Доцент Сарениус, вот к кому постоянно было приковано его внимание. Всякий раз, когда тот оказывался поблизости, неведомая, неподвластная Вестрену сила направляла его взгляд в сторону этого элегантного, весьма уверенного в себе человека. Наблюдая за Сарениусом, он испытывал смешанное чувство необъяснимой антипатии, тайного восхищения и ужаса.
Сарениус, молодой, энергичный, из плеяды тех, кто получил образование в Америке или, скажем, в Англии, из тех, кто умеет трезво смотреть на вещи, свою профессию они знают досконально, люди же для них лишь набор стереотипов. Сарениус одевался со вкусом: костюм, не готовый, а сшитый у портного, сидел на нем как влитой, белейшая сорочка прекрасно сочеталась с жилетом, красным либо золотистым. Он был обаятелен, холеное лицо с характерным носом, высокий лоб мыслителя. На полных, резковато очерченных губах вечно играет тонкая усмешка. Такие умеют нравиться. Говорил четкими круглыми фразами. Его очки в строгой оправе часто поблескивали среди толпы почтительно внимающих ему коллег.
Всякий раз Вестрен невольно всматривался в это благообразное лицо, малейшие изменения выражения которого страшно действовали ему на нервы.
Он знал — Сарениус один из его рецензентов. Буквально на днях он уже слышал его надменный язвительный смех.
Вестрену и его жене не спалось. А за окошком густой синевой мерцала прозрачная весенняя ночь.
Уже много лет почти каждую ночь его, как и сегодня, донимали мысли о диссертации. Беспрестанно крутились вокруг одного и того же. Блуждали по основным разделам, копошились в деталях, то вырывая их для проверки из контекста, то вновь раскладывая по местам.
Видимо, диссертация уже на рассмотрении. Месяца два, не меньше. Он представил на факультет несколько экземпляров для рецензирования, оставалось ждать, отвергнут или допустят к публикации. Да, сейчас она уже у рецензентов.
Возможно, у того же Сарениуса.
Точно, точно, она уже на рассмотрении. И снова неотвязные, опять и опять повторяющиеся мысли… Не устарела ли его работа? Не перестарался ли он с бесконечными поправками? Может быть, расплывчато сформулировал тему? Четкая ли композиция? Не слишком ли большое значение придает он влиянию Бургундии? Не переоценил ли…
Вестрен неловко привалился к подушке. Его нахмуренный лоб покрылся испариной. Капли пота стекали по щекам, темными влажными пятнами расплываясь по наволочке.
В густой синеве весенней ночи тихо алел огонек радиовышки, отдаленное урчанье мчащихся мимо дома машин раздавалось над самой его головой, над грубым невыразительным лицом.
Лиценциат Вестрен все дни напролет пропадал в университетской библиотеке. Здесь у него было свое постоянное место. Приходя, непременно перебрасывался несколькими фразами со старушкой гардеробщицей. Она говорила по-шведски, судя по диалекту, была родом из Сиббу, живая, общительная, улыбка всегда веселая, приветливая. Вестрену нравились эти коротенькие беседы. Обсуждали, погожий или пасмурный выдался денек, каков нынче урожай картофеля, много ли выпало снега. Смотря какая была погода, зима или лето. Проблемы чисто житейские, но эти разговоры действовали на Вестрена умиротворяюще. Он и сам не заметил, как они превратились в своего рода ритуал. От этих ничего не значащих слов теплело на душе, и хоть он не отдавал себе в этом отчета, они предвещали удачный день.
Раздевшись, Вестрен приступал к делу. Неспешно расписывался в регистрационном журнале, прошествовав по великолепному, увенчанному куполом с изысканным орнаментом вестибюлю, отворял скрипучую дверь и оказывался в научном читальном зале. Усаживался за свой столик, устраивался поудобнее, поставив ноги строго перпендикулярно к полу, открывал портфель и извлекал папку и девять тщательно очиненных карандашей. Потом с тяжким вздохом принимался штудировать нужное издание, вновь прорабатывая деталь, которая не давала ему заснуть минувшей ночью.
Итак, уже почти два месяца диссертация на факультете. Уже ничего не исправишь. Это он знал. И тем не менее продолжал корпеть над читаными-перечитаными книгами.
Под высокими сводами читального зала царила тишина. Лишь изредка ее нарушает слабое потрескивание. Это прокручивают микрофильмы.
Опять и опять Вестрен мысленно пролистывал диссертацию, выискивая огрехи: лучше уж заранее о них знать самому. Необходимо вникнуть во все спорные места, чтобы во всеоружии встретить удары оппонента. За месяцы бессонных ночей он выстроил целую систему ответов, возвел многоярусные леса вокруг массивного здания диссертации. Причудливо изогнутые аргументы, плод лихорадочно мечущихся от страха мыслей.
На полке перед столиком книги расположены в строгом, тщательно продуманном порядке.
Он вытащил крайнюю справа. Это документы по Бургундии.
Рука его, державшая ветхий потрепанный фолиант, была узкой и бледной. С кожей настолько тонкой, что, казалось, сквозь нее вот-вот прорвутся фиолетовые жилки. Похожие на изящные веточки облетевших лип, такие хрупкие на фоне темного переплета.
Открыл его, он ощутил легкую дурноту. От книг уже тошнило.
