в одном доме, дверь в дверь, и были предназначены друг для друга. Впервые встретились их глаза, и нежная любовь вспыхнула в их старых сердцах. О, в эту секунду они с готовностью простили городу все причиненные им страдания и одиночество. Люди ведь так великодушны, стоит им только получить от жизни хоть капельку радости.
Даже суровые и неподкупные стражи порядка ощутили свою сопричастность чему-то великому, что было выше их разумения, вселяло в них некоторую неуверенность, а может быть, и страх, во всяком случае, они вдруг остановились посреди лестницы, и вместе с ними — зажатый с двух сторон грешник. А старая сиделка подошла к нему совсем близко, глаза ее сияли, какое-то слово трепетало на губах, просилось наружу помимо ее воли.
— Ключ, — прошептала она горячо, почти сладострастно, — ключ! — Как заклинание.
И он, словно ожившая статуя, начал шарить рукой у сердца, потом просунул два пальца в жилетный карман, вытащил ключ от своей квартиры. И вручил этот ключ ей. А затем двинулся дальше в сопровождении двух неподкупных стражей, с высоко поднятой головой, с ликующим взором, как один из тех мучеников-подвижников, каких описывают в исторических романах. Как человек, не побоявшийся пойти собственным путем, хоть и ступивший на него с большим опозданием.
На том, собственно, и кончается мой длинный, захватывающий роман о человеческих судьбах в мозглой атмосфере большого города.
Но ведь это только в романах наступает конец, на котором все обрывается. В жизни же всегда остается спасительное «может быть». Им-то мы все и живем, этим «может быть».
Вот так и старушка сиделка. Оставила свое жилье и поселилась у старика вагоновожатого. Прежде чем сунуть ключ в замочную скважину, она нежно поцеловала его. И стала жить в его квартире, уповая на «может быть». Может быть, он вернется, может быть, им еще дано будет вкусить супружеского счастья.
И, проводя жизнь в ожидании и бдении, она поливала его чахлые комнатные цветы, питалась консервами из его припасов, платила за него в больничную кассу и просматривала его скудную почту.
Старого вагоновожатого приговорили к исправительно-трудовым работам на неопределенный срок с лишением свободы.
Так что, может быть, он еще и выйдет. Любовь все способна преодолеть, она дает человеку силы выстоять даже в самых тяжких условиях.
Может быть…
ОбезьянаПеревод Е. Суриц
Это история про улицу, которую уже и не назвать было улицей, про людей, ютившихся по развалинам, и про старую обезьяну, воротившую улице ее прежнюю жизнь.
Когда умолк грохот бомб и вернулась тишина, люди поняли, до чего же они устали, и всем захотелось одного: забиться в свои норы, и забыться, и спать, спать без снов.
Но некуда было забиться. И началась долгая, трудная работа. Улицу сначала расчистили от обломков взорванных стен, а потом устроили норы по подвалам и среди обломков и стали жить дальше, ведь жить дальше — самое простое и естественное.
В один прекрасный день на улице появилась обезьяна. Старая обезьяна с сединой на висках. Это была обезьяна из бродячего цирка, но война положила конец его существованию, разогнала зверей и циркачей, и старая обезьяна, умевшая показывать карточные фокусы, ездить на велосипеде и много кой-чего еще, сделалась никому не нужна.
И вот она осела на старой улице. У нее были длинные, сильные руки, способные к трудной работе. Она таскала тяжелые балки и камни ловчее любого мужчины, и высекала каменные кубы, и складывала их в аккуратные штабеля, ничуть не уставая. Непрестанно стучал ее топор, непрестанно трудились сильные, жилистые руки.
Ее работу ценили. А всем известно, что за труд полагается платить. Но у них почти ничего не было. Однако немного еды всегда для нее находилось. С миру по нитке, как говорится. Ну и переночевать ее пускали — то в одну семью, то в другую. Спала она, правда, на сыром тряпье по грязным погребам, но о лучшем и не мечтала — людям самим жилось ничуть не слаще.
Только уже после завелось у нее свое постоянное жилье, но про то, как это случилось, будет рассказано дальше.
Итак, обезьяна ни в чем не нуждалась. Ее кормили, и, пока была работа, все шло прекрасно. Но вот развалины расчистили, уцелевшие стены привели в порядок и оставили в покое до тех лучших времен, когда пойдет постройка новых домов, и обезьяна слонялась без дела, неприкаянная.
И пошли пересуды, что вот, мол, какая-то обезьяна наслаждается жизнью и нагуливает жирок, а нам, мол, самим есть нечего. И статочное ли дело, чтоб зверь жирел, когда человек тощает. Да и кто она такая и откуда взялась, и зачем всякую приблудную тварь кормить?
Обезьяна делалась все несчастнее. Кое-кто еще жалел ее, ее подкармливали, но норовили сунуть кусок незаметно. Она бродила как призрак и горько тосковала о прежних деньках, когда выступала на манеже под сладостный хохот детей и взрослых, и когда можно было пойти в зоосад поболтать с другими обезьянами, и когда на шее у нее был красный шарф, и она курила сигареты. А теперь люди от нее отворачиваются и знать ее не желают.
Дети, видя, как тоскует обезьяна, собирались иной раз в кружок поглазеть на ее проделки. Но родителям это не нравилось. Прямо они не высказывали детям, почему нельзя водиться с обезьяной, но давали понять, что тварь бессловесная — она и есть тварь, и незачем ей тут жить, раз толку от нее никакого. И стоило обезьяне вылезти на улицу, как за ней обязательно кто-нибудь увязывался, ее дразнили и швыряли в нее камнями. Она уже не показывалась на свет божий, только по ночам выбиралась из прибежища. И о ней позабыли. Поговаривали еще, правда, будто она крадет, где что плохо лежит. Но это был совершенный вымысел, потому что недалеко от околицы жила одна старая дама и каждый вечер она выставляла обезьяне поесть. Она очень любила животных, эта дама, прежде у нее были и собаки, и кошки, и канарейки, и на всех хватало ее нерастраченного сердца. Никого из этих зверушек не осталось в живых, вот она и взяла на себя заботу о бедной старой обезьяне. Но и она боялась опекать обезьяну в открытую и в дом ее не пускала — боялась, что люди осудят. Если хочешь жить сносно, надо ладить с соседями — это уж закон.
Весь ее дом и был всего-навсего сырой закуток, заставленный разной рухлядью, вытащенной из-под дымных развалин той страшной ночью. Она оберегала хлам, это была память о добром, милом времени. Ну а обезьяна… Обезьяна, пожалуй, чем-то напоминала ей мужа, давно уж покойника: те же горемычные глаза, те же длинные руки, та же волосатая грудь. Сходство это сильно разогревало сердобольную душу. Недаром ведь она частенько говаривала обезьяне: «Каждому свое. И надо друг другу помогать — в этом вся наша надежда».
Старая дама дружила с Янсеном, который жил у самой околицы. Он был шофер и потерял жену ночью, когда их разбомбило. У него была дочка Эльза, и старушка за ней приглядывала, а иной раз брала домой кое-что из их тряпья — залатать или поштопать. Один только Янсен на всей улице знал, что она печется о бедном животном и подкармливает его. Ему она решилась открыться, и он сказал ей, что она молодчина.
Мало у кого на улице было настоящее жилье о четырех стенах, а у Янсена было. Весь дом раздавило, а боковая пристройка уцелела, словно чудом. И крыша осталась, и лестница, только со стен осыпалась штукатурка, и они стояли голые и сизые, как привидения. В этой-то уцелевшей комнатенке и помещался он вместе с дочкой и все старался позабыть ту ночь, когда жена вышла в соседнюю комнату, да так и не вернулась. Дверь, открывающуюся в пустоту, Янсен заделал досками и обклеил газетами — старыми газетами, начиненными военными сводками и описаниями подвигов, о которых теперь никто не вспоминал.
У Янсена оставалась во всем свете одна Эльза, и попятно, что он души в ней не чаял. Только благодаря ей он и чувствовал себя человеком: ведь ему еще было что терять.
И вот как-то под вечер Эльза играла возле своего облезлого дома. Янсен ушел на работу, а старая дама отправилась в город стоять в очереди, так что приглядеть за девочкой было некому. Чудесный дворик, где чего только не было в старые времена, теперь превратился в покореженный пустырь. Прямо за спиной у девочки торчала стена, высокая, голая и неуместная.
Эльза играла и поджидала отца. Ему уже время было возвращаться. Вот он придет, улыбнется своей всегдашней улыбкой, и возьмет ее на руки, и погладит по головке, и что-нибудь расскажет, а она будет нюхать его спецовку, которая так приятно пахнет.
Поднялся ветер. Но за стеной было тихо, да и солнышко, уже низкое, пригревало, и Эльза спокойно играла со своей щепочкой. Щепочку звали Эсмеральда, и Эльза закутала ее в лоскуток. Нельзя же ходить голой, когда так холодно…
По улице уже шли и шли — возвращались с работы. Эльза смотрела, как они идут — запыленные, замученные, сгорбленные. Все проходили мимо и не заговаривали с Эльзой — слишком уж устали, и те крохи доброты, что им удалось уберечь за день, пригодятся дома, для своих. Если, конечно, у них остались свои. А не то просто не терпелось добраться до места, называемого домом, и сесть, и уставиться пустым взглядом в пустоту.
Ага! Вот и папа! На тощеньком, бледном лице Эльзы мелькнула улыбка. Но она только ниже склонилась над Эсмеральдой, не подавая виду, что его заметила. Она по нему соскучилась. Вот сейчас он ее увидит, постоит тихонько и потом подкрадется к ней незаметно сзади, и уж потом только она кинется к нему.
За стену пробрался резвый ветерок, принялся ворошить пыль. Потанцевал ради Эльзиного удовольствия, но вдруг расшалился не в меру и дохнул прямо ей в лицо. Эльза зажала руками глаза, в них попала штукатурка. Она таращилась, но так было еще больней и страшней, она зажмурилась, по щекам потекли слезы, в ушах у нее шумело, словно кто-то рядом точил ножи, а штукатурка засела в глазах и не выходила.
Сколько раз толковали о том, что стену надо снести. Ведь она может рухнуть когда угодно. Но было столько других забот, и это дело все откладывалось.