Марта стоит у окна, впившись взглядом в сероватую поверхность снега. Много, нет, еще слишком много. Эти громадные сугробы, знакомые ей до мельчайших подробностей, как они открываются из окна ее дома, весь этот леденящей белизны ландшафт, въевшийся в ее сознание, к весне посеревший, перекроенный вьюгами, преобразившийся, — она впитывала его глазами до тех пор, пока не перестала видеть все остальное.
Снежный пейзаж с нею неотступно, куда она ни обращает взор, снег видится ей на стенах комнаты, снег стоит в глазах, когда веки смыкаются для сна. Навсегда врезалось ей в память, как небо в эту зиму раскидало по земле свои дары.
И вот наконец потеплело. Тает, но все еще слишком много снега. Ей надо поберечь свои силы, превозмочь тягостный страх ожидания, пока не настанет час идти. Туда. А она все стоит у окна, как стояла перед тем много месяцев подряд, часами, день за днем. Она изматывает себя этим стоянием, изматывает себе душу и знает об этом.
У нее за спиной, в комнате, ни звука, тишина чуткая и тревожная. Две пары глаз не отрываясь смотрят ей в спину, боязливо следят за каждым ее движением. Неужели сегодня?
Дети сидят за столом с остатками недоеденного завтрака, но им не до еды. Они знают, что она высматривает, настороженно вглядываются в очертания узких острых плеч на фоне забрезжившего света — не упустить, когда это случится, они понимают: теперь скоро. Она им ничего не скажет, едва ли выдаст себя заметным движением, но они все равно сразу узнают. Им страшно, как и матери, но их страх шире, огромнее, ибо вбирает в себя и ее самое, помимо того ужасного, что надвигается на них.
Каждый день, чуть рассветет, Марта занимает свое место у окна и начинает изучать неуловимые изменения, происшедшие за ночь в снежном покрове, лишь потом посылает детей в хлев. Они сразу узнают, если что-то изменится.
Если что-то изменится… Они гонят от себя эту мысль, стараются не думать о том, что́ неизбежно должно случиться, но чего им так хотелось бы избежать. С тех пор как начало таять, в матери произошла перемена, они бы не сумели объяснить какая, это что-то, чего не увидишь глазами; она стала другая внутри, охватившее ее возбуждение накаляет всю комнату, передается им, они явственно ощущают напряженность взгляда, пронзающего серые груды снега, хотя она стоит к ним спиной.
Порою она забывает о них и начинает что-то бормотать, и эти звуки, которых они не понимают, не могут расчленить на слова, повергают их в ужас. Это уже не их мать, это человек, чужой и страшный, человек в заговоре со снегом там, за окном. И, оцепенев от испуга, боясь шевельнуться или вздохнуть, они ждут, когда она снова сделается своей, понятной. И потом сидят, уставив глаза в стол, со странным чувством стыда, будто только что видели ее раздетой. А когда она оборачивается, ее светлые глаза смотрят дико, кажутся темными, почти черными, и им жутко встретиться с ней взглядом.
Марта их видит и не видит. Знает, что они есть, как есть стол и узкая скамья. И только. Всю зиму простояла она у окна и все ждала, ждала, все думала об одном и том же, снова и снова. Хватит ли сил выдержать, хватит ли сил увидеть его еще раз. Ничего не делала, только думала. Едва занимается утро, словно колдовская сила притягивает ее к помутневшему от грязи окошку, она не может иначе, ей это необходимо. Стоять и глядеть на снег. Часы напролет. Нильсу и Ионне приходится самим смотреть за домом, самим ухаживать за скотиной, без них ничего бы не делалось.
Две коровы. Еда и полы. Огонь. Следить, чтобы не потух. Они не говорят об этом между собой, вообще почти не разговаривают, будто опасаясь, что слова помешают им слушать. В этом их теперешнее существование, они живут, постоянно прислушиваясь. Так было все время с того дня, как разразился буран, и так продолжается до сих пор. Сами они вряд ли знают, к чему прислушиваются, спроси их кто-нибудь, они бы не сказали, что ждут, когда наступит изменение. Так продолжается до сих пор. И так будет продолжаться, пока не сойдет снег, они догадываются об этом каждый про себя, но друг с другом ни о чем не говорят. Они доят коров и выгребают навоз, делают все тщательно, как никогда прежде, словно надеются своим покорным усердием отвратить нависшую беду. Они живут в страхе. Оба. Все время. Из хлева — домой, стол и безмолвный силуэт матери. И тишина.
Им необходимо как-то заполнить время. В этой новой обстановке так много для них непонятного, так много взрослого, что они невольно стремятся выказать предельную исполнительность и старательность, чтобы только не стало хуже. Они не отдают себе в этом отчета, не задумываются, каким образом или почему так получилось, просто повинуясь неясным внутренним побуждениям, они взяли на себя все то, что обыкновенно делали их родители. Но они все делают бесшумно. Раньше они и не подозревали, какую власть имеет тишина. Она исходит из дома. Но даже когда они в хлеву, достаточно далеко, чтобы мать не могла их услышать, они всячески избегают шума. Никто им ничего не наказывал, и никто, кроме них самих, не услышал бы, как грохнет об пол ведро или скребок лязгнет о желоб, но так уж все сложилось в эту зиму, они живут в безмолвном, чутко прислушивающемся мире, их поглотила тишина, и они инстинктивно противятся всему, что может нарушить ее и привлечь к ним внимание.
