Затем все ушли и Вяйски остался читать листовку в тени дерева.
Через некоