По привычке стала вглядываться Данка в дорогу. Рано еще Иванну ждать, экзамены у нее. А уж потом придет непременно — каникулы. По малину в лес будут ходить, теперь и ее, Данку, возьмут.
Мама хату побелила — хата тоже Иванну ждет, — двор принарядила, от перелаза вдоль стежки цветов насеяла; уже и ромашки цветут, и ноготки, чернобривцы. Данка поливает их, а Стефця хворостиной кур гоняет: любят они по теплым вскопанным грядкам копаться; разворошат, а потом в пыли лежат. Ищите, куры, себе другое место, это Иванкины цветы...
Домой Данка бредет по дороге: устали ноги бегать по холмам вверх-вниз. Дорога щиплется застывшими колеями, галькой, жесткой травой, — не часто по ней ездят. Эта, хоть и короче, все у гор, через лес, до города есть другая, дальняя, зато через равнину, через села, туда бандеры редко заглядывают.
Мама уже стоит возле дома, Стефця, как всегда, трется у ее ног. Бронек в школе.
— Слава богу, пришла, — говорит мама. — И где тебя ветер носит? Идем до хаты, и тихо мне будь! Бандеры пришли...
Мама со Стефцей в хату зашла, Данка в дверях стала, на село посмотрела. Оно будто присело, притихло, хатки поменьшали и людей не видно.
Страшно, когда приходят бандеры. Придут — что хотят, то и заберут; кто им не понравится — убьют, уведут с собой в лес, а потом и следа от человека не находят.
Данка всматривается в село, во дворы, в тропинки. Ни людей, ни бандеров.
— Мамо, не видно никого, — говорит Данка, заходя в хату. — Тихо в селе.
— А они, дытынко, не в селе, они туда подались, до леса, затаились... Может, ждут кого? Сама видела. Бульбу на огороде сапала, а они идут, пятеро. С гранатами, рушницами, и этот... пулемет у них. Я как увидела, так в борозду и повалилась, а один грозится: молчи. Я и сапу бросила, скорее до хаты...
— А в селе про то знают? — всполошилась Данка.
— Отец в сельсовет побежал, скажет. Ястребков соберут… А ты сиди, доню, дома. Может, стрелянина пойдет; пуля слепая: ей хоть враг, хоть ребенок; не глядит, в кого метит.
Данке дома не сиделось, ерзала у окна, будто на лавку соли насыпали. Мама прилегла со Стефцей на топчане, а Данка выскользнула из хаты. За стодолу — от дерева к дереву, от куста к кусту. Сняла белый платок, засунула за пазуху — белое всегда манит глаз...
Увидела: те пятеро затаились на холме, лежат, свои автоматы на дорогу навели. Ждут кого-то или ястребков на бой вызывают?
Данка прокралась на соседний холм, позади. Им видно село и дорогу, а ей — и село, и дорогу, и их. Как и они, легла на живот, ноги расставила, пятками уперлась, будто у нее автомат в руках. Эх, если бы!.. Скосить бы их всех сзади, чтоб не наставляли на людей свои пукалки!
4
Игорь лежал у пулемета. Теперь он понимал, какой ценой ему придется покупать жизнь. Не знал только, в кого будет стрелять, этого ему не говорили. По бокам — Хижак, Гупало, сзади — фотограф и тот, сумрачный, которого так и звали — Хмурный. Игорь бы дал ему другое прозвище — Зуботычина, в компашке по части прозвищ он был мастером. Хмурного держали для раздачи зуботычин, на посылках.
А фотограф успел и здесь щелкнуть Игоря несколько раз, у пулемета, в такой яркой компании. Гупало даже кубанку снял и на Игоря надел, а Хижак накинул на плечи куртку. Для чего им этот фотомонтаж?
Курить хочется. Но никто не курит, молча лежат. «Отпусти домой, Хижак», — про себя просит Игорь, и губы у него начинают трястись. Вслух попросить не смеет... Посмотрели бы дружки на своего атамана, да еще в этой линялой гимнастерке! Был атаман — только писк остался...
Еще ничего не слышно, не видно, но что-то изменилось, какая-то тревога нависла над дорогой, над холмами, над селом, будто горячие грозовые слои воздуха придавили землю и людей.
Вот издали долетела песня, и чем слышнее она становилась, тем гуще ощущалась тревога.
Песня рванулась из-за холма, вслед за нею выкатили две фиры, и слова грянули вольно, сильно.
— Целься! — прошипел Хижак.
Игоря сдавили с двух сторон, прижали к пулемету. Он напряженно вглядывался в людей на фирах. Кучер стоял во весь рост, загораживая остальных. Когда дорога пошла на поворот и фиры оказались боком, Игорь разглядел на первой очень знакомого человека и обмер: отец Клары, а рядом Иванна, еще какие-то девчата и парни. На другой фире тоже полно людей, все незнакомые, одно ясно — это свои.
Песня, ухнув в последний раз, замолкла. Иванна что-то оживленно говорила, показывая Денису Ивановичу на горбы, на горы.
— Ближе подпусти, ближе, чтоб наверняка... — шипел Хижак, а Гупало держал свои руки на его руках.
Значит, стрелять... В своих... Кто простит это? Кто поймет?!
— Жми! Жми! — гаркнуло над ухом, и в затылок сунулось холодное дуло.
— Нет! — закричал он и оттолкнулся от пулемета, его тело само вспомнило, что было сильным, могло сопротивляться. Он стал сворачиваться, как гусеница, месить кого-то ногами, кто не пускал.
Что-то мелькнуло внизу тонко орущее, машущее белым.
— Ива-а! Иванка-а-а! Назад! Тикайте! Бандеры!..
Это отвлекло бандитов, дало Игорю несколько секунд, он бросился вниз по откосу, за деревья, в кусты, в траву, в листья — исчезнуть, слиться, сникнуть, чтоб не нашли, не увидели, не стреляли...
Переползал от дерева к дереву. К своим, только к своим... Как будет, так будет, но — к своим! Он не замечал и не помнил, что совсем рядом идет бой, строчит пулемет, рвутся гранаты. Он знал, чувствовал только одно — живой, живой!..
Стреляли и от села, где залегли ястребки, и из-за горба, куда уползли фиры и перебежали люди, и с холма, где еще недавно был Игорь. Там с пулеметом остался Хмурный, остальные — Хижак, Гупало, фотограф — юркнули в лес. Никто Игоря не искал, не гнался за ним.
Пулемет строчил, пока кто-то из ястребков не подполз с тыла, не закинул на холм гранату. Ухнуло и замолчало.
Бандеровские пули не зацепили никого, даже Данку. Это потому, что она легкая, как перышко, думала Иванна, обнимая плачущую сестру.
От села бежали люди, бежала мать, Бронек, отец, школьники, а впереди — Анна Владимировна. Иванна выпустила Данку, побежала навстречу.
И тут из леса вышел Игорь, растерзанный, грязный, с синяком под глазом. Все молча, удивленно смотрели на него.
Данка прильнула к Иванне, сказала громко:
— То бандера! Он из пулемета строчил!
— Не строчил я! Они меня забрали... били... — Игорь вдруг заплакал, задергался, толстые губы повисли, как размокшие бублики.
Он подошел к Денису Ивановичу, который тоже ничего не мог понять, кроме того, что на них была устроена засада. Но откуда Игорь?..
Убитого Хмурного стащили с холма. Никто не хотел, чтоб на холме, который стоял, как страж, у села, был похоронен бандит. Его зарыли в лесу и затоптали могилу
Глава тринадцатая. КЛАРА
1
Клару вызывали к следователю. Она говорила так, как условились с Аликом: встретились случайно, ничего не видели, услышали выстрел, побежали в часть.
Она путалась, плакала. Ведь Ника в больнице и по-прежнему не приходит в сознание. И Клара все время видела тот страшный момент: Игорь стреляет, какие-то парни волокут его к оврагу, а Ника лежит под деревом... Ведь это она, Клара, заманила Нику в лес, доверилась Игорю. Его нисколько не жалко. Пусть только никто никогда не узнает правды, иначе она умрет от стыда!..
Теперь ее не надо было просить сидеть дома — из школы сразу юрк домой. Если бы не следователь, она бы и не вылезала целый день. Даже грядки в саду принялась полоть. Усядется в межу, бальзамины укроют от всего белого света, о чем хочешь думай, плачь — никто не видит
Следователю она могла не говорить правды. И маме могла просто не говорить всего. А вот папе... Он видит ее насквозь и все понимает. Во всяком случае, жить с ним в одном доме и не сказать правды она не сможет.
Теперь к ней часто наведывался Алик Рябов — морально поддержать. Его тоже вызывали к следователю, но ему легче: он привык обманывать, он даже гордился этой своей способностью.
Когда-то Клара мечтала о посещениях Алика, но теперь...
С каким удовольствием она отказалась бы от всего, что пришло к ней вместе с компашкой! Пусть бы из этого года в ее жизни остались только Ника, Иванна и Дворец пионеров. Им так было хорошо с Никой в лагере!..
Счастье еще, что папа в командировке. Мама к ней относится, как к больной, считает, что девочка пережила большое потрясение. Но она и представить не может, из-за чего так переживает Клара. Думает, из-за Ники. Да, конечно, но больше все-таки из-за себя. Ника поправится. Но ведь тогда она скажет, кто в нее стрелял, как они оказались в лесу. И все узнают, что Клара обманывала. Значит, пусть Ника не поправляется?.. Нет, нет, что это она подумала! Просто, когда Ника начнет поправляться, Клара проберется к ней в палату и уговорит, чтоб Ника не рассказывала про Игоря. Но почему? Как объяснить? Ведь Ника не знает о ее договоре с Аликом и Игорем, о том, что встреча с ними в лесу была подстроена...
Может, все как-то образуется? Игоря бандеры живым не выпустят. Выходит, она и Игорю желает смерти? Ох, до чего только может довести обман!..
Бедная Пупочка совсем поникла. Золотые кудряшки угасли, веснушки на лице выступали не золотистой пыльцой, а какими-то грязными пятнами. И новыми туфельками она больше не щеголяла, почему-то видеть их не могла; нашла старые босоножки на деревянной подошве и носила их.
И вдруг по городу, от школы к школе, от человека к человеку, пронеслась весть: Игорь Мищенко убежал от бандеровцев.
Игорь стал героем. Еще бы! Его увезли в горы, заставляли стрелять в своих, но он успел подать знак нашим, что бандеры в засаде, и убежал от них. Из рассказов Игоря выходило даже, что он спас жизнь Денису Ивановичу и комсомольцам из культбригады. Игорь ходил в новой куртке, несмотря на то что стояли душные грозовые дни, в новых сапожках, не хуже старых, в кубанке. Он разгуливал по главной улице, по площади около ратуши в компании друзей, сопровождаемый восхищенными мальчишками.