Сами того не сознавая, они переняли закон гор и лесов, внесли его в свой дом. Вынужденная осторожность. Но открытое пространство, отделяющее хлев от дома, они всегда проходят быстрым шагом и всегда вдвоем, тесно прижавшись друг к другу.
А теперь наконец наступила оттепель.
Марта пытается собраться с мыслями, душа застыла в неподвижности, окаменела. Так долго все тянулось. За окном крупные ледяные капли скатываются с крыши, падают, падают. Оттепель. Тает. Непослушные губы с трудом выговаривают слова, нет, она не забыла, что они означают. В них заключено веление, они несут в себе все то, чего она, страшась, ждала целую зиму и перед чем теперь, приблизившись вплотную, испытывает смутное содрогание. Внутри у нее все белое, немое, недвижное — плотно слежавшийся порошок, готовый рассыпаться в прах, стоит лишь слегка коснуться, задеть его. Она давно уже мертва, теперь ей вновь предстоит умереть. За окном неумолимо стучит капель.
За все время она ни разу не вышла из дому. Она даже к двери ни разу не подошла с того кошмарного дня, когда вьюга стихла и она, исступленно рыдая, расшвыривала бесконечные снежные завалы, перепахивая пространство между домом и хлевом, еще и еще раз, туда и обратно, охваченная бессильным отчаянием перед лицом того, что ее постигло.
Андреас.
Она кричала снова и снова, ведь он спал. Спрятался где-то в снегу и спал. Еще можно было успеть, если поторопиться, и она неистово сражалась с сугробами, раскапывая их до самого основания, скорее, скорее, она молила и проклинала, звала. Звала. Сутки прошли, как он не вернулся, один день и одна ночь, о, ей не забыть тот день и ту ночь, но она знала: он еще жив.
Андреас, Андреас…
Когда она сдалась, она стала вдовой.
Оттого что сдалась. Вернувшись в комнату, она смотрела в окно на развороченный снег вокруг дома, уже почти стемнело, а завтра — завтра слишком поздно. Марта не плакала, у нее сил не было плакать, она хотела, старалась умереть, стоя перед окном и глядя на искореженные сугробы. Оттого что она сдалась? Она? Но от нее осталась лишь порожняя оболочка без содержимого.
Зима стерла следы причиненного ею опустошения, припорошила метины от ее рук и тела свежим пушистым снегом, заровняла и пригладила. Марта осталась стоять перед окном, снег вошел в нее, был у нее внутри. Она не плакала. Четыре месяца простояла она перед окном — белый столбик из тонкого порошка, готовый рухнуть и рассыпаться, как только наступит оттепель. А оттепель все не приходила. Надо было ждать. Ждать.
И пока она ждала, мысли низались кругами, сжимались вокруг нее холодными железными ободьями, давили, все те же неизбывные мысли. Четыре месяца была она вдовой, так и не приняв своего вдовства. И разве могло быть иначе, ведь ей еще предстояло вновь увидеть его. Андреаса. Ведь ей еще предстояло увидеть его, когда наступит оттепель и снег разольется рекой и покажет, где́ она не искала, где ей надо было искать. Как близко, как ужасающе близко был он от нее, когда она его не нашла, быть может, оставалось сделать лишь шаг в сторону, быть может, всего один метр отделял его от места, где она буравила руками глубокий снег.
Как он примет ее теперь? С каким лицом встретит он ее взгляд? О, сколько можно было лежать под снегом, и оставаться в сознании, и жить, помнить и ждать? Сколько можно ждать человека, который сдался? Он дошел до хлева, она видела, что он там был. Уже потом, возвращаясь, он сбился с пути, потерял дорогу к дому. Марта знает: именно так все было. Уже возвращаясь, он сбился с пути, потерял дорогу к собственной жизни. В десяти шагах от двери…
Коровы, сказал он, когда она попросила его остаться, не ходить. Коровы. В самом тоне, каким он это произнес, содержался ответ на ее единственную робкую попытку не пустить его — он свою скотину не оставит, неужели она не знает его? И он с задорным удивлением взглянул на свою хрупкую, пугливую жену. Не думает же она, что нужно совсем забросить бедных животных из-за того, что насыпало чуточку снега? В дверях он обернулся, кивнул ей с улыбкой, и Марта осталась одна, наедине со своим страхом.
Ждать. Надо было ждать. В десяти шагах все тонуло, растворяясь в снежном вихре, — они оба знали об этом, и она и Андреас. Но ничто, никакие доводы не способны были удержать его, заставить отказаться от своих замыслов. В этом она убедилась за четырнадцать лет, прожитых с Андреасом, — четырнадцать счастливых лет в непрестанном страхе, что долго так не может продолжаться. Что с ним что-нибудь случится.
Андреас прекрасно понимал, что может случиться, но полагался на свою волю, верил, что осуществит задуманное наперекор всему. Поэтому он и в хлеву не захотел остаться.
Стоя в комнате у окна, Марта старалась сосредоточить мысли на этом одном: чтобы он остался в хлеву, пока не уляжется метель. Она напрягала всю свою волю, силясь передать эти мысли ему, пока не поняла, подсозн