Да, диссертация позади. Позади бесконечное копание в источниках, сбор фактов, настойчивое проникновение в материал, кропотливые, чаще напрасные, поиски в архивах разных городов и стран. Позади выписки из книг, прикидка множества вариантов, всевозможные вычисления и выбор композиции. Позади горы конспектов, ошибочные концепции, позади горечь разочарований и упоительная радость удач, все жестокие сомнения, все тайные надежды.
И теперь, когда он снова погряз в этих измусоленных им книгах, у него появилось ощущение, будто все они пропитались его кровавым потом. К ним накрепко пристали его сомнения и страхи. Эти ненавистные дряхлые фолианты оттягивали руки свинцовой тяжестью. Роясь в них, он чувствовал, как от пропыленных страниц исходит тошнотворный чад длившихся годами изнуряющей работы и затворничества.
Диссертация на факультете. Уже ничего не изменишь. Но как прежде он здесь, вникает в каждую строчку.
А ведь нужно еще и к лекциям готовиться.
Тяжелее всего Вестрену приходилось в долгие весенние сумерки. Когда тихо, словно дикий зверь, крадется по улицам голубой свет. Незаметно становясь все гуще и гуще. Вяжущий, недозрелый свет.
Тихо, словно дикий зверь, прокрадывается в душу этот ледяной синий сумрак. И Вестрен весь делается будто туго натянутая тонкая мембрана. Зверь крадется по ней. Плотно прижимаются подушечки мощных лап. Порою он ощущает боль от впившихся когтей.
Как-то случайно Вестрен заметил, что по субботам в православной церквушке, прямо напротив библиотеки, идут вечерние службы. Около шести часов начинали звонить колокола, люди не торопясь входили в церковь.
В одну из суббот, когда ему никак не удавалось сосредоточиться, Вострен решил туда зайти.
Служба только началась.
Как ни странно, он впервые попал в православную церковь, раньше не доводилось. Он весьма смутно понимал, что происходит, с трудом различая дьякона и священника.
В глубине таинственно мерцал тусклым золотом иконостас. Вестрен вдохнул незнакомый приторно-горький запах ладана. Тихо и ровно горели свечи. Крестясь, молящиеся с горячим усердием клали поклоны.
Пел хор.
Песнь то взмывала, то стремительно падала, наполнялась силой и страстью и летела вдаль, постепенно замирая. Причудливо сплетались женские и мужские голоса. Эти торжественные, рвущиеся ввысь звуки уносили прочь каждодневные заботы.
Вестрен почувствовал болезненный трепет. Будто острый нож вонзился в сердце, полоснул его щемящей болью. Охваченный ненасытным пламенем, он весь раскрылся навстречу этой томительной муке. Растревоженную душу вдруг обожгло внезапное прозрение.
С горечью увидел он самого себя, свое трусливое «я», свою никчемную жизнь, увидел дряхлеющее тело и мелкую душу.
Тут его охватил страх. Скорее бежать отсюда. Прочь из этого душного ладана, на волю, на знакомые улицы. Вдохнуть привычного городского воздуха. Окунуться в бензиновый угар. Бежать куда угодно. Лишь бы оставаться самим собой.
Уже давно по вечерам после библиотечного затворничества он шел не домой, а в кафе. Попив чаю и выкурив трубку, отправлялся бродить по улицам.
Десять лет, отданных диссертации, превратили его в настоящего анахорета. Больше того: он начал бояться людей. Он не выносил их взглядов, их лица раздражали.
Все милее становились ему ночи. Все чаще ему хотелось пройтись по ночному городу. Оказывается, пустые улицы очень хороши, в час, когда повсюду царит тишина.
Особенно полюбилась ему Сенатская площадь, он и сегодня пришел сюда.
Над безмолвными оливковыми мостовыми реяла сизая дымка. Тончайшая, тоньше паутины, еле заметное марево. Из этой дымки вырастали белокаменные здания, темно-синие кроны деревьев парили над нею, сквозь нее маслянисто блестели бирюзовые пятна уличных фонарей.
Этот обманчиво спокойный свет был полон тайной жизни и непрерывного движения. Скованная холодом серая земля в скверах и парках молча корчилась в родовых муках. Все теснее становилось листьям в набухающих почках. Боль нарастала, обременяя ночь животворными страданиями.
Вострен миновал маленькую церковь, где бывал иногда на вечерних службах. Обогнул литую ограду и свернул налево к Банку Финляндии, дальше его путь лежал мимо Дома Сословий, с его украшенными каннелюрами колоннами и строгим, отделанным бронзой фризом.
Он не честолюбив. Во всяком случае, не более чем другие. Просто за десять лет превратился в раба своей диссертации. Она пустила в нем корни и буйно разрасталась, словно ненасытный сорняк. Она высосала его силы. Расшатала нервы и лишила сна. Ее пропыленная громада вытеснила из души все остальное.
С пристани потянуло соленой влагой. Свежий аромат сосен разлился в воздухе. Видимо, его принесло ветром из Зоосада или Мейланса.
Человек он не слишком одаренный. Однако достаточно способный. Тему выбрал совсем не из легких. Сплошные белые пятна, интригующие загадки, настоящая целина. А сколько новых идей, сколько внезапных озарений… Оказывается, диссертация отнимает уйму времени. Летели месяцы, годы. Он корпел над книгами. Да, уйму времени. И бродил. Каторжная жизнь.