5
Игорь целился. Он был скован страхом, руки дрожали так, что пальцы с трудом удерживали маленький удобный пистолет. Выстрелить в ногу… Ника упадет... Неужели не догадается притвориться мертвой? Его отпустят: у них нет времени, спешат. Хотя разве много нужно времени, чтоб выпустить пулю в затылок? Не дотрагивается, а все равно от него холод. Затылок заледенел... Нет, нет, его не убьют... Нику могут — у нее значок комсомольский так и сверкает на груди, режет глаза... Они не дураки, давно заметили, конечно, а он и сказать им может, что его из комсомола исключили. Пока еще не исключили, грозятся только, да какая разница, какой он комсомолец... Наверное, его отпустят... Отпустят! Не убьют!
— Ну? — Холодное толкнулось в затылок. Игорь стал целиться в ногу, выше колена.
— Не туда целишь, — сказал Гупало. — Останется жива — пощады не жди.
Он подстукнул локоть Игоря, приподымая его:
— Вище, вище! Целься в той самий, червоний, що на грудях...
Игорь смотрел только на значок, не мог поднять глаз выше, чтоб не видеть лица Ники, ее глаз. Все равно погибать обоим... А так хоть он живой... Кто узнает? Никто!
Он нажал курок. Щелкнул фотоаппарат.
Что-то темное ожгло Игоря по глазам, его куда-то волокли, он не
успевал переставлять ноги, цеплялся за кусты, за корни, проваливался в ямы, повисал в воздухе. Упасть ему не давали, толкали, тянули, только красные круги в туго, до боли чем-то плотным стянутых глазах...
3
Клара ходила вокруг пенька, рвала листочки, нанизывала на прутик — делала себе лесную шапочку, что-то тонко мурлыкала. Долго сердиться и унывать она не умела. Алик все еще трудился над палочкой; ее незатейливый орнамент был готов, подчищал его ножичком. Чтоб утешить, Алик пообещал подарить ее Кларе. Они оба услышали возглас Игоря, слов не разобрали.
— Идем к ним, хватит! — встревожилась Клара. — Слышишь, нас зовут!
— Да подожди ты! — снова удержал ее Алик. — Пусть еще позовут.
Но больше ничто не перебивало обычного лесного шума. Однако Клара уже не пела. Выбирая красивые листочки ветреницы, ходила по кругу, все дальше от Алика, напряженно прислушиваясь. Теперь ее беспечное согласие устроить свидание Игорю с Никой не казалось таким пустяковым. Кто знает этого Игоря... Ее он ни разу не обидел, но ведь не зря ходят слухи, что с девчонками он не церемонится.
Отойдя подальше от пенька, Клара побежала к оврагу, не слушая больше окриков Алика. Он догнал ее, схватил за руку; Клара дернулась, боднула его головой в грудь. Не сумев вырваться, хотела завизжать, уже набрала полную грудь воздуха.
— Ненормальная! — Алик зажал ей рот рукой. — Тихо! — приложил палец к губам.
И Клара сразу испугалась: с того места, где они оставили Нику и Игоря, долетали чужие голоса.
Осторожно разводя ветки, они подбирались к оврагу: Алик впереди, за ним Клара, уцепившись за его куртку.
Увидели последнее: выстрелил Игорь, упала Ника, двое парней поволокли Игоря, скользя по склону, в овраг.
Не разбирая дороги и не соблюдая больше тишины, мчались они прочь, через просеку, по тропинке — к городу, к дороге, где люди и безопасность. Клара первая выскочила на дорогу, замахала проходящей машине.
— Зачем? — крикнул Алик. — Туда! — Он показал в сторону военного городка...
Когда они вернулись к оврагу, Ника все так же лежала у сосны, но ни парней, ни Игоря обнаружить не удалось, как ни прочесывали солдаты лес и овраг.
Клара боялась подходить к Нике, боялась страшного, непоправимого. Однако врач, наклонившись над Никой и повернув ее лицом вверх, сказал, обращаясь к лейтенанту:
— Немедленно в госпиталь!
Слезы хлынули из Клариных глаз: жива, жива!
Бойцы положили Нику на палатку, бережно подняли и понесли, стараясь не задевать за кусты. Клара и Алик шли сзади.
— Романтики захотелось? — спросил лейтенант. — Небось мамочка сто раз предупреждала: «Не ходите, детки, в лес гулять...»
Клара ничего не ответила, заплакала в голос, размазывая слезы по лицу. Да, да, это она виновата, она заманила Нику в лес... И что только теперь будет?
Алик сорвал несколько листьев, протянул Кларе:
— На, вытрись да не реви. — Он нагнулся к ней, прошептал: — В лесу мы встретились случайно, никакого уговора не было. Поняла? Про Игоря и Нику молчи. Поняла? Мы с тобой пошли собирать цветы, а в это время на них напали. Кто стрелял, мы не видели. Поняла?
Клара покорно кивала головой.
Глава двенадцатая. ГАРРИ МИГ
1
Его не били. То есть не били специально. Связали руки, чем-то вонючим заткнули рот. Толкали в спину кулаками и прикладом, тянули под руки. Слепые ноги лезли на пни, в ямы, в голенище сапога попала палка или шишка, разъедала ногу... Потом где-то отлеживались, пахло землей, прелым листом. Не развязывая глаз и рук, швырнули в телегу, на ноги навалилось что-то тяжелое — то ли люди, то ли поклажа. Он не чувствовал, живое это или нет — ноги и руки омертвели, — но он был рад, что хотя бы изо рта вынули мерзкий кляп. Людей вокруг стало больше, он понял это еще в лежке, по дыханию, по еле слышным движениям. Но все молчали — ни слова, ни звука. И он молчал, даже когда не стало во рту тряпки. Любые слова — бесполезно... Что сказать, как, кому? Не то что каких-то слов, которые разжалобили бы этих лесных людей, а самых простых у него не осталось. Ощущал себя как оболочку, внутри которой — пустота.
Постепенно страх сменялся надеждой. Его не убили. Почему? Могли ведь щелкнуть там же, на поляне, где он сам убил Нику... А может, не убил? Может, жива? А, не все ли теперь равно! Он ведь тоже в лапах у бандитов, его тоже убьют... Убьют? Почему обязательно убьют? Он же совсем не жил!.. Как же так: не жил и вдруг умереть? Нет, нет!.. Его отпустят, он все расскажет — и что его из школы исключили, и что его все ненавидят, что он и не комсомолец вовсе. Что угодно скажет, только бы отпустили домой... Он хотел крикнуть, попросить, объяснить, но голоса не было — в горле что-то скрипнуло, прошелестело. Попробовал приподняться, но едва плечи оторвались от дна повозки, как сверху шлепнули чем-то тяжелым, кто-то приглушенно, угрожающе сказал:
— Тихо будь!
Задергало, замотало — видно, продирались через лес напролом, — стукало по краям телеги, молотило снизу, будто земля кидала в днище булыжники. Игорь отупел так, что даже не понял, засыпает он или теряет сознание...
Не били его и теперь. Выволокли из фиры, поставили, но ног не было, не было и туловища — одна голова. Казалось, что сейчас, когда его отпустили, голова, под которой нет туловища, брякнется о землю, расколется и ее сметет неизвестно куда. Он закричал гнусно, дико и тут же почувствовал, что его держат с двух сторон, развязывают руки; в них хлынула кровь, и они отозвались горячей болью.
Сняли повязку с глаз. Увидел, что и ноги есть, никуда не делись, а боль уже поплыла к ним: заныло, закололо так, что, позабыв обо всем остальном, затопал еще чужими, глухими пятками, стал крутить кистями рук... Его отпустили, но, боясь упасть, он сам ухватился за чей-то рукав. Раздался смех. Вокруг суетились люди, что-то снимали с подводы, носили в хату, а многие просто стояли, смотрели на него и откровенно потешались.
Свет из окна падал на него, его специально так поставили.
Кто-то сзади поднял руку, он думал — его ударят, отшатнулся, едва устоял на ногах, и снова все рассмеялись, потому что его не ударили, а просто надвинули на голову кубанку, которую он потерял в телеге.
Его снова не били, хотя он все время ждал, что его будут бить, и мучительно боялся этого. Его еще никогда не били, только он сам, бывало, бил. Даже в драках ему не попадало, так как за него дрались дружки.
Гупало показал под хатой бочку с водой, подтолкнул его:
— Умойся, чтоб на людыну был похож, а то подумают, что мы тебя замордовали...
Потом он ел вместе со всеми за столом в хате картошку, жаренную в печи на противне в сале, куски вареной свинины, запивал кислым молоком. Все были голодные, ели молча, жадно, быстро, и он — тоже, голод прогнал даже страх.
После еды в хате остался он, Гупало, фотограф и еще какой-то парень, совсем молодой. Он отлично говорил и по-русски и по-украински, у него были румяные щеки, черный лоснящийся чуб, не от грязи, а от блеска хороших здоровых волос, синие глаза и черные брови, про которые поется — «как шнурочек». Вышиванка с кисточками у горла. Ну совсем не бандеровец, а участник сельской художественной самодеятельности.
— Теперь послушаем, что ты нам скажешь...
Парень произнес это таким спокойным мирным голосом, и сам он был такой мирный, не лесной, что Игорь вдруг поверил: его не убьют. И — заговорил. Он совсем не тот, кто им нужен. Он давно порвал и со школой, и с комсомолом, он просто живет себе, гуляет, ни во что не вникает, никакой он не идейный, зачем его убивать?..
Парень в вышиванке задавал вопросы очень спокойно, и постепенно Игорь рассказал все, что знал о городских делах, о людях. Из своей памяти выскребал все, что там где-то когда-то застряло. Может, выспросят и отпустят?..
Фотограф записывал — видимо, он был у них кем-то вроде писаря и корреспондента.
— Может, и отпустим тебя, — сказал парень. — Только ты как раз тот, кто нам нужен... Стефка, ходь ту!
Вошла девушка, Игорь ее хорошо знал: Стефка совсем недавно была у них прислугой. Его мама часто меняла местных девчонок: желающих пойти в услужение, чтоб получить городскую прописку, было много.
Стефка взглянула на него ехидно, крутанулась так, что юбка в сборку чуть не мазнула Игоря по носу, выбежала, хлопнула дверь. Глухо долетел ее смех. Что она тут про него наговорила, эта ехидина?
В хату вошел кто-то сумрачный, лица не разглядишь. Лампа на столе с таким колпаком, что свет падает маленьким кружком на потолок, большим кругом стелется по лежащим на столе рукам, по полу, а лица — в тени, только глаза блестят. Свет доставал до пояса вошедшего, на поясе висели гранаты. Он буркнул: