и огоньки торжественно полыхали под увеличенной фотографией печальной старухи. Это была, видно, мать Йосефа.
— Я пришел попросить у тебя прощения за то, что погорячился, — сказал штурман и по-приятельски присел на край койки.
— Нельзя простить, — ответил, не глядя на него, Йосеф.
— Давай поговорим, — не сдавался штурман. — Разве мы не можем как браться во Христе…
— Нет! — оборвал его кок. — Потому как ты — фарисей, а я — мытарь. А мытарь фарисею не брат. Я — кающийся грешник, а ты — гроб повапленный. Отчаливай отсюда со своей, извиняюсь, трепотней о братьях во Христе.
Штурман пожал плечами и встал.
— Ну как знаешь, Йосеф! — сказал он. — Как знаешь! С праздником тебя, с рождеством Христовым!
Кок не ответил. Отложив в сторонку псалмослов, он закрыл лицо руками.
Громкий плач младенца в каюте горничной утих. Давидсен вымыла новорожденного, спеленала и подложила к материнской груди. Она налила одеколону на блюдце и зажгла его — это освежало воздух.
— Йохан! — крикнула она в коридор. — Роберт! Что же вы не зайдете и не поздравите нас с праздником?
— Спасайся кто может! — пробормотал Роберт и исчез в люке трапа.
Йохан бросился было за ним, но посредине трапа остановился и одумался. Ему вдруг стало жалко фру Давидсен, которая зря звала их. Фру Давидсен, конечно, ведьма, но оно и понятно, что она такая, если только правду говорили: старший сын у нее шалопай и уже сидел в каталажке. Йохан прокрался в каюту горничной и смущенно стал у притолоки. Пахло чем-то удивительно сладким и необычным. Ему пришел на ум рождественский псалом: «Злато, ладан и елей». Молодая мать не замечала его. Она лежала, глядя перед собой светлым незрячим взором. Рыжеватые волосы были гладко зачесаны назад. В лице ни кровинки, как неживая. Мороз пошел у него по коже, когда он подумал, что ведь она и вправду чуть жизни не лишилась. Совсем было на тот свет отправилась. Пушистый затылочек младенца отчетливо выделялся на ее груди, которая почти сливалась с белой простыней. Под умывальником стояло ведро с чем-то серо-лиловым в красных прожилках, похожим на потроха. Ему вспомнились слова кока о девке и свинье, и внутри у него прошла судорога печали и омерзения.
— Вот так и ты когда-то у маминой груди лежал, — сказала Давидсен. — И не так-то уж давно это было. Тебе четырнадцать?
— Пятнадцать! — ответил Йохан.
Она легонько дернула его за белобрысые вихры.
Но тут в коридоре послышались шаги и голоса. Это был врач со своими приятелями из салона.
— Ну, как дела? — спросил доктор, нагнувшись над Марией. — В порядке?
Она кивнула головой, еле-еле и не глядя на врача. Лежала не шевелясь, а неподвижный взор был светел, но замкнут и отрешен от всего окружающего.
— Ах! — сказал поэт басом. — Новый человек родился! Сколько бы раз это ни происходило, а всегда — чудо!
Задумчиво поглаживая небритый подбородок, он продолжал с теплотою в голосе:
— Разве жизнь не достойна хвалы? Жизнь, неустанная в созидании! Вечный источник новых возможностей! Кто знает, быть может, лежит здесь новый Снорри! И во всяком случае новый человек, новая душа, запотевшее зерцало, начало всего!..
Он развел руки, словно собирался обнять всех присутствующих.
— Друзья! — сказал он. — Преклоним колени перед новой жизнью! Перед вековечным образом матери и младенца!
Поэт встал на колени у койки и поник головой. Машинист Грегерсен последовал его примеру, улыбаясь и сложив руки на груди. Часовщик и врач остались стоять, но и они склонили головы. Давидсен отвернулась, уткнувшись в носовой платок.
Молодая мать по-прежнему лежала и смотрела, ничего не видя перед собой. Дышала она спокойно, рот был полуоткрыт, а бескровные руки бережно прижимали младенца к груди.
Финн Сэборг
АльфредПеревод Н. Крымовой
Иб встретил Альфреда впервые, когда ехал на своем трехколесном велосипеде по проселочной дороге, где он никогда раньше не бывал. Вдруг перед ним появился Альфред. На Альфреде была грязная старая рубашка, на босых ногах рваные ботинки, из которых вылезали пальцы. Борода закрывала почти все лицо. Иб остановился и во все глаза со смешанным чувством страха и любопытства смотрел на этого удивительного человека.
