Оба замолчали. Рантанен вспоминал, что он собирался сказать, но не вспомнил. Нарушила молчание жена:
— Наверно, теперь мы разведемся?
— Наверное, это будет самое лучшее, — поспешно ответил Рантанен. — Слишком уж опасно… нам с тобой вместе жить… для обоих, — добавил он. Жена кивнула.
— Лишь бы ты выздоровел, — сказала она. — Это главное. Потом и поговорим.
Она направилась к двери.
— Завтра придешь? — тихо спросил муж.
— Посмотрим, — ответила жена.
— А вообще еще придешь?
— А ты хочешь?
Рантанен опять попытался вспомнить, что он хотел сказать.
— Посмотрим, — сказал он наконец. Жена вышла.
Рантанен вспомнил, что он хотел сказать. Как такое произнести?
— Когда я думал, что умираю… мне хотелось, чтобы ты сидела рядом и держала меня за руку… — с трудом выговорил он, обращаясь к пыльной полинезийской девушке, висящей на стене.
Он решил, что когда-нибудь скажет это.
Марья-Леена Миккола
ЗнойПеревод с финского Э. Машиной
Вяйски сидел на террасе ресторана и смотрел на море. У берега ближнего острова покачивались яхты. Была весна, та пора первой нежной зелени, которую он любил, но которая всегда поселяла в нем беспокойство: распустятся почки и наступит лето, которое, однако же, скоро пройдет, и поэтому нельзя терять времени. В эту пору он всегда много думал о своей прошлой жизни, решал, что именно этим летом начнет все сначала, но, заметив, что август уже на исходе, покорно дожидался осенних бурь. Весной сон его был неспокоен, он просыпался поздно, словно одуревший и совершенно разбитый. Эта весна была особенно тягостной, как будто он вернулся домой после длительной отлучки и не знает, куда себя деть; целый месяц он неотрывно и вяло думал о смысле жизни, о том, как жизнь коротка и как быстро все в ней меняется; он постоянно обдумывал свои поступки и искал объяснений каждому из них.
Он повернул голову и взглянул на сидевшую напротив Розу, которая беседовала с каким-то бритым типом, похожим на поэта. Он был одет в кожаные шорты, какие обычно носят немецкие туристы. Полуприкрыв глаза, Роза курила и лишь изредка кивала в ответ. Этот тип руководил семинаром для начинающих литераторов и сейчас излагал свои взгляды Розе. А Вяйски думал о том, как все переменилось — Роза, или, точнее, его отношение к Розе, и как быстро они старятся, обоим уже за тридцать. У Розы появились морщины, которые уже никогда не исчезнут, а сам Вяйски растолстел и часто обливался обильным потом.
«Зачем мне эта женщина?» — думал Вяйски. Прошел уже год с тех пор, как они стали жить вместе, как Роза ушла от мужа и они «начали все сначала», поступив на работу — Вяйски редактором, а Роза верстальщицей и фотографом — в одну новую газету, которая должна была стать отдушиной для общества. Они сделали вместе большой репортаж о хельсинкских пьянчужках, и Вяйски начал работать над памфлетом, но уже через полгода газета закрылась, тот, кто ее финансировал, умыл руки, и их новая жизнь, которая должна была быть честной и достойной, начала давать трещины. Вяйски лениво пописывал для одного дурацкого еженедельника, а Роза и вовсе ничего не делала.
— Я заставил их, к примеру, разбивать слова на буквы и слоги и складывать из слов различные картинки, — говорил тип в шортах. — Затем стал учить их издеваться над грамматикой и использовать по своему разумению знаки препинания, а тем, кто знал какой-нибудь язык, пришлось переделывать иностранные слова на финский манер.
— Зачем все это нужно? — пожала плечами Роза.
Вяйски спросил бы то же самое и еще кое-что добавил бы; он не разбирался в такого рода поэзии и не мог примириться с самоуверенными высказываниями подобных знатоков, его злило, что эти типы воображали себя учеными и обещали разобраться в сущности человека путем разрушения синтаксиса. Но на сей роз он только закрыл глаза: все, что говорила Роза, казалось, ему с некоторых пор фальшивым, ненатуральны были ее жесты, пожимания плечами и приподнимание бровей.
Он вспомнил зиму, после которой прошла, казалось, целая вечность, и их лыжную прогулку, которой они оба придавали такое большое значение. Яркое солнце, люди в лыжных костюмах на вокзале, а потом шумный поезд, и как он смотрел на мелькавшие в окне станции и думал, что ссоры, ревность, подозрения, мучительные телефонные звонки и внезапные ужасные разлуки были уже в прошлом, их сменило тихое доверие. Он удовлетворенно смотрел на профиль Розы и думал, что Роза очень напоминает одну итальянскую кинозвезду, в которую он был влюблен мальчишкой и которую звали Россана Подеста, и что имя Роза как нельзя лучше подходит этой пышнотелой женщине. Потом они вошли на лыжах в лес, косые солнечные лучи освещали деревья, кое-где на ветках снег растаял и ветки были похожи на руки, освободившиеся от тяжелого груза. Потом они с Розой скользили на лыжах с одного холма на другой и видели вдалеке поселок; из труб на крышах маленьких домиков вился дымок, внутри, конечно же, было тепло и уютно, там готовился субботний обед и пахло гороховым супом и пирогами, а может быть, хозяйки, как когда-то его собственная мать, ставили томиться в печь гречневую или ячневую кашу.
