Горячо, постоянно помнилось и болело в сердце страшное преступление, весть о котором облетела всю Западную Украину, всю советскую землю. В одном прикарпатском селе после выступления комсомольской бригады и бесед с ребятами школьники вступили в пионеры. Ночью, когда агитбригада уехала, ребят, даже самых маленьких, бандиты повытаскивали из хат и повесили в школьном саду на пионерских галстуках!
Вот и ищи пути к сердцу запуганных людей, веками угнетавшихся, которые под дулами бандитских автоматов отворачиваются от нового...
Разбили фашистов, разобьют и их охвостье! Нет силы на земле, которая бы сокрушила советский народ, но жертв пока много, и обиднее всего, что это послевоенные жертвы...
Работники обкома, горкома, райкомов партии, комсомольцы, партийцы из городских советских учреждений почти безвыездно жили в селах, работали с населением, помогали местным советским органам. Многие из них уже не возвращались сами — их привозили убитыми, изувеченными, а то и вовсе не находили.
Денис Иванович изъездил область вдоль и поперек. В каждом селе обязательно заходил в хаты, вникал во все, чем живут люди. Что бы ни говорилось с трибуны, так не узнаешь ни людскую нужду, ни настроение, как в доме, где человек становится смелее, откровеннее.
Плохо живут люди. Попадались такие хаты, такая бедность, какой он за всю свою жизнь не встречал. Он был беспощаден к трусам и бюрократам, к тем, кто мог бросить тень на Советскую власть. Заглядывал в самые опасные закоулки, где не убережет и охрана в несколько красноармейцев, которая хотя и была необходимой, раздражала, не хотелось идти к населению под охраной автоматов. Денис Иванович предпочитал, чтоб рядом были не солдаты, а такие же штатские люди, как он сам. Теперь все умеют оружием пользоваться. После такой войны мужчина или парень, даже подросток, не умеющий держать винтовку, казался смешным. В одиночку ездили только в районы, где стояли хоть небольшие воинские гарнизоны, а по дальним глухим селам — бригадами, группами, каждый в которой, от мальчишки-комсомольца до старого коммуниста, в опасный момент становился бойцом. Очень помогали ястребки, местные ребята, бывшие фронтовики. Иной раз несколько ястребков не пускали в село целую банду. Но ястребков было мало.
Опасность, возможность быть убитым — это было не главным, чем-то сопутствующим, как дождевые хмары, висящие на горизонте в солнечный день, — дождь то ли будет, то ли нет, а солнце светит, и даже если туча его застит, это временно, оно там, на небе, оно все равно будет светить.
Лошадьми правит Дмитро, райкомовский кучер. Молодой парень в полотняных споднях, в линялой гимнастерке. Левый рукав заткнут за ремень, он живой только до половины, до локтя. Когда правая взмахивает кнутом, он тоже топырится за нею, манжет выскакивает из-за ремня. Тоже знак войны; мало кто теперь без таких видимых и невидимых отметин.
Дмитро ловко управляется и одной рукой, повьекивает на лошадей: «Вье! Вье! Виста!»
Война закончилась, и — война продолжается. Как много нужно успеть сделать для людей. В этом смысл жизни, в этом счастье.
Самое прекрасное, самое сложное на земле — человек. Каждая встреча с хорошим человеком — радость. Денис Иванович благодарен тому усталому вечеру, который привел к ним в дом Иванну. Она для него — символ красоты, талантливости народа, его огромных возможностей.
С Иванной они говорили обо всем. Ее безрадостная жизнь была знакома ему в мельчайших подробностях, и он удивлялся, как сохранила Иванна такое светлое восприятие мира, такую доброту, готовность помочь людям, удивление и радость перед всем хорошим. И сожалел, что Клара не такая.
— А что наивысшее на земле? — спрашивает Иванна. — Искусство? А может, любовь? — Спрашивает и сама раздумывает, ищет ответа.
Он отвечал серьезно, высказывал самое заветное, что прочувствовал всей своей жизнью:
— Наивысшее на земле — братство людей по борьбе...
Иванна верила ему.
А Клару такие вопросы не тревожат...
Иванне очень хотелось побывать дома. И Денис Иванович взял ее с собой. Ее село немного в стороне от намеченного маршрута, ну, потеряет он несколько часов, беда не велика. У Иванны скоро экзамены за первый курс, на одни пятерки девчонка идет. Пусть побудет денек-другой дома, передохнет.
Наговорилась, а теперь сидит, притихла. Наверное, представляет, как встретят ее дома. А может, просто на горы засмотрелась. Фира ползет медленно. День такой чистый, умытый, зелень тут всегда сочная, влажная, а солнце как будто пританцовывает от радости. Все, что может отражать, от бляхи на хомуте до самой маленькой капельки в траве, брызжет светом, солнечными зайчиками.
У Иванны — свои думы. В село тянуло не только потому, что соскучилась по своей хате, по родным. Так ни разу за зиму в селе не побывала. Приезжал два раза отец. Ну, теперь совсем по-другому он к Иванне относится — как к какому-то начальству, с почтением и уважением, даже заискивал перед нею, будто и не он когда-то вышвыривал ее на снег.
