Мы здесь говорили о современности. Современность — это способность духовно подняться на уровень проблем времени. Проблем у нас, как видите, много, и самых сложных, требующих и вашего серьезного участия. Обогащайтесь знаниями, растите духовно, будьте воистину современными!
А Мищенко предстанет перед судом, ответит за свои преступления. И он, и его родители...
Денис Иванович постоял в напряженной тишине, перебирая в памяти, не забыл ли чего еще сказать, такого наболевшего, скопившегося в душе самой горькой горечью...
На сцену из зала быстро прошел Штукин.
— Извините, что без приглашения. Но не могу быть равнодушным. И считаю себя тоже ответственным за все происходящее. Как коммунист, как отец Лены. Вначале я не хотел, чтоб здесь узнали о судьбе Лены. Но теперь вижу — это неверно. Пусть горький пример моей Лены послужит вам уроком. Она была в некотором роде вдохновителем компашки, это привело... — он поискал слова, потом сказал прямо, жестко: — Лена родила сына... Вы поражены, встревожены? А почему? Ведь рождение человека — это не стыд, это радость. И все-таки то, что должно быть радостным, естественным, может стать горечью и трагедией. Чтоб вырастить человека, нужно очень много. И прежде всего — зрелость, потому что это большая ответственность. И сейчас в моем сердце горячая боль! За Лену... За всех вас... Юноша, мужчина — какие благородные понятия. А тот, кто обесчестил мою дочь? Нет, это не устаревшее слово — обесчестил, оно современно так же, как и современная подлость. Кто же он, спрятавшийся от ответственности, совершивший самую гнусную гнусность? Какими словами определить его поведение? Сами подумайте, сами определите. После всего, что вы узнали сегодня, что говорилось здесь, вам есть о чем подумать.
Мы — поколение, пережившее войну. Когда-то, в будущем, это будет как почетная медаль. Люди, вышедшие из горнила войны, должны быть чистыми. Душой и делами. Современный юноша, современная девушка — это такие высокие понятия! На нас, победивших, смотрит весь мир, это много значит...
Глава четырнадцатая. СОМНЕНИЯ
1
Многие дни после операции все оставалось прежним: неподвижная Ника на высокой кровати, запах лекарств, холодная чистота, и только по тому, как меняли тона тени — сиреневый, розоватый, голубоватый, фиолетово-серый, — Варина Михайловна, мать Ники, определяла, что вот уже взошло солнце, вот полдень, вот день склоняется к закату, уходит. Ее глаза схватывали эту смену механически, передавали в мозг, и тот фиксировал: прошел еще один день.
Варина Михайловна безотрывно находилась при Нике. Как угасало и снова начинало биться сердце Ники так же, короткими импульсами, билась в этой комнате надежда. Все дела отпали сами собой, все вдруг стало ненужным, осталось одно — вырвать Нику у смерти. Почему же, пока Ника была здорова, не находилось даже половины этого времени для нее? Почему тогда владычествовали иные меры? Главным всегда было дело, все остальное — потом, даже Ника — потом... А ведь если бы она была больше с Никой, если бы больше знала ее, такого наверняка бы не случилось. Кто он, Игорь Мищенко, что значил он в жизни ее девочки? Поговорить бы с ним, с Кларой, но страшно уйти даже на минутку.
Варина Михайловна мучительно вглядывалась в лицо дочки. Сомкнутые сухие губы, маленькая родинка в уголке казалась неестественно яркой на бескровном лице, плотно сомкнутые глаза, неподвижные ресницы. Брови все время в напряжении, слегка приподняты, будто спрашивающие. Холодный высокий лоб, волнистые волосы аккуратно разложены на подушке. Варина Михайловна перебирала их осторожно, укладывала, чтоб не спутались, чтоб потом Нике не было больно расчесывать.
Ника не чувствовала ни ее присутствия, ни прикосновений, была за какой-то недоступной живым гранью белизны и холода, только ее цепкое, верное Нике сердце упорно пробивалось через этот белый холод еле слышным, но настойчивым тук-тук, тук-тук... Нике вливали кровь, много крови. Варина Михайловна готова была отдать ей всю, лишь бы хоть слабый розовый отсвет пробился сквозь матовость на щеки, лишь бы ожили ресницы и губы откликнулись на прикосновения влажной ватки, которой Варина Михайловна время от времени пыталась стереть их холодную сухость.
А Никиного портрета у нее так и нет. Только карандашные наброски. Так и не удосужилась написать ее, все откладывалось «на потом», пока Ника не выросла. Много раз Варину Михайловну одолевали порывы написать Нику, но всегда перебивали думы о какой-то новой работе, более значительной для нее как для художника. Ведь Ника никуда не денется, всегда под рукой. А вдруг... У нее даже портрета не останется...
Варина Михайловна написала записку, из товарищества художников ей передали большой кусок картона с пришпиленным к нему листом ватмана, набор пастельных карандашей.
Она взяла черный. Рисунок черно-белый, иного сейчас не может быть. Резкие линии. Она их не выбирала, не задумывалась, как писать, они сами ложились такими на бумагу. Лицо Ники получалось холодное, мертвое, в нем было ее, материнское отчаяние и не слышалось настойчивого, обнадеживающего тук-тук, тук-тук… Руку сковал и направлял страх перед смертью, в рисунке выливалось то, что она хотела скрыть даже от себя — что порой она уже не верила...
Варина Михайловна свернула в трубку белый ватман с черным трагическим рисунком, засунула за шкаф, который поблескивал хирургическими инструментами и наводил на Варину Михайловну тоску.
Картон под ватманом оказался золотистого, почти медового теплого тона. Варина Михайловна перебрала карандаши. Вот карандаш такого же тона, слегка темнее, не будет резкого, пугающего контраста. И потом, это Никин цвет, живой Ники — смуглой прохладной кожи, вся теплота которой скрыта глубже. Ника никогда не была румяной, разве в большой мороз или сильно возбужденная, да и то чаще краснел кончик носа, выступали розовые пятнышки над бровями и на подбородке.
Варина Михайловна увидела ее прежней: голова немного склоненная — это манера Ники, над светлым лбом гладкие волосы. Она с детства приучила Нику зачесывать волосы наверх, не пускать на лоб, удерживать обручиком или бархаткой, сама шила ей такие бархатки, украшала то бисером, то вышивала, но Ника больше любила просто гладкие.
Никаких челок, никаких прядей и локонов на лбу. Стремление скрыть лоб, чтоб казаться более женственной, — это тоже пережиток, утверждающий, что женщина должна быть только нежной, красивой и не обязательно думающей. Ее Ника — думающая девочка... Приносит ли это женщине счастье? Но разве счастье — бездумность? Нет, думать, осознавать себя человеком, беречь свое достоинство — это главное, за это бороться, этого достигать.
Ника всегда смотрела сосредоточенно, вопросительно, всегда с грустинкой. Ну почему в ней никогда не пропадала эта грустинка? Все-таки плохо, когда с детства в человеке живет печаль. Значит, что-то в жизни не так.
Может быть, Ника обижалась, что у нее нет отца?
Нелегко быть женщиной, нелегко. Пусть она знает, пусть будет к этому готова...
Варина Михайловна сознательно лишила себя нормальной семейной жизни, целиком отдалась творчеству. Сколько видела она угасших талантов из-за того, что женщина постоянно должна держать в руках весы: на одной чаше — творчество, на другой — семья, долг перед детьми, тот самый быт, который беспощаднее самого злейшего врага. Она не хотела разъедающих душу, убивающих талант колебаний. Но лишить себя материнства не могла. Разве можно заглянуть в человеческую душу, не изведав материнства, не пережив, не познав того, что заложено природой в женщину, ведь мать — исток всего сущего...
Ника — дитя любви, страданий, сомнений, и все-таки Варина Михайловна выбрала одиночество и не считала это одиночеством. Думала, что и Нике хорошо с нею вдвоем, что ей больше ничего не нужно. Считала так до этой палаты, до омертвевших Никиных ресниц, до этого золотистого, немного размытого портрета. Она достает Нику из своего сердца и переносит на картон и солгать себе не может.
Светлая, теплая, светлолобая мыслящая Ника — и боль, и грусть в светлых глазах. Порывистость, которая даже на бумаге не может быть застывшей, вопросы к жизни, на которые Ника не могла ответить, а Варина Михайловна не помогла ей...
Варина Михайловна поставила портрет на стул. Сквозь густую, в два слоя марлю на окне сеялся матовый солнечный свет. Господи, пусть только Ника поправится! Она сделает все, чтоб Ника улыбалась, она ответит на все ее вопросы. Как бы там ни было, что бы там ни было, в детстве человек должен улыбаться!
Варина Михайловна опустилась на колени перед кроватью. Так она
стояла часами, согревая дыханием холодную мягкую руку Ники, ловя неощутимое движение пульса, обращаясь неизвестно к кому: «Сжалься!»
2
Комсомольское собрание закончилось поздно. От Дворца пионеров расходились во все стороны школьники, учителя, разговаривая, обсуждая, останавливаясь группами.
Темнота была тяжелой, влажной; над городом висели тучи, накапливала силы гроза, подавляя все живое тяжелым ожиданием.
Клара сбежала в сад, перелезла через забор и оказалась на другой улице. Только не домой, только не к людям! Вот и знают все... А может, ее тоже как сообщницу будут судить? Нет, она же не нарочно, она же не знала, что может быть такая подлость и низость! А если Ника умрет? Что тогда?.. Тогда всю жизнь над нею будет эта страшная вина. Как же жить, не радуясь, с придавленной к земле совестью?
Нет, Ника должна жить, Ника будет жить! Может, ей что-нибудь нужно, Нике? Может быть, ей нужна кровь? Почему она не подумала об этом раньше? Пусть возьмут у нее, у Клары, она разделит ее с Никой, оставит себе столько, чтоб не умереть самой. Почему она с самого начала не побежала в больницу, не спросила, не узнала? Боялась, думала о себе. Только о себе!.. Как это страшно, когда человек думает только о себе, он забывает даже такое большое и главное — умирает человек...
Клара бежала, подгоняемая этими мыслями. Она забыла, что уже ночь, что в больницу не пустят. Но разве можно ждать до утра? Обычно ночью больным тяжело, ночью они преодолевают смерть или сдаются. Так, может, этой ночью не хватит Нике немного ее, Клариной, теплой крови, чтоб победить? Как можно ждать до утра, вдруг окажется поздно...