ДУРНАЯ ПРИМЕТА В ПАНТАБАНГАНЕ
© «Sagisag», 1978
Перевод Е. Фроловой
Он не был коренным жителем Пантабангана. Он приехал к родственникам и нашел здесь свое счастье: ему понравилась девушка по имени Пина.
Даниэлю пришлось продлить визит, чтобы еще до отъезда получить согласие Пины. Вскоре он вернулся вместе с родителями. Его приняли в дом невесты и после недолгих приготовлений отпраздновали свадьбу.
Даниэль поговорил со старостой деревни и тещей и стал арендатором полутора гектаров земли. В Пантабангане было достаточно дождей, и Даниэль собирал до двухсот каванов[13] риса в сезон.
Когда случилось это несчастье, у Даниэля уже было двое детей, Эдмонд и Риа. Однажды в их хижину, рыдая, вошла сестра Даниэля и сообщила, что их отца уже нет в живых. Он задолжал тысячу песо господину Сантосу, но из-за того, что тайфун уничтожил урожай, не смог вернуть долг. Господин Сантос пришел к их отцу и заявил, что забирает буйвола за долги. Отец ответил, что если у него возьмут карабао, то ему не на что будет жить. Они заспорили. Господин Сантос велел своим людям забрать карабао. Отец вскипел, выхватил нож и бросился на господина Сантоса. Но у того было ружье. Он выстрелил несколько раз, и отец тут же умер.
Даниэль привез свою семью в родную деревню на отпевание и похороны. В те дни все заметили, что он был очень уж спокоен, как будто что-то задумал. А перед возвращением в Пантабанган Даниэль сказал матери и сестрам, что не стоит требовать компенсации, потому что у них нет денег платить адвокату, да к тому же с богачом все равно не поборешься.
Всю дорогу до Пантабангана он оставался спокойным, как будто что-то про себя обдумывал. Через несколько дней он попрощался с Пиной, сказав, что навестит мать. Его не было трое суток, а когда он вернулся, то вроде бы снова стал таким, как был раньше.
И вот наступил этот день. По дороге с поля его кто-то поджидал. Даниэля искромсали ножами и бросили, решив, что он уже мертв. Но ему повезло: на него случайно наткнулся один крестьянин.
Когда приехали мать, сестры и другие родственники Даниэля, Пина узнала все. Однажды в полночь кто-то проник в дом господина Сантоса, вошел в его комнату и, воспользовавшись тем, что вдовец был один, быстро расправился с ним. Лицо господина Сантоса накрыли подушкой, и он умер без звука. Но, убегая, убийца в темноте наткнулся на стул, и этот шум разбудил одного из сыновей господина Сантоса. Тот бросился в комнату отца, однако, пока он открывал дверь, убийца выскочил в окно.
Потом, когда Даниэль лежал в больнице, прикованный к постели, Пина отправилась к старой матери господина Сантоса и, почти уткнувшись ей в ноги, рыдая, заголосила: «Простите Даниэля! Простите! Хотя он и остался жив, но своими страданиями он искупил свою вину!»
В больнице люди, которых послала старая женщина, увидели, что сказанное Пиной правда. Глубокие удары ножа оставили безобразные раны на его лице и теле, на левой руке осталось только два пальца, а левая нога была обрезана до колена.
И старая женщина сказала своим детям и внукам: «Простите Даниэля!»
Даниэль отложил в сторону шахматную фигуру, которую он покрывал лаком, когда дети, оставив игру, закричали: «Отец, мама пришла!» Он поднял голову и увидел смуглое, веселое лицо жены. Глаза Пины сверкали, как звезды в ночной темноте. В руках у нее было полмешка риса.
— Видишь, сколько риса мне дали за сбор урожая?
— Я смотрю, ты даже располнела чуть-чуть, — с любовью ответил Даниэль.
— Ты меня за это простишь? — рассмеялась Пина, поглаживая живот.
Взглянув на жену, Даниэль почувствовал, как сильно он ее любит. Стоя перед ней, он снова и снова повторял про себя: «Ты очень счастливый, Даниэль! Здесь женщина, которая никогда тебе не изменит и будет любить тебя нищим, уродливым, несмотря на все твои недостатки и увечья. К тому же Пина настоящая труженица: она получает деньги или рис за то, что помогает другим сеять и собирать урожай. Кроме того, нам не приходится покупать приправы, потому что Пина сажает овощи во дворе. На реке она собирает улиток, ловит рыбу и креветок».
Если бы я не зарабатывал резьбой по дереву и кости, думал Даниэль, то тогда бы Пина должна была носить брюки, а он — юбку. Еще когда он был в больнице, когда он увидел и почувствовал, что на левой руке у него отрезано три пальца, а левая нога стала наполовину короче, он твердо сказал себе: «Ты не должен жалеть себя! Ты глава семьи, у тебя двое детей, да и жене ты должен помогать и поддерживать ее!» Боль от ран на лице и теле заставляла его мучительно размышлять о том, как он будет работать, когда поправится и вернется домой. И он вспомнил о Кардинге, резчике по дереву и кости в их деревне. Разве, приходя в мастерскую Кардинга, он не помогал ему шлифовать его изделия и покрывать их лаком?
Даниэль еще тогда интересовался резьбой. Он внимательно наблюдал за Кардингом: где сильнее, а где слабее тот бьет по стамеске, нажимает на резец, как большой или маленький кусок дерева принимает облик человека или зверя. В поле, присев отдохнуть, он брал в руки глину или землю и лепил женские или мужские фигурки, лошадей и карабао. И гордился тем, что ему это хорошо удавалось.
Когда он вернулся из больницы, Кардинг пришел его проведать. В подарок он принес костыль, сделанный специально для Даниэля. Вскоре, передвигаясь туда и обратно по мастерской Кардинга, Даниэль научился пользоваться костылем. Он стал очень хорошим учеником, а Кардинг был хорошим учителем: все свои знания о резьбе по дереву он передал Даниэлю и рассказал ему о лавках в Багио, где можно предложить свой товар. Пина стала отвозить в город то, что делал Даниэль.
— А ко мне тут заходили, узнавали о нас, — рассказывал Даниэль жене. — Спрашивали, сколько человек в семье, давно ли здесь живем, чем зарабатываем на жизнь. Наши посевы, как они сказали, можно оценить в сто песо, а дом только в пятьсот, потому что он маленький и сделан из бамбука. Еще сфотографировали наш дом с разных сторон и меня с детьми, вот. Мы держали маленькую дощечку, на которой было написано мое имя, адрес и еще что-то.
— А зачем еще фотографировать? — полюбопытствовала Пина.
— А чтобы они точно знали, что дом оценен правильно. Да кроме того, это нужно им для отчета, — ответил Даниэль.
Пина вздохнула:
— Как мы будем жить там, когда переедем наверх? — Она посмотрела в сторону лысых гор. — Я даже представить себе не могу, что надо перебираться на эту лысую гору… — Лицо Пины помрачнело. — А ведь совсем недавно, работая в поле, мы ни о чем другом, кроме Пантабангана, и не думали. Если бы нам можно было остаться здесь! Здесь хоть и нелегко живется, но если работать — с голоду не помрешь. Вот взять хоть нас: пусть даже они возместят нам стоимость поля, но, если бы мы остались здесь, я заработала бы еще что-нибудь на сборе урожая. Здесь, если понадобились овощи, даже не приходится выходить со двора. Хочешь креветок или улиток — вот тебе река, совсем рядом. — И Пина опять вздохнула. — Да и не только это. Старики говорят, что Пантабанган — река нашей жизни, здесь похоронены наши корни, здесь лежат наши предки.
— Разве ты одна переживаешь? — сказал Даниэль. — Пусть я не здешний, но и мне уже стало дорого это место и его жители. Но ведь наша деревня стоит в низине, в которой, словно в тазу, собирается вода из реки и с гор. Если здесь построят плотину, то на равнины Нуэва-Эсихи придет вода и электричество.
— Все это так, — сказала Пина. — Но ты подумай, что с нами будет там, наверху. Земля там каменистая и сухая, нам придется жить и сажать рис на совершенно лысой горе. Как я смогу там сеять?
Даниэль рассмеялся:
— Конечно, сразу там не сделать все, что было сделано здесь. Там мы будем новоселами. Но из-за этого не стоит особенно волноваться. Мне сказал тот человек, который приходил обо всем узнавать, что там уже построили дома, в которые мы сразу переедем и за которые будем платить в рассрочку, пока полностью не выкупим. У нас будет водопровод и электричество. А пока земля не даст дохода, нам выдадут рис и все, что нам понадобится. — Лицо Даниэля повеселело. — А еще сказали, что каждой семье отведут участок в два или три гектара! Представляешь, наконец-то у нас будет своя земля! Мы будем обрабатывать свою собственную землю! А потом она перейдет в наследство нашим детям!..
Этой ночью Даниэлю приснился чудесный сон. Он увидел себя, Пину с младенцем на руках, Эдмонда и Риу Они смотрели на широкое золотистое поле. Светящиеся колосья чуть покачивались от ветра. И что самое удивительное — во сне Даниэль увидел себя таким, каким он был раньше: кожа на лице и теле была гладкая, на ней не было глубоких и длинных шрамов от ножа, левая ладонь цела, все пальцы на месте, и нога как нога, не обрубленная.
Точно огонь по сухим зарослям, распространилась новость, что Седонг, сын дядюшки Андоя, утонул внизу, там, где прежде был Пантабанган. Говорили, что Седонг пошел только набрать воды, но ему захотелось еще и искупаться. Это было страшное, хотя и не такое уж неожиданное известие для жителей Пантабангана. Седонг был уже тридцать девятым человеком, утонувшим в затопленной деревне. Дядюшке Андою не на что было купить гроб, и он разбирал деревянный карниз своей крыши, когда пришел дядюшка Посто и запретил дядюшке Андою делать это: «Остановись! Мы еще не заплатили за то, что разрушаем! Дом построен для живых, а не для мертвых. Что-нибудь придумаем…»
Дядюшка Посто дал несколько досок, да и у других кое-что нашлось, и все вместе они сделали гроб. Так как не было помещения для проведения службы, отпевание, как и по первым умершим, длилось всего одну ночь.
Когда они собирались все вместе, разговор неизменно возвращался к одной и той же теме — жизни в Пантабангане.
— Правду говорил дедушка Гудонг, — сказал как-то раз Берто. — За то, что мы позволили затопить Пантабанган, изведаем теперь и бесконечную нужду, и голод, и другие несчастья.
— А ведь он остался в своей хижине на вершине холма, когда все уже ушли!
— И его только потому смогли вывезти на амфибии, что он совсем ослабел от голода!
— Дедушка Гудонг был первым покойником здесь, в новой деревне.
— Нет уже больше «отшельника» Пантабангана.
— Но его предсказание сбылось!
— И мне было знамение, — вмешалась бабушка Села, сплевывая слюну, красную от бетеля. — Я ведь вам говорила, что увидела большого удава, а это дурная примета. Какой же он был длинный! А тело — банановый ствол! Прополз мимо и исчез в куче мусора. Мои деды и бабки жили здесь, и ни один из них не видел такого огромного удава! Если удав появился — значит, будет мор, а раз он большой, то и мор будет великий, вот так.
Раздались глухие голоса, выражающие согласие.
— А сколько ворон появилось в нашей деревне! — сказал дядюшка Густинг. — Господи, когда они взлетают, небо черным становится!..
— А вы заметили, что, как только наступает вечер, собаки начинают выть? — добавил дядюшка Иманг. — По-моему, они своим воем тоже беду накликают. Господи боже мой, у меня волосы встают дыбом!
Дядюшка Иманг осенил себя крестным знамением, перекрестились и женщины. Даниэль прокашлялся, прежде чем начать говорить.
— Но почему мы должны верить знамениям? А может быть, дедушка Гудонг просто предупреждал о том, что нам поначалу будет трудно?
Но ему стали возражать.
— Разве наша жизнь в Пантабангане не была счастливой? — настойчиво спросил один.
— Там пусть у нас не было денег, но была пища!
— Там мы сами собирали свой рис, а не надеялись на паек!
— Там не надо было покупать овощи. У нас были огороды, где мы их сами выращивали.
— В ручье и в реке было полно рыбы и другой живности!
— Ну что ты на это скажешь, Даниэль?
Все посмотрели на Даниэля. А он спокойно ответил, глядя прямо в лица своих собеседников:
— Все, что вы говорите, верно, но это было тогда, тогда!.. И когда пошла по нашей деревне река и вода с гор, когда в течение нескольких месяцев затонула наша деревня, мы действительно ни о чем другом не могли думать. Мужчины и женщины, дети и старики не стыдились своих слез. А когда в воду погрузилась верхушка церкви, когда уже ничего не было видно над водой, разве чуть не умерли мы все от страха? — В голосе Даниэля послышалось напряжение. — Но Пантабанган затоплен, и, как бы мы ни вспоминали о нем, мы не сможем вернуть затонувшую дорогу и дома, кладбище и церковь, наши поля! Пантабанган не изменился только в нашей памяти. А сейчас мы в новом Пантабангане. Мы должны жить по-другому, у нас теперь другие проблемы!
Долго молчали односельчане Даниэля.
— Например, — продолжал Даниэль, — снабжение водой нерегулярное. Мы вынуждены брать воду и купаться внизу. У нас продолжаются болезни и есть новые утонувшие.
— Мы рядом с плотиной, — добавил Элионг, — но у нас нет воды в кранах. Нет ирригационной системы, вода не поднимается наверх, а наши поля на горе. Кровь и слезы жителей Пантабангана будут стекать на равнины Нуэва-Эсихи!
— Земля сухая и каменистая, ничего не растет, все вянет!
— И удобрения тоже не могут нам помочь. Их смывает, потому что нам приходится сажать на горе. Говорят, есть план создавать рисовые террасы, но когда это будет? Когда мы получим с них урожай? А мы уже сейчас голодаем!
— Вы говорите, что вы счастливы, потому что у вас есть своя земля, — вмешалась Пина. — Но как, к примеру наша семья может жить за счет этого «комплексного земледелия»? Мы работаем на ферме с понедельника до четверга, а получаем только двадцать четыре килограмма риса в месяц. Кроме того, если не отработаешь все четыре дня, тебе вообще могут дать за эту неделю всего четыре килограмма риса! А если и дадут все, что причитается, то еще неизвестно, хватит ли этого на всю семью. Да еще теряешь по три часа на дорогу туда и обратно, а там целый день жаришься на солнце, высаживая акации.
— А почему вы отказываетесь от денежной оплаты? — спросил дядюшка Андой.
— Потому что урожай, который получит со своего участка бригада, говорят, разделят между теми, кто работал, — ответил Даниэль. — Но работа все равно тяжелая, земля плохая, неизвестно, вырастет ли что-нибудь из того, что мы посадили.
— Многие уезжают, ищут счастье в Маниле и других местах.
— Иногда я тоже думаю, что нам стоит уехать, — кивнул Даниэль. — В другом месте я, может, снова смог бы заняться резьбой по дереву. Здесь у меня нет покупателей, а если и повезет и мне что-нибудь закажут, то еще не знаешь, получишь ли вовремя деньги. Иногда заказчик и вообще не приходит. Если даже я и сделаю столько вещей, сколько я делал раньше, у нас все равно нет денег, чтобы Пина ездила продавать их в Багио.
— Так что же вы здесь горе мыкаете, когда могли бы неплохо устроиться где-нибудь в другом месте? Посмотри, Кардинг живет в Багио, и, говорят, хорошо живет, — сказал Берто.
— Мы тянем лямку на ферме, — ответила Пина, — потому что нам обещали, что если мы там будем работать, то эти сто семьдесят три гектара земли разделят и раздадут нам.
— Мне не дают пахать, — добавил Даниэль, — но пусть я даже ползать буду с мотыгой — со своим наделом я управлюсь, я его перекопаю. Мы с Пиной решили, что ради наших детей на все пойдем. Тогда с ними не случится такого несчастья, как с их отцом. Они разбогатеют на этой земле, потому что это будет их собственная земля!
— Замолчите! Тише! — Сегодня окрики Даниэля намного громче, чем обычно, и намного выше занесен пояс, но дети не испугались его.
Только что они съели жидкую кашу из пригоршни риса, взятой в долг у дядюшки Силанга. Эдмонд просил дать им побольше, но дядюшка отказал, потому что у них самих почти ничего уже не оставалось.
Сначала Даниэль поискал во дворе, чем можно было бы накормить детей. Но молодые листочки батата были совсем маленькие, а клубни всего с земляной орех, поэтому он их и не накопал. «Эх, остается только есть траву и листья какао!» Ему все же удалось сварить кашу из этой горсти риса, залив его водой, чтобы он побольше разбух. Сам он есть не стал, потому что и детям-то не хватало. Они были голодны. Сегодня его дети плакали от голода. Больше всех Даниэль жалел младшего, которому было только два года. «Почему и он должен страдать?»
Полдень. Надо опять что-то варить, но у кого еще он может взять в долг? Они обращались уже почти ко всем соседям. Ни у кого ничего нет. «Думай, думай, думай!» В голову пришло имя старосты Лукаса.
Даниэль встал и приказал Эдмонду:
— Присмотри за братом и сестрой. Я пойду в деревню к старосте, попрошу что-нибудь дать нам в долг.
Дети с надеждой смотрели на него широко раскрытыми глазами.
А староста Лукас прищурился, когда увидел Даниэля. «Опять будет напоминать о своем земельном наделе», — со злостью подумал старик. Прикурив, староста затянулся, сплюнул и только тогда заговорил:
— У меня нет ничего нового по поводу твоей просьбы, Даниэль. Твое дело трудно уладить, потому что ты сам виноват. Что тебе стоило, когда с тобой беседовали, сказать, что ты крестьянин и у тебя есть карабао. Тогда бы тебе тоже выделили надел. Не надо было тебе говорить, что ты резчик по дереву. Я, правда, тоже буду принимать участие в распределении земли, но, по-моему, ты не сможешь ее обработать.
— Я сказал только правду, — ответил Даниэль.
— Мозги, Даниэль, мозги надо иметь! — засмеялся Лукас. — В этой жизни нужно думать, если хочешь разбогатеть и выйти в люди. Пора бы уж тебе знать, когда лучше сказать правду, а когда соврать! — Староста снова затянулся, несколько раз сплюнул и посмотрел на Даниэля. — Ладно, давай начистоту, Даниэль. Тебе не дали и не скоро дадут надел, потому что, во-первых, ты неправильно ответил на вопросы, во-вторых, с тобой случилось несчастье. Первыми будут те, кто может обрабатывать землю.
— Но, староста, вы ведь видели, что я могу обрабатывать землю мотыгой, стоя на коленях! В нашем огороде я все сам сажаю.
— Да, я видел, — перебил его староста, — ты действительно можешь обработать свой двор, но если ты будешь три гектара обрабатывать ползком, то не успеешь до начала дождей!
Даниэль приподнялся со стула:
— А что, если подождать? Ведь важно то, что я стараюсь. Вот другие — у них тоже еще не обработаны поля, почему же их этим не попрекают? Почему бы нам не дать землю, если мы хотим работать?
Староста разозлился:
— Ты будешь меня слушать, Даниэль? — У него чуть сигарета не выпала изо рта. — Мы с тобой с чего начали, тем и кончили! Кроме тех двух причин, о которых я тебе уже сказал, есть и еще одна. Не забывай, что ты преступник!
Даниэль встал, и староста Лукас отшатнулся. На шее Даниэля проступили жилы.
— Я преступник поневоле! Я скорее умру, чем украду или совершу какое-нибудь преступление! Но моего отца убили! Убили!!!
— М-мы н-не должны ссориться, Даниэль! Я-я просто объяснил тебе, — задрожал Лукас. И хотя он тяжело дышал, Даниэль, вместо того чтобы наступать, повернулся и, не оглядываясь, ушел. Когда староста пришел в себя, он с дрожью сказал:
— Думал, не жить мне уже на этом свете! — И почесал голову. — Зачем я, дурень, ему это выложил?..
Взгляд Даниэля потемнел от злости. В ушах у него звенело — то ли от голода, то ли от ярости. Он весь дрожал.
Дети радостно встретили Даниэля, но, увидев, что он ничего не принес, снова захныкали: «Ты сказал, что принесешь поесть!», «Ой, я хочу есть!», «Папа, у меня болит живот!»
Даниэль, не удержавшись, пребольно отшлепал детей. Они забились в угол, на их лицах был написан ужас. Он в первый раз поднял руку на своих малышей! И даже на самого младшего! Даниэль вышел во двор, в доме ему вдруг стало душно. Вдали он увидел Пину с Тино. Они о чем-то весело разговаривали, и Тино продолжал смеяться, даже когда они уже были напротив их ворот. Острая боль пронзила грудь Даниэля. Он вернулся в дом, уселся у окна и уставился вдаль.
Дети заплакали громче, когда увидели Пину. Они начали жаловаться на отца.
— Господи, что у вас тут случилось? — спросила у него Пина. Даниэль сделал вид, что ничего не слышал. Пина пошла на кухню. Увидела горшок, в котором не было ни зернышка риса.
— Разве я вам не говорила, чтобы вы заняли что-нибудь у соседей?
Ей опять никто не ответил. Пина повернулась к Эдмонду:
— Ты не слушался отца, да?
— Они говорят, — ответил Эдмонд, — что им нечего дать нам в долг, мама.
Пина взяла сумку.
— Я скоро вернусь. Поищу, где можно что-нибудь раздобыть.
Даниэль не шелохнулся. Пина, так ничего и не поняв, ушла.
Вскоре она вернулась, неся что-то в сумке.
— Я заняла у Тино, — весело сообщила она и тут же принялась рушить зерно. — Он дал нам столько, что и на завтра хватит.
— А почему он тебе не дал целый каван? — язвительно спросил Даниэль. Лицо его было мрачным.
Пина замерла и внимательно, с удивлением посмотрела на Даниэля.
— Что ты хочешь этим сказать, Даниэль? — Голос ее дрожал.
— Ты что, уже присматриваешься? — Даниэль саркастически улыбнулся. — Я сижу здесь в доме, а вы с Тино целый день вместе на ферме. Вы вместе росли, и ты мне сама не раз говорила, что если бы я не приехал в Пантабанган, то ты, наверно, вышла бы замуж за Тино. Теперь я уже ни на что не гожусь. Так скоро ли ты меня бросишь?
Горшок, который Пина держала в руках, упал и разбился. Она сделала несколько шагов к Даниэлю, сердце громко стучало у нее в груди.
— Не смей подозревать меня! Я честная женщина!
Лицо Пины дернулось от сильной пощечины Даниэля.
На следующий день глаза Пины были опухшими. Она молча покормила детей, а затем, не сказав ни слова, ушла на ферму.
Даниэль был задумчив и, сам себе не веря, вспоминал вчерашнее. Он в первый раз поднял руку на Пину и своих детей! И почему он заподозрил Пину, хотя у него не было никаких причин?
Он чуть не ударил себя по затылку. «Ты сошел с ума, Даниэль! Делай же что-нибудь! Горячность тебе не поможет».
Немного успокоившись, он убрался в доме, вынес мусор, который остался от резьбы по дереву. Покопался в огороде, окучил картофель. Полил посадки и обобрал сухие листья. «Ничего, придет день, когда и вы пригодитесь», — весело сказал он растениям.
После обеда он отправился к Берто спросить, собирается ли тот вечером на рыбалку. Берто ответил, что не собирается, и тогда Даниэль попросил у него удочки и лодку, привязанную у берега. Он только посмеялся, когда Берто предупредил его: «Будь осторожен внизу, смотри не перевернись».
Даниэль взял червей для наживки и пошел к реке. С него градом лил пот, и плечи свело от костылей, так как дорога шла то вверх, то вниз, то вверх, то снова вниз. Но он не замечал ничего. Он представлял себе булигов[14], которых они смогут завтра поесть и продать. Берто сказал, что, если повезет, их берут за пятнадцать, а то и за тридцать песо! О, это большие деньги!
Вернувшись домой, он насвистывая сварил рис. Молча пришла Пина и даже не взглянула на него. Они поели, не сказав друг другу ни слова. Так же молча Пина убрала тарелки и легла. Даниэль видел, что жена его избегает, но не решался заговорить с ней, приласкать ее. Ему было очень стыдно перед Пиной. Наконец, собравшись с духом, он подошел к жене и увидел, что она уже крепко спит. «Измучилась в поле», — подумал Даниэль. Ему было жаль Пину. Ей еще только тридцать три года, а выглядит она на все пятьдесят: много морщин на лбу, кожа обгорела на солнце, волосы уже не блестят, поседели (а какими черными и блестящими были волосы Пины в старом Пантабангане!), узловатыми и мозолистыми стали руки и ноги. Исчезла природная красота, которая привлекла его, когда он впервые увидел Пину. Ничего не осталось, кроме округлых глаз, которые он не видел со вчерашнего дня.
Даниэль поцеловал жену в лоб. «Завтра я попрошу у тебя прощения», — с любовью прошептал он.
Он вышел на цыпочках и осторожно закрыл дверь. На улице его встретил холодный ветер. Он посмотрел вверх и увидел мерцающие звезды. «Завтра я увижу глаза Пины!» — сказал он одной из них. Внизу, там, где отражались месяц и звезды, вода казалась серебряным одеялом, накрывшим погруженную в сон деревню.
Даниэль тяжело дышал, когда добрался до лодки. Перевернул ее, положил в нее костыли, удочку и банку с наживкой. Лодка, когда он толкнул ее, медленно сдвинулась с места. Даниэль тяжело ловил ртом воздух, ему было жарко, хотя ночь была холодной.
Он приблизился к воде и вдруг, поскользнувшись, упал в реку. Лодка перевернулась и начала медленно погружаться. Даниэль пытался достать дно, но не нащупал ногой ни земли, ни камня, на который можно было бы наступить. Еще удерживаясь на воде, почувствовал, что его сносит сильное течение. Он попытался грести руками. «Не бойся! Ты умеешь плавать! Плыви, плыви! — говорил он себе. — Греби!» Но течение было сильным, и его относило от берега. «Плыть, плыть, надо плыть!» Потом он почувствовал, что не может пошевелить ногой — ее свело судорогой. Он чуть не вскрикнул от боли. Начал еще сильнее грести руками. «Греби же, греби! Ты не должен умереть! Ты нужен своей семье!» Но течение было очень быстрым, а он уже совсем выбился из сил…
В последнюю секунду, прежде чем вода поглотила его, Даниэль услышал свой отчаянный крик:
— Я не хочу умирать! Я еще нужен моей семье!!!
Прошло три дня. Труп Даниэля всплыл ниже по реке. И снова пошли разговоры:
— Я вам говорила, тот удав, которого я видела, — дурная примета.
— Сбывается предсказание дедушки Гудонга!
— Вороны и воющие собаки тоже не к добру!
Староста Лукас втайне радовался. Теперь ему некого бояться, и он быстренько отыщет возможность присоединить к своей земле надел семьи Даниэля.
Только Пина еще не знала, как сказать детям о грозе, которая разразилась над ними…
ИСТОРИЯ САПАПГ-БАТО
Перевод Е. Фроловой
Крестьяне Сапанг-Палай разгневаны. Их рис, который оставалось только собрать, был уничтожен бульдозерами по приказу тех, кто руководил переселением мелких землевладельцев из Манилы. Крестьяне просили дать им возможность собрать урожай, но их не услышали. Когда-то их тоже изгнали из Манилы, заставив перебраться в Сапанг-Палай. Сейчас они снова стали жертвами произвола.
Так вы, оказывается, писатель? Будете писать о Доме престарелых? Это хорошо.
Я — Минда, секретарь миссис Симплисио, администратора Дома престарелых. Извините, ее нет, она на конференции. Я сама могу показать вам все что надо.
Вы знаете, о Доме престарелых уже много написано. Сюда часто приезжают журналисты, спрашивают, что и как, фотографируют. Бывают и простые посетители, с ними я становлюсь гидом. Вот примерно что я делаю, когда приезжают такие, как вы, «туристы».
Еще в конторе я кое-что рассказываю. Например: Дом престарелых является государственным учреждением. Его бюджет очень мал, поэтому мы и не надеемся, что сможем обеспечить престарелых всем необходимым. Но мы рассчитываем на денежную помощь благотворителей.
Поскольку сам Дом престарелых и наш бюджет малы, мы можем принимать только сто человек. Кроме того, мы не занимаем всех мест, потому что часть из них резервируется для больных. При этом сюда принимают только тех, кому уже больше шестидесяти лет. Каждое заявление вначале внимательно изучается, чтобы установить, действительно ли податель его имеет право пользоваться услугами Дома престарелых.
Из здания конторы, повернув налево у флагштока, мы приходим к лазарету, и я говорю: «В Доме престарелых существует разделение на сильных и слабых, здоровых и больных, людей с нормальной и расстроенной психикой. Здесь, в лазарете, находятся больные, слабые и те, у кого психика не в порядке».
В лазарете «туристы» могут увидеть пациентов, с которыми безжалостная старость обошлась по-разному: здравый ум, но искалеченное тело; больное сознание, но еще здоровое тело, и, наконец, тех, кто болен серьезнее всех — искалеченное тело и больное сознание. Всем им предоставлено персональное обслуживание. Здесь находятся люди, источенные глубокой старостью, похожие на груду тряпья. Некоторые лежат, некоторые сидят на полу или кроватях. Одни спокойны и равнодушны, другие кричат, плачут или разговаривают сами с собой. Вы можете смотреть на них, но они ни на кого не обращают внимания. Каждый из них как бы сидит в собственной клетке.
А чтобы «туристов» не очень расстраивало это зрелище, я объясняю: «Здесь, в Доме престарелых, нет людей, страдающих опасными болезнями или сумасшедших. Когда появляются инфекционные больные, их направляют в государственную больницу, а когда сумасшедшие — в психиатрическую лечебницу. Мы не хотим подвергать опасности других престарелых».
Если кто-то из стариков умирает, мы не хороним их здесь, а отдаем тело родственникам. Если родственников нет, тело отправляют в морг больницы. Между Домом престарелых и больницей имеется договоренность, что труп не будут трогать в течение пяти месяцев. Мы не можем быть уверены в том, что в один прекрасный день родственники совершенно неожиданно не объявятся. Но по прошествии пяти месяцев, если тело никто не забрал, оно, как говорит миссис Симплисио, «переходит на службу науке».
За лазаретом кухня. В часы приема пищи обслуживающий персонал разносит еду престарелым. Я уже сказала, что обычно персональное обслуживание предоставляется только тем, кто болен или впал в старческий маразм. А те, кто еще здоров и находится в здравом уме, едят вон там, перед коттеджами. У каждого из них есть своя тарелка, стакан, ложка и вилка, которые они должны сами мыть и беречь.
Рядом с кухней находится часовня, которая одновременно является местом отдыха и помещением для собраний. Когда идет служба, мы расставляем скамейки как в церкви. А в праздники сдвигаем их к краям. Время от времени мы устраиваем здесь танцы. Обычно это бывает, когда приезжают студенты — чтобы развлечь престарелых. В такие дни у нас довольно весело.
На собраниях наши подопечные узнают новости и распоряжения администрации, которые касаются всех. На собраниях же, если произошла ссора, администрация выслушивает обе стороны и выносит решение. И еще здесь, в часовне, венчают. Не удивляйтесь и не смейтесь! У нас недавно был один такой случай, и, возможно, он не последний. Правда! Вам, возможно, попадалась на глаза заметка в газете о свадьбе дедушки Валентина и бабушки Хуаны. Дедушке Валентину восемьдесят три года, а бабушке Хуане восемьдесят один. Боже мой, как смеялась миссис Симплисио, когда прочла в газете то, что услышал от нее репортер: «Здесь, в Доме престарелых, мы не сразу заметили, что дедушка Валентин и бабушка Хуана неравнодушны друг к другу. Об этом стало известно только тогда, когда в шкафу бабушки Хуаны обнаружили мужскую одежду. Мы спросили, чья это одежда, и она ответила — моего мужа».
Сейчас дедушки Валентина и бабушки Хуаниты уже здесь нет. Они живут в другом Доме престарелых, потому что у нас не было отдельной комнаты, чтобы поместить супругов. А что вы смеетесь?..
Справа находятся коттеджи тех, кто здоров. Женщины и мужчины живут отдельно. Здесь в отличие от лазарета престарелым разрешают убираться, стирать, гладить, шить, вязать, сажать цветы и зелень, разводить кур, свиней, уток. Работа полезна для их ума и тела. Они работают, и им кажется, что они никому не в тягость. Они говорят мне и миссис Симплисио, что не собираются ни для кого становиться обузой до тех пор, пока могут ходить и не впали в старческий маразм.
Иногда «туристам» надо показать хотя бы одну комнату стариков. В каждой комнате четыре или пять жильцов. Здесь стоят деревянные кровати, покрытые тонкими циновками — старикам вредно спать на мягком. Их делают сами престарелые. Под каждой кроватью два ящика, куда они могут складывать свою одежду. В каждой комнате есть также тумбочка и маленький столик.
Потом я показываю посетителям гостиные. Там стоят радиоприемники и телевизоры. Это излюбленное развлечение престарелых. Затем мы возвращаемся в контору. В заключение я говорю: «Утром в понедельник все старики строятся во дворе для поднятия флага, а днем в пятницу — для его спуска. По понедельникам и пятницам они поют гимн Филиппин». И знаете, в такие минуты, глядя на стариков, я думаю про себя: «Сколько понедельников и пятниц им еще осталось до того, как тяжесть прожитых лет сломит их окончательно и настанет их очередь переходить в лазарет?»
Вот так. Сделав круг, немного поболтав и время от времени потыкав пальцем то туда, то сюда, я наконец заканчиваю свою работу в качестве гида. А потом мы с миссис Симплисио ждем выхода журнала или газеты со статьей о Доме престарелых. В нашем альбоме для вырезок появляется еще одна заполненная страница. А эти публикации, между прочим, укрепляют репутацию Дома престарелых как объекта туризма.
Я часто просматриваю и перечитываю вырезки из бюллетеней новостей и журнальные статьи, в которых идет речь о Доме престарелых. Попросту говоря, это моя обязанность. Я не ловлю репортеров, которые приезжают сюда. Небольшое интервью, короткий щелчок, еще один щелчок камеры — и все.
Откровенно говоря, мне бы хотелось, чтобы в статьях о Доме престарелых было больше жизни, больше глубины, чтобы они, если хотите, были более литературными, как небольшой рассказ, повесть или пьеса. Вы, наверное, догадываетесь — я тоже хочу стать писателем. У меня уже давно есть мечта — описать наш Дом престарелых.
Из того, что я читала о хороших писателях, я узнала, что их произведения становятся более реалистичными, более живыми, когда они берут материал из опыта собственной жизни. Или же они погружаются в обстоятельства, в жизненный опыт тех людей, которые становятся прототипами их героев. Они сливаются с ними. Это, так сказать, два лучших способа. Вот почему каждое слово наполнено смыслом в произведениях Карлоса Булосона, когда он пишет об эмиграции и мытарствах филиппинских рабочих в Америке. Для Уилфридо Па. Виртусио это тюрьма, для Доминадора Б. Мирасоля — лесопилка, для Рохелио Р. Сиката — деревня, для Эдгардо Рейеса — стройка, для Андреса Кристобаля Круса — трущобы.
Поэтому я и решила: раз у нас здесь нет собственного писателя, а другие сюда не приезжают, видимо, я должна написать сама. Вся трудность в том, что я не настоящая писательница, как, например, вы.
А ведь Дом престарелых, между прочим, может дать массу материала. Достаточно проследить жизнь хотя бы одного из живущих здесь, и уже готов рассказ. Девяносто с лишним стариков — девяносто с лишним человеческих судеб. И все разные. Нет, в самом деле, здесь можно написать сколько угодно рассказов.
С тех пор как я начала работать в Доме престарелых, мне очень хочется написать о жизни одной старой женщины. Это бабушка Виктория. Вот послушайте. Само прибытие ее в Дом престарелых — уже красочная и живая сцена. Бабушка Виктория была нищей, ее, как и многих других, подобрали на улице. Она была доставлена в Дом престарелых, и за это ей следовало бы благодарить полицию, потому что теперь ей не надо было просить милостыню и бродяжничать.
Но боже мой! Скандал, да и только! Бабушка Виктория оказала сопротивление полицейскому, обзывала его бессовестным придурком, зверем и сукиным сыном. Миссис Симплисио пришлось заткнуть уши, а полицейский поспешил поскорее уйти — он был просто в бешенстве. Но когда полицейский ушел, старая женщина неожиданно быстро успокоилась.
— Как ваше полное имя, бабушка? — спросила миссис Симплисио.
— Виктория Ресистенсия. Зовите просто Виктория.
Я спросила, сколько ей лет. Она ответила, что уже восемьдесят. У меня мелькнула мысль — уж не сумасшедшая ли она?
— Бабушка Виктория, почему вы побирались? У вас нет родственников, которые могли бы позаботиться о вас?
Я заметила тень печали, промелькнувшую на ее лице.
— Н-нет уже, — запнувшись, ответила она.
— Тогда, бабушка, благодарите бога за то, что правительство создало Дом престарелых, где о вас позаботятся, — сказала миссис Симплисио.
Бабушка Виктория тут же вскочила и крикнула:
— Я не хочу оставаться здесь! Не хочу! Я не хочу-у-у!
Мы с миссис Симплисио и впрямь испугались. И почти в один голос спросили:
— Почему?
А бабушка Виктория продолжала в гневе кричать:
— Мы не просим больше, чем нам необходимо! Мы просто хотим жить достойно! Что бы мы ни сказали, нам затыкают рот! Я не хочу оставаться здесь! Не хочу! Не хочу-у-у! — Она как сумасшедшая вновь и вновь повторяла эти слова.
Именно тогда я заинтересовалась бабушкой Викторией — наконец-то появился в Доме престарелых человек, которого я ждала. Мы усадили дрожавшую от ярости старушку, попытались ее успокоить, но она все же продолжала сопротивляться: «Я не хочу оставаться здесь! Не хочу! Не хочу-у-у!» Что-то упоминала о скваттерах[15], бульдозерах, о каком-то убийстве, но из-за ее рыданий мы с миссис Симплисио ничего не поняли. И я решила, что непременно постараюсь завоевать ее расположение, чтобы разобраться в ее жизни.
Тем временем миссис Симплисио безуспешно пыталась ее утихомирить:
— Бабушка, ну что вам не нравится здесь? Вы можете быть уверены, что в положенный час будете накормлены. Если вы заболеете, о вас тоже позаботятся…
Но бабушка Виктория твердо отвечала:
— Даже если вы будете кормить меня золотом, я все равно не останусь здесь! Не хочу! Не хочу!
Миссис Симплисио продолжала ее уговаривать:
— Вы понимаете, что вам повезло? Вы пришли, когда у нас случайно оказалось свободное место. Другие просятся сюда со слезами на глазах, только пустите. А вас…
Миссис Симплисио не закончила фразу, потому что она побоялась обидеть старую женщину. Но в ее глазах я прочитала продолжение: «…А вас надо заставлять».
Бабушка Виктория вновь вскочила, но я чуть не силой заставила ее сесть — испугалась, что могу потерять свою героиню. Жаль будет мой шедевр!
Я тяжело вздохнула, и мы снова стали уговаривать бабушку Викторию. Объяснили, что не будем ее задерживать, если она действительно не захочет остаться. Она сможет уйти в любое время, когда захочет, мы ей это обещаем. Но почему бы ей не попробовать пожить в Доме престарелых хотя бы несколько дней? Мы с миссис Симплисио были уверены, что за несколько дней бабушка Виктория обязательно одумается. Неужели она предпочтет просить милостыню и слоняться по улицам той заботе, которая ее ждет в Доме престарелых?
На следующий день, закончив работу в конторе, я пошла искать бабушку Викторию. Она сидела на лавочке во дворе лицом к горам и, видимо, глубоко о чем-то задумалась.
Я прищелкнула языком. Вот она, прекрасная возможность порасспросить ее!
— Здравствуйте, — вежливо приветствовала я бабушку, положив ей руку на плечо, чтобы она почувствовала мою искренность, и села рядом.
— Девушка, — сказала она, — вы с миссис были откровенны со мной, я буду откровенна с вами: завтра утром я уйду.
Уппсс, это не входило в мои планы! Я пододвинулась поближе к бабушке Виктории и сказала:
— О боже, бабушка, вы до сих пор думаете об уходе? — Я специально смягчила голос: — Скажите мне правду. Вам не нравится еда? У нас здесь простая пища, вы правы. Но у нас маленький бюджет.
Бабушка Виктория отрицательно покачала головой и ответила:
— Дело не в еде, на улице у меня и этого не было. Вы здесь кормите по-королевски.
— Может быть, вы не ладите со своими соседями?
— Нет, они все добры ко мне.
— В таком случае почему вы не хотите остаться здесь?
Бабушка Виктория посмотрела в сторону гор и сказала:
— Девочка, я хочу жить там. — И как бы продолжила, уже только для себя: — Там бы я была вместе с Мигелем и Берто.
Это были те же имена, которые она выкрикивала тогда, в первый день. Я спросила, о ком она говорит.
— Мигель — мой возлюбленный, а Берто — мой единственный брат, — ответила бабушка Виктория.
Если бы передо мной была заводная кукла, я завела бы бабушку Викторию до отказа.
Я забросила удочку:
— Бабушка, вчера вы что-то говорили о скваттерах, бульдозерах и убийстве. О чем это?
Она в упор посмотрела на меня, как бы пытаясь заглянуть мне в душу, а потом спросила:
— Скажи, детка, ты богатая или бедная?
— Бедная, — ответила я. И чтобы она совсем поверила мне, добавила: — Вы знаете, я сирота. Слава богу, что у меня хотя бы есть брат, который помог мне выучиться на секретаршу.
— Ты не удивилась, что я спросила тебя об этом?
Я кивнула, но про себя немного разозлилась. Представляете, получалось, что это она расспрашивала меня, а не я ее.
Бабушка Виктория снова пристально взглянула на меня и сказала:
— Если ты богатая, то мой рассказ об оскорблениях и унижении только повеселит тебя, ты просто пожмешь плечами. Ты подумаешь, наверно, я уже сошла с ума. Но если ты бедная, ты поймешь меня.
И вот что она рассказала:
Мы — бывшие скваттеры из Манилы. Нас переселили в Сапанг-Бато, так как в том месте, где мы жили, должна была пройти автострада. Когда мы узнали о переселении, мы, естественно, начали протестовать. Какой же человек захочет уходить из тех мест, где у него есть работа? Какой же бедняк захочет разрушить свой собственный дом? Пусть наши трущобы были безобразны, но это было жилище, которое защищало нас от дождя и солнца.
Мы попросили не выселять нас совсем из Манилы, чтобы мы могли добираться до работы. Но нам ответили, что свободного места нигде, кроме Сапанг-Бато, нет.
Позже мы поняли, что нас, скваттеров, всегда приносят в жертву. Как выяснилось, с самого начала существовало три проекта, из которых делался выбор. В соответствии с одним проектом автострада должна была затронуть дома богачей. По другому плану дорога должна была пройти по участку, где расположен большой магазин. А по третьему — она проходила прямо по нашим участкам. Мы не удивились тому, что был одобрен третий проект. Что с нас возьмешь — налог? Так ведь это гроши! У них душа не дрогнет, если вместо больших домов из бетона они снесут развалюхи. К тому же еще экономия денег, времени, сил!
Но когда нам сказали, что о нас тоже не забыли, что в Сапанг-Бато нам дадут в рассрочку землю, которая потом станет нашей, мы согласились. Хотя прекрасно знали, что та земля, откуда мы уехали, была гораздо лучше. И вот мы приехали в Сапанг-Бато со всем своим барахлом, с утварью и обнаружили, что там нет ни водопровода, ни электричества, что нас просто выгнали на голое поле.
Многие из наших соседей через некоторое время уехали из Сапанг-Бато и вернулись в Манилу. Они не могли найти работу в Сапанг-Бато. Но оставшиеся, особенно те, кто когда-то жил в провинции, решили заниматься сельским хозяйством.
В первый год, когда уже приближался сбор урожая, мы думали — это начало нашей новой жизни… — Бабушка Виктория заморгала. — Тогда мы с Мигелем и решили пожениться. Но наша свадьба не состоялась.
— Почему же? — с любопытством спросила я, подумав о любовном треугольнике.
Однажды в Сапанг-Бато, — ответила бабушка Виктория, — пришли какие-то люди и сказали, что наши поля необходимо сровнять бульдозером, чтобы переселить сюда других скваттеров. Манилу делают красивее, чище, поэтому множество скваттеров теперь переедет в Сапанг-Бато — их семьям больше не разрешается иметь поле. Нам дали трехдневную отсрочку, чтобы собрать урожай. Но как мы могли собрать его? Рис еще был полумолочный, до его полного созревания нужно было ждать недели две-три. Мы попросили дать нам возможность спасти урожай… Прошло два дня, и без всяких объяснений появились на наших полях люди с бульдозерами. Они, мол, нас предупреждали. Мы не должны оказывать сопротивление. Мы снова просили, но нас не слушали. Они завели бульдозеры и начали закапывать посевы, сравнивать межи, давить машинами рис и другие посадки, за которыми мы столько месяцев ухаживали в поте лица!
Голос и вид бабушки Виктории посуровел. — Как вулкан взорвался поселок Сапанг-Бато. Но что можно было сделать руками и ножами против ружей? В жителей Сапанг-Бато стали стрелять, а когда стычка закончилась, среди нас было много раненых и пять убитых. И одним из них был мой отец!
Настоящая драма, правда?
Я спросила, что случилось потом. Бабушка Виктория продолжила:
Моя мама не смогла пережить кровопролития, которое происходило на ее глазах. С тех пор как она несла на руках окровавленный труп моего отца, она стала сумасшедшей. К ней не вернулся разум до самой ее смерти.
— А кто такие дядюшка Мигель и дядюшка Берто? — спросила я.
Бабушка Виктория посмотрела в сторону гор и улыбнулась.
Мигель и Берто? Другие крестьяне из Сапанг-Бато. Их приютили горы… Потом было расследование, однако мы не добились справедливости. Нам сказали, что во всем виноваты жители Сапанг-Бато, что это, дескать, мы начали беспорядки, а те люди просто защищались. — И она спросила меня: — Но разве мы не защищали свое право на жизнь?
Я напомнила о горах, которые она упомянула, и бабушка Виктория продолжила свой рассказ:
Храбрые мужчины Сапанг-Бато ушли из наших мест. Вскоре мы узнали, что зачинщиков стычки в Сапанг-Бато одного за другим убивали. Полиция подозревала всех мужчин, исчезнувших из нашей деревни, и начала искать их. Потом мы, их родственники, узнали, что они объединились в один отряд, чтобы защищать права простых крестьян. — И она гордо добавила: — Знай, детка, они убили много таких людей, как те, что оскорбили жителей Сапанг-Бато!
Я испугалась и сказала:
— Бабушка, но ведь дядюшка Мигель и дядюшка Берто стали преступниками!
Но бабушка Виктория возразила (я запомнила ее слова): «Девочка, ты сможешь понять, что есть зло, а что героизм, если ответишь на вопрос: для кого?»
Я спросила, где сейчас находятся дядюшка Берто и его товарищи.
Они уже мертвы, — ответила бабушка Виктория. — Один человек, знавший их, сообщил мне, что отряд, в котором сражались Мигель и Берто, был окружен. Я ничего не видела, даже их трупов. — И она снова посмотрела в сторону гор. — Но я знаю, там есть новые Мигели и Берто, потому что есть новые Сапанг-Бато.
— А вы? Что случилось с вами потом? — спросила я.
Со мной? — переспросила бабушка Виктория. — Сколько могла, я трудилась. А когда стала совсем слабой, начала нищенствовать. В моем нынешнем положении я, нищая, старая, могу считать, что от меня нет пользы. Но у меня есть еще один долг, который я должна выполнить, — рассказывать и рассказывать людям, как мы стали униженными. — И она грустно добавила: — До тех пор, пока совсем не выживу из ума.
Потом она долго сидела молча, как заводная кукла, у которой кончился завод. Я не уверена, но мне показалось, что она хочет остаться одна. Да и мне уже нечего было спрашивать, и я ушла.
На следующее утро бабушка Виктория приходила прощаться с миссис Симплисио. Затем еще раз и еще, но ей не позволяли уйти из Дома престарелых. Вы упрекаете миссис Симплисио? Она колебалась, разрешать или не разрешать бабушке Виктории уходить. Мы ведь действительно отвечаем за каждого старика, который приходит в Дом престарелых или уходит из него. У нас ведется учетная книга, где мы записываем имя человека, все, что с ним происходит, а нас потом проверяют…
И тогда бабушка Виктория взбунтовалась. Нам сообщили об этом ее соседи по комнате. Она отказывалась есть, говоря, что у нее нет аппетита, не спала по ночам, была очень беспокойной. В развлечениях она отказывалась принимать участие. Мало того, что она не помогала убираться, — она еще и сорила. Кое-кого это начало раздражать. Но все говорили одно и то же: бабушка Виктория всем рассказывает о своей жизни. Снова и снова. Одно и то же. И вскоре — бабушка Виктория не знала об этом — над ней стали смеяться. Когда в Дом престарелых поступал новый старик, его, встречая, спрашивали: «Ты уже слышал историю Сапанг-Бато?»
Я думала, что, заполучив такую героиню в лице бабушки Виктории, я смогу начать писать. Но, хотя у меня было много материала, рассказ все же не получался. Я, конечно, пыталась: написала о жизни скваттеров, о любви бабушки Виктории и дядюшки Мигеля, написала о том, что случилось в Сапанг-Бато.
Но когда я перечитала написанное, язык моих рассказов довел меня до слез, и я пришла в полное отчаяние. Не было того чуда, которое ощущаешь, читая действительно хорошее произведение. Я поняла, что все мои трудности заключаются в технике, что мне надо еще больше читать, читать писателей, которым я поклонялась, чтобы изучить их стиль.
Однажды я снова наткнулась на бабушку Викторию — она сидела на той же лавочке, где я видела ее в прошлый раз, похудевшая и осунувшаяся. Я вспомнила, что говорили старики: нет аппетита, по ночам не спит, нервничает.
Я села рядом с ней и поздоровалась. Она сказала с обидой:
— Так что, детка, вы действительно меня не отпустите?
Улыбнувшись, я почесала голову и, чтобы отвлечь ее от этого разговора, сказала:
— Бабушка, вы почему так похудели? Вас что-то мучает?
Потом мне хотелось вырвать себе язык за этот вопрос, потому что бабушка Виктория ответила:
— Меня мучает одно — то, что я живу здесь. И есть только один выход — вы должны выпустить меня отсюда.
Я вспомнила, что ей уже много раз говорили об ответственности Дома престарелых за своих подопечных, но она никак не могла этого понять! Тогда я решила применить новую тактику и сказала:
— Будь я на вашем месте, я бы постаралась забыть прошлое.
— Есть воспоминания, которые время не может стереть, — ответила бабушка Виктория.
Я возразила:
— Не понимаю, почему бы вам, бабушка, не вести себя так же, как другие старики. Отдыхайте, развлекайтесь. Не тратьте время на горькие воспоминания. — И убежденно добавила: — Я, если бы знала, что мне недолго осталось жить, наслаждалась бы жизнью. Человек живет на свете один раз. — Потом наклонилась к ней, похлопала ее по плечу и посоветовала: — Бабушка, ешьте. У вас и мысли будут спокойнее, когда вы поправитесь. Вы опять станете сильной.
И вдруг бабушка Виктория разрыдалась.
— Как я могу есть, если для меня в каждом куске, который я съедаю, кровь моих родителей, Мигеля и Берто, других несчастных из Сапанг-Бато? Как я могу спать, если меня постоянно мучают кошмары? Они не дают мне покоя, меня мучает совесть! Как я могу жить за счет их страданий и смерти! Я не хочу оставаться здесь! Не хочу! Не хочу-у-у! — кричала она.
Господи, в ту минуту, если бы бабушка Виктория не была такой старой, я бы ее ударила. С тех пор как она попала сюда, мы только и слышали: «Я не хочу оставаться здесь! Не хочу! Не хочу!» Снова и снова повторялась история Сапанг-Бато. Неужели, заботясь о ней, мы не заслужили хотя бы небольшой благодарности?
И снова я обратилась к ней, сказав:
— Бабушка, вы знаете, что на Филиппинах существует всего два Дома престарелых? Только два! И среди множества несчастных стариков вы одна из немногих, кому посчастливилось попасть сюда! Подумайте, вы не просто счастливая — вы очень счастливая!
Но она тут же ответила:
— Ты права, девочка. Есть очень много тружеников, о которых некому позаботиться. Но спроси себя, кому выгодны наши несчастья.
О, меня победили моими же доводами. Я встала и, еле сдерживая себя, сказала:
— Что прошло, то прошло! А сейчас, если вы действительно не можете забыть свои несчастья, вы должны сделать вот что: считайте, что у вас есть должники. Вы получаете долги, живя здесь. Не обращайте внимания на то, что вас здесь кормят, заботятся о вас. — А про себя еще подумала: «Уверена ли я, что она в своем уме? Уверена ли я, что история Сапанг-Бато была в действительности?»
Бабушка Виктория равнодушно посмотрела на меня, потом перевела взгляд на горы и сказала:
— Девочка, моя надежда — там. — И замолчала. Как будто ушла в свои мысли и забыла обо мне.
Позднее, когда я вспоминала наши встречи, эти два разговора в моей памяти как бы слились в один.
Это был последний раз, когда я видела ее.
Той же ночью бабушка Виктория сбежала из Дома престарелых. На автостраде она попала под машину. Свидетели видели, как машина сбила старуху, но не заметили номера, так как ночь была довольно темная, а машина ехала очень быстро.
Да, я расстроилась, узнав о смерти бабушки Виктории. Это действительно так. Кто бы ни жил у нас в Доме престарелых, здоровый или сумасшедший, всегда грустно, когда человек умирает. Хотя бы немного, чуть-чуть.
Но когда умерла бабушка Виктория, вновь ожила моя давняя мечта стать писательницей. Бабушка Виктория была прекрасной героиней. Яркая личность. Законченный образ. Хотя меня и мучил вопрос, была ли она в своем уме, была ли правдой история Сапанг-Бато.
Вспомнив, сколько лет было бабушке Виктории, я постаралась подсчитать, в каком году произошла история Сапанг-Бато, если она вообще происходила. Сидя в библиотеке, я терпеливо просматривала старые газеты и журналы. И если бы меня не привлекли статьи одного обозревателя, я бы никогда не наткнулась на заметку о Сапанг-Бато. Это был всего один маленький абзац в середине колонки. Обозреватель сообщал о том, как эти люди стали скваттерами, как пришли бульдозеры, как крестьяне просили дать им отсрочку, чтобы они могли собрать урожай, и о последующем убийстве. Да, он упомянул имена погибших, и среди них был Педро Ресистенсия, отец бабушки Виктории.
Я сделала копию этой статьи, хотя, если разобраться, необходимости в этом не было. То, что рассказала мне бабушка Виктория, выглядело гораздо полнее и ярче. И снова мне захотелось описать жизнь бабушки Виктории. Но теперь я решила пойти по другому пути, не так, как в первый раз. Я поняла, что нельзя разделять ее жизнь на куски, нельзя по отдельности рассказывать о ее жизни скваттера, о ее любви к дядюшке Мигелю, о событиях в Сапанг-Бато. Эти важные части надо объединить, чтобы действительно понять жизнь бабушки Виктории. И все равно, к сожалению, рассказ у меня не получается. Трудность все в том же: стиль, стиль!
Конечно, вы сейчас удивляетесь, зачем я вам рассказываю историю Сапанг-Бато и бабушки Виктории. Спрашиваете, наверное, не боюсь ли я, что вы воспользуетесь моим сюжетом? Да, раньше я тоже так думала. Тогда, если сюда приходил репортер или писатель, я старалась не подходить с ними к бабушке Виктории. Это был мой персонаж, и поэтому я считала ее моей, только моей.
Но однажды, когда я держала в руках ксерокопию заметки, я задумалась о том, как бы можно было использовать эту деталь, и мне неожиданно пришло в голову — а почему так случилось? В Сапанг-Бато произошло важное событие, но почему об этом практически ничего не написано? Здесь всего лишь один маленький абзац. А если бы об этом не упомянул обозреватель? Ведь причиной страданий жителей Сапанг-Бато было равнодушие. Не поэтому ли бабушка Виктория снова и снова повторяла историю Сапанг-Бато?
Теперь я могла бы уже написать о ней рассказ. Возможно, вы улыбнетесь, но у меня уже есть заглавие и конец. Я не собираюсь ничего приукрашивать. Я просто опишу все, что узнала от бабушки Виктории. И название будет не оригинально: «История Сапанг-Бато». Красиво? А конец таким: «Когда я смотрю в сторону гор, я вспоминаю слова бабушки Виктории: „Девочка, моя надежда — там“».