— Тебе что, гляделки на обед подавали? — спросил Альфред.
— Нет, я еще не обедал, только завтракал. — Иб не понимал, почему этот человек хочет знать, что у него было на обед.
— Ах, только завтракал. — Альфред засмеялся, и Иб увидел, что у него во рту всего два зуба, один вверху, один внизу. Это ему очень понравилось.
— Далеко ли держишь путь? — спросил Альфред.
— Я еду к болоту. — Иб не знал, что значит «держать путь».
— Так пойдем вместе, — дружелюбно сказал Альфред — я там живу.
— В болоте?
— Да вроде того.
Они отправились. Иб ехал на своем велосипеде, а Альфред топал рядом. За поворотом показался маленький домик.
— Вот я и дома, — сказал Альфред. — Прощай.
— Ты здесь живешь? — Иб воззрился на маленький домик.
— Да, я здесь живу. Хочешь зайти ко мне в гости?
Ибу не разрешали ходить к незнакомым людям, но Альфред так ему понравился, что он ответил:
— Да, спасибо.
В доме Альфреда оказалась всего одна комната. У стены стояла кровать, но на ней не было простыней, как на кроватке Иба, лежала лишь старая перина. А кроме нее, всего лишь стол и два стула.
— Вот мой дворец. — Альфред сел к столу. — Садись, если хочешь.
Иб сел на другой стул. Подумать только, что это дворец. Любопытство его росло.
На столе стояла бутылка. Альфред вынул пробку и сделал глоток.
— Что ты пьешь? — спросил Иб.
— Сок. — Альфред погладил себя по бороде.
Иб сказал, что дома он тоже пьет сок.
— А ты не боишься жить здесь? — спросил Иб, с восхищением глядя на Альфреда.
— Боюсь! — Альфред захохотал. — Нет, если кто и придет, то получит вот это. — Он сжал кулак и согнул руку. Иб увидел надувшиеся под рубашкой мускулы.
— Ты можешь побить всех людей? — спросил он.
— Всех до одного.
— Но бога и Тарзана не можешь.
— Не-ет, — Альфред согласился, что это два исключения.
Альфред выдвинул ящик из стола и вынул кусочек дерева и нож. Он начал что-то вырезать из дерева, время от времени прикладываясь к бутылке.
— Что ты делаешь? — спросил Иб.
— Корабль, — ответил Альфред.
— А кому ты его отдашь, когда он будет готов?
— Отгадай. — Альфред снова отхлебнул из бутылки.
Иб как зачарованный смотрел на Альфреда. Орудуя ножом, новый знакомый рассказывал ему разные истории о диких зверях, о королях, которых он встречал. Он знал массу всяческих историй. Он умел двигать ушами, и ему пришлось снова и снова показывать это. Иб захлебывался от смеха.
— А где ты живешь? — спросил Альфред.
Иб рассказал, где он живет.
— А что делает твой отец?
Вопрос поставил Иба в тупик, он не знал, что ответить. Он стеснялся сказать такому человеку, как Альфред, что его отец просто-напросто сидит в банке и пишет цифры.
— Мой отец машинист на паровозе, — ответил он.
— Машинист, — повторил Альфред. — У тебя хороший отец.
Иб подумал о своем отце, который сидел в банке и не умел вырезать кораблики, и зубов у него полный рог и бороды нет. Он не выдерживал никакого сравнения с Альфредом.
Он просидел у Альфреда до темноты.
— Я пойду домой, — сказал он. — Но завтра снова приду.
— Приходи, — Альфред засмеялся. И опять можно было увидеть два зуба. Иб смотрел на них с восторгом, размышляя о том, как бы ему избавиться от всех своих зубов, чтобы осталось только два. Завтра он спросит Альфреда об этом.
Когда он вернулся домой, мать спросила, где он был целый день.
— Я играл с Альфредом, — ответил Иб.
— Хорошо, что ты нашел товарища, — сказала мать. — Это приличный мальчик?
Ибу никогда не приходило в голову, что о мальчике можно сказать приличный или неприличный, но он чувствовал, что его мать ни за что не отнесла бы Альфреда к категории приличных.
— Да, — ответил он, понимая, что в противном случае ему не ходить больше к Альфреду.
С этого дня возникла горячая дружба между Ибом и Альфредом. Иб приходил к нему почти ежедневно, они шли к болоту, где Альфред находил ему птичьи гнезда, вырезал дудочки, или они сидели в домике, Альфред вырезывал кораблик, шевелил ушами или показывал фокусы. Альфред мог бросить в воздух крону, а потом вытащить ее у Иба из носа. Ибу так хотелось, чтобы Альфред был его отцом.