Они пересекали обледеневшие дороги, на которых виднелись следы санных полозьев и валялись клочья сена и засохший конский навоз, и тогда ему все отчетливее вспоминалось детство, чистые краски тогдашних зим, прозрачные голубые тени, ложившиеся на санный след; и тогда он думал, что как бы там ни было, а он будет счастлив… Лес был полон звериных и птичьих следов, то тут, то там виднелась лыжня, а когда стало смеркаться, во дворах начали топить бани. В низинах толстым слоем лежал сухой снег, по которому трудно идти на лыжах, зато гладкие склоны холмов были лишь слегка припорошены снегом. Поля казались бескрайними, а леса непроходимыми, но все же они шли вперед, двое любящих, а над ними уже сгущались тучи…
Вяйски поморщился, не открывая глаз, затем взглянул из-под опущенных ресниц на Розу, которая лениво подняла стакан, выпустила дым изо рта и стала пить медленными глотками; Вяйски услышал, как из горла вырываются булькающие звуки, и его почти затрясло от отвращения, которое относилось не только к этой женщине, а к чему-то более общему. «Я должен уехать, уехать от всего этого», — снова подумал он. Но как бросить Розу, которая ради него сожгла за собой все мосты, ушла из рекламного бюро, потому что Вяйски считал такую работу низкой и неприличной, рассталась с мужем-архитектором, к которому теперь не было возврата, так как у него уже была другая женщина, молодая и кареглазая. У Розы не было теперь ни денег, ни энергии, ни твердой почвы под ногами — у нее был только Вяйски. Вяйски взглянул на тонкие ноги Розы, ее округлые бедра, но это была не та округлость, которая, по его мнению, является признаком зрелости, а всего лишь обычная полнота. Он вспомнил, как тряслись эти бедра, когда Роза снимала юбку и разгуливала по квартире в короткой розовой ночной рубашке.
Вяйски думал о том, как насквозь лживы все те книги о любви в мировой литературе, в которых влюбленные без тени сомнения порывают с прошлым, чтобы отдаться друг другу, и как правы те писатели, которые убивают влюбленную пару, чтобы хоть как-то отделаться от этой темы; и насколько правдивее те повести, в которых говорится об умирании любви и подавлении чувства. Он увлекся русской классикой, читал рассказы Чехова и сатирические повести Гоголя и думал: «Верно, именно так все и есть, так и есть…» — и представлял себя и Розу героями какого-то рассказа.
Вечерами он подолгу гулял, и Роза всегда увязывалась за ним. В парках пробуждались деревья и травы, и Вяйски пытался сосредоточиться и ощутить приход весны, но ему мешали движения шагавшей рядом Розы и шлепанье ее сандалий, так что в парках он видел только скомканные бумажки, смятые пакеты из-под молока, окурки и пробки от бутылок. Каждый раз, когда приближался конец месяца, Вяйски «принимался за работу», то есть писал никому не нужный растянутый репортаж, который ему удавалось продать, поскольку его имя еще помнили; и тогда они могли оплатить счета в продуктовом магазинчике, который находился в нижнем этаже их дома. За квартиру они тоже задолжали, и к тому же Роза наделала долгов в небольшом магазине женской одежды, который назывался «Трикси».
«Вот заработаю, рассчитаюсь с долгами, устрою Розу на работу и уеду», — изо дня в день думал Вяйски. Он представлял себе опустевшую обставленную мебелью квартиру в маленьком городке довольно далеко на севере; эта квартира существовала на самом деле, отец перед смертью завещал ее Вяйски, потому что не было никого другого, кому оставить наследство. Он еще не ездил туда, квартира стояла брошенная и в ней никто не жил. Пока отец был жив, Вяйски ни разу там не бывал, позднее у него также не возникало желания туда съездить. «Может быть, именно теперь», — думал он… но сразу же вспоминал старческий голос отца: «Я же говорил: тебе надо было стать учителем! Была бы охота писать, так время нашлось бы, все мужчины у нас в роду были учителями, но работа не мешала твоему дяде сочинять стихи».
Вяйски хотелось изложить свои взгляды на жизнь, но после упоминания о дяде-поэте желание это пропало, потому что он читал несколько дядиных стихотворений, которые были опубликованы в «Школьном сборнике для декламации» и в нескольких книжках по краеведению. Как войти в квартиру, где он позволил отцу умереть в одиночестве, где все еще звучит отцовский голос и где он будет поминутно натыкаться на принадлежавшие отцу вещи и бумаги?
Какая-то компания выгружалась из лодки у берега соседнего острова, похоже, они собирались в яхтклуб. Вяйски встал и направился к выходу с террасы, не попрощавшись с владельцем кожаных штанов.
— Вот ведь и эта ваша газетенка лопнула, — донеслись до Вяйски слова этого типа, обращенные к Розе, а потом послышалось шлепанье Розиных сандалий.
Открыв дверь, Вяйски устало оглядел квартиру, в которой они жили. Здесь всегда стоял какой-то затхлый запах. Квартира была старая и просторная, обставленная потертой мебелью. Быт не должен был иметь для них значения. На кухне всегда гора грязной посуды, пакеты с мусором переполнены, все покрыто пылью, которую никто не вытирает, а в холодильнике намерз пахнущий чем-то кислым лед, который некому растопить. Но хуже всего было в ванной: Роза страдала какой-то женской болезнью, и полки были завалены, помимо склянок и пудрениц, шприцами, таблетками и мазями, которые Роза то и дело меняла. Раза два в неделю ее мучили боли, поднималась температура, и она тихо стонала, лежа в постели с закрытыми глазами и компрессом на животе, не позволяя открывать окна.