Один раз и мама была. Мама стеснялась своей убогой одежды, боялась города. Вспоминала потом Иванна это свидание и принималась плакать: жалко ей было своих родителей, совсем другими ей хочется видеть их. Может, в селе по-иному они встретятся, не будет смущения и отчужденности. Скорее бы выучиться, вернуться в село, чтоб помочь родителям, чтоб по-иному мама улыбалась, не приниженно, а как полагается людям. А уж дети ей обрадуются! Ведь никто не знает, что она уже так близко. Как хочется ей увидеть Бронека и Данку! А Стефця маленькая, конечно, не узнает ее. Гостинцы для них давно собрала. Как только удавалось копейку-другую подработать, что-то себе покупала и о них не забывала. Обрадуются ей малюки, да они ее и без подарков любят, а с подарками еще радостнее встреча.
Перед экзаменами дали несколько дней для подготовки. Экзаменов она не боится. Пусть зубрят те, кто больше в кино да на танцульки заглядывал, она всегда всё учила.
Не только с родными хотелось Иванне повидаться. Думала она и о встрече с родной школой, с Анной Владимировной, пока еще не начались каникулы и школа не опустела.
Недавно Иванна стала комсомолкой. Комсомольский билет в жакетке лежит, во внутреннем кармане. Рука то и дело сама туда ныряет, проверяет — на месте ли, хотя бояться нечего: карман надежно булавкой заколот. А на груди — комсомольский значок. Пусть все видят в селе, что она комсомолка.
Может, для кого-то это и обыкновенное дело — быть комсомольцем. Вот Клара, например. Значок для нее — как брошечка, билет валяется среди книг и тетрадей на полке. О своих комсомольских делах никогда не расскажет. Может, и нет у нее этих дел? Если в школе комсомольское собрание, ноет, что вечер пропал. А разве это не интересно — собраться всем вместе, поговорить начистоту о своих делах? И не бояться, что тебя за это расстреляют или повесят на вербе... Ну, Клара, может, не чувствует этого, потому что и бояться ей ничего не приходилось, и калачиком сворачиваться под рядном под взглядом бандеры Сливы или Зеленого Змия не приходилось, когда они выпытывают, кто в селе комсомольцы, чтоб расправиться с ними, как с той учительницей, которую прямо на уроке, при детях убили...
Нет, она не будет снимать значка, по всему селу пройдет — пусть смотрят. Бояться ей нечего: с нею Денис Иванович, с нею люди, которые ничего не боятся.
Никогда не забыть ей того дня, когда ее в комсомол принимали. Боялась, что из Устава что-нибудь забудется от волнения. А по Уставу ее и не спросили. Может, потому, что рекомендацию давал Денис Иванович? Расспрашивали подробно о селе, о родителях, о том, как в школе училась. А потом секретарь спросил:
«А скажи, Иванна, для чего ты в комсомол вступаешь?»
Вот чудаки — для чего! Да ясно же: чтоб быть такой, как Мария Васильевна, как Анна Владимировна. Ответила вопросом, даже немного с вызовом:
«А какая же это учительница, если не комсомолка?»
Они все тогда, члены бюро горкома, заулыбались. Секретарь вручил билет, ласково и сильно пожал руку:
«Поздравляю, Иванна, верю, ты будешь настоящей комсомолкой и хорошей учительницей».
А девушка прикрепила значок к ее жакету.
Иванна снова пережила ту острую радость, как тогда, какая-то волна подхватила ее, она встала на фире во весь рост, подняла руки и закричала:
— Эге-ге-е-ей!
И горы призывно ответили: «Э-э-эй!»
3
Данка взлетала на холм, стараясь не замедлять бега. На вершине выпрямлялась, раскидывала руки, сдергивала косынку с головы. Ох, красиво, все село видно, хата из-за хаты выглядывает, копошатся люди во дворах, кто-то по стежке покатился, маленький, вроде собачки, а — человек. Далеко забежала Данка от дома, высоко взобралась. И лес видно лучше, и долину, намытую потоком, и вершины гор пониже стали: кажется, если до того самого высокого горба добежать и на него залезть, то и за горы заглянешь...
Данка туго затягивает косынку под подбородком, вскидывает руки и мчится по склону, зубы выцокивают, стискивает их, чтоб язык не прикусить, а ветер, как ножом, разжимает рот, и опять зубы — цок-цок!
А меж холмов дорога. По ней ушла из дому Иванна. Каждый раз Данка смотрит на дорогу — вдруг сестра мелькнет в своем голубом платье? Будет же такой день, будет! У Иванки сердце доброе, скучает и она без них, как Данка скучает без нее, как Бронек. Стефце — той еще все равно, той лишь бы мама была. А мама и плачет по Иванне, и радуется за нее. Да и все они радуются, что Иванка учится в городе, станет учительницей. И отец радуется, больше не хорохорится, не воюет с женой и детьми. Увял, постарел. Пьет, но потихоньку. Напьется — и в стодолу, в сене, а то и просто на земле переспит свой стыд. Дома что он есть, что его нет. Не помогает, но и не мешает. А им все же легче живется: люди помогли, и сельсовет, и школа.
Добралась Данка и до самого высокого горба. Нет, и отсюда за горы не заглянешь. Чтоб за них заглянуть, надо вырасти и уйти из дома, как Ива. И вырасти хочется, и посмотреть хочется, а из дома уходить — нет, не хочется: есть ли еще где такие холмы, такие горы, такое село?