Он встретил госпожу на прошлой неделе по дороге домой. Госпожа ехала на «малютке фиу», как она любила говорить, предложила начальнику станции, — про которого сказала, что он выглядит усталым, — прокатиться к берегу, в казино, посмотреть на озеро. Начальнику станции хотелось поехать; одному богу известно, с какой радостью он открыл бы дверцу машины, залез бы внутрь, уселся рядом с госпожой на мягком сиденье, ощутил бы тонкий запах французской парфюмерии. Но это было недозволено, это было бы просто-напросто неприлично, и именно в тот момент, когда они с госпожой обменивались сердечными любезностями, он вспомнил про ребенка в Швеции. Он готов был закричать, взвыть как раненый зверь.
Всю свою жизнь он прожил спокойно, избежал больших страстей, вернее сказать — от человека его склада для этого и не потребовалось особых усилий, во всяком случае ему хотелось уважать женщину, любоваться ею, тем более что она была красива, рассудительна, приятна в обхождении. И вот теперь ему наговорили про нее с три короба всяких гадостей, сплетен, — и кто? Кто отравлял ему жизнь изо дня в день: сестра. Родная сестра, про которую он никогда не подумал ничего плохого — только хорошее, ведь он позволил ей короткое счастье со своим Антоном, не мешал им, хотя Антон ему не нравился; он не возражал, он деликатно молчал, что не в восторге от выбора сестры.
И вот теперь в довершение всего добавились эти непонятные истории, дела, которые он видел своими глазами, которые заставляли его нервничать и задерживаться в конторе дольше обычного даже в те редкие дни, когда можно было уйти с работы в нормальное время. У него появилась привычка стоять перед окном, выходящим на привокзальную площадь: укрывшись за оконной шторой, начальник станции, будто шпион, следил за всем, что происходит около вокзального ресторана. Шпионил, — в этом он вынужден был признаться хотя бы самому себе, так же как и в том, что поведение его было бессовестным. Сомнения мучили его. Все чаще во время своих прогулок он доходил до самого дальнего конца платформы; он шел мимо станционного здания, мимо ресторана, мимо подвалов, мимо багажного отделения, останавливался, разговаривал с людьми, попадавшимися навстречу, наблюдал спокойный поток грузов, представлял, как заполняются склады. А он сам?
Его подмазывали и кофе, и окороком, и коньяком. Как ни страшно, но он должен набраться смелости взглянуть и на эту сторону дела. А может быть, во всем этом был просто интерес к нему — мужчине? Мысль эта как солнечный луч мелькнула во мраке, но ведь возможная симпатия, обожание проявлялись недозволенными, противозаконными средствами.
Когда он отказался поехать с госпожой на прогулку, она повернулась, достала с заднего сиденья пакет и протянула ему с очаровательной улыбкой. «Маленький гостинец, чтобы господин начальник станции не забывал меня!» До сих пор в их разговорах не бывало таких интимных ноток, он был для госпожи «господин начальник станции», а она для него — «милая госпожа», — милая, милая госпожа, и все. Начальник станции застонал, вспомнив про пакет. Развернув его дома в своей комнате, в полном одиночестве, он обнаружил коробку лучших гаванских сигар.
Несколько недель назад сгорел склад одного оптового магазина. Причину пожара не удалось установить, но за завтраком сестра рассказывала: в городе ходят слухи, что торговец сам поджег свой склад, так как чердак был забит контрабандными товарами.
— Да-а, — добавила сестра, нисколько не считаясь с чувствами брата, — говорят, что этот оптовый торговец хранил также незаконный товар госпожи. — И поскольку начальник станции демонстративно молчал, она спросила: — Можно представить себе, сколько ящиков со сливами там сгорело!
Это было уже слишком. Начальник станции поднялся, принялся ходить по столовой взад и вперед, а сестра все высчитывала, сколько погибло ящиков изюма и компота, сколько кофе и сахара. Потом она продолжила:
— А пахло там будто на фабрике, где жарят кофе, — так рассказывал начальник пожарной команды полицмейстеру, а тот, конечно, своей супруге. Жарили кофе — значит, там были мешки сырого кофе в зернах.
А ведь они с сестрой тоже получали его. Начальник станции закончил завтрак в полном молчании, встал из-за стола, не поблагодарив, бросил салфетку на стол рядом с тарелкой, а не сложил ее трубочкой, не засунул в серебряное кольцо, как обычно, не попрощавшись, он вышел из дому. И ему все казалось, что запах паленого ощущает вся станция, весь мир, и он не знал что делать.
Во время войны, конечно, можно было все свалить на чрезвычайные условия, на военные поставки, на поезда с эвакуированными. Разве тогда не было благом, если на станции человек получал без карточки суп или мясную запеканку. Ведь все это делалось во имя человечности. Но все прочее… Сюда толпой приезжали разные люди, что называется, сливки общества: министры, депутаты парламента, актеры; приходили, гостили, исчезали, и всякий раз их портфели и чемоданы раздувались, были наполнены, а он, начальник станции, соучастник преступления, знал, чем набиты эти портфели и чемоданы.
Начальник станции увидел, как диспетчер подошел к паровозу, машинист, высунувшись в окошко, смотрел на платформу. Мужчины разговаривали. Дежурил сегодня Марттинен, полный человек, руки за спиной, в кулаке — свернутый трубочкой зеленый флажок. «Он хорошо делает свою работу, — подумал начальник станции, — на вид такой вялый, а работает лучше и старательнее, чем тот, кто все время в бегах, суетится, говорит, сам и спрашивает и отвечает, вечно полон идей и мнений, как этот Риссанен. До чего же ужасный и утомительный человек! Когда он дежурит, то так и кажется, что в соседней комнате орудует целый взвод».
Начальник станции шевельнул ногой, каблук задел мусорную корзинку, и та упала. Начальник станции наклонился, чтобы поднять ее, но корзинка закатилась далеко под письменный стол. Пришлось встать, обойти стол, наклониться и достать корзину. И тут вдруг кольнуло спину. Ишиас всегда обострялся весной: одни жаловались на болезнь осенью или весной, он же — весной. Каждую пасху он проводил без сна из-за этой проклятой боли, полная луна светила в окно, он бродил по залу от пальмы к пианино и опять назад к пальме. А кончилось тем, что Лийна, принеся утром дрова, увидела, как он стоит на коленях перед диваном, скорчившись от боли: встать он уже не смог.
Лийна бросила дрова на железный лист перед печкой, попыталась поднять хозяина, и он застонал от нестерпимой муки. Линна перепугалась, побежала будить хозяйку и вместе они начали поднимать его, хотя он говорил: «Оставьте меня в покое, вызовите врача или хотя бы пожарников, чтобы отнести меня на кровать», но женщины не слушали. Они тянули и толкали его до тех пор, пока он не скрючился кое-как на уголке дивана; он сидел чуть не падая, а боль стала в два раза сильнее прежнего.
Начальник станции посмотрел на мусорную корзину, ногу свела судорога, он притопнул, плотно прижав ногу к полу, и судорога отпустила, но мысли продолжали свой прежний галоп: там под полом лежит товар госпожи! Подвал доходил до его кабинета, и если бы он был достаточно бесстыжим, то опустился бы на колени, прижался бы ухом к полу в тот момент, когда завозят груз, и знал бы точно, в каком именно месте сейчас складывают товар.
Это было как наваждение. Начальник станции вытер лицо и вспомнил, что приснилось ему во сне прошлой ночью. Госпожа стояла перед дверью, мило улыбаясь, потом она отворила запоры, и как сильфида в каких-то длинных легких струящихся одеждах проплыла внутрь склада, поманила его за собой, и он, словно движимый какой-то силой, более властной, нем его собственное желание, последовал за ней. Госпожа затворила обе половинки двери, закрыла их изнутри, подошла к нему, взяла его под руку. В глазах мольба, бесконечная нежность, на щеках ямочки, и он знал: госпожа ждет, чтобы он отдал все — прожитую жизнь, честь, свое последнее дыхание…
Свою честь. Вот в чем был вопрос. Его служебная ответственность. И в этом вопрос. Он был добросовестным, уважаемым чиновником как в глазах подчиненных, так и высших властей.
Начальник станции снял с вешалки форменную фуражку, надел ее перед маленьким зеркалом возле двери, прошел через контору твердым, решительным шагом: опять пробежала судорога, на этот раз по всей ноге, но он старался не обращать внимания на боль. Он переступил порог конторы; отсюда начинался длинный балкон, с резными деревянными перилами. В двух местах с балкона на платформу спускались лестницы. Он остановился, вытянув руки, уперся в перила и почувствовал себя капитаном на мостике своего корабля.
Сравнение само по себе было неплохим, это ведь и был его корабль, и его ответственность распространялась на всю привокзальную территорию. Он, капитан, прислушивался к доносившимся со всех сторон звукам, к свисткам паровозов, шипению горячего пара, вырывающегося из вентилей, к человеческой речи, гудевшей вокруг как волнующееся море, и он стоял, смотрел, наблюдал все это, отдавал честь проходившим по платформе людям — прежде всего горожанам старым, как и он сам. А кругом была толпа, из конца в конец переливающаяся масса, несомые войной люди: незнакомые, отчаявшиеся, жалующиеся, безразличные, солдаты, плачущие дети, старые женщины в платках, завязанных по нескольку раз крест-накрест на груди, женщины помоложе, в лыжных брюках, в куртках, воистину столпотворение. Он наблюдал, как длинный воинский состав тихо передвинули на боковые пути за багажным отделением. Потом он зашел в зал ожидания, постоял около билетного окошечка, около камеры хранения, где две работницы в темных комбинезонах, тяжелых резиновых сапогах сидели на упаковочных ящиках, у одной из них в руке был открытый термос. Он кивнул женщинам, пробрался сквозь людской поток в зале ожидания, но, не доходя до дверей, ведущих в город, повернул назад. «Если я направился теперь туда, куда следует, — сказал начальник станции самому себе, — то этот путь не годится, надо идти по платформе, через ресторан прямо в кабинет хозяйки».
Он прошел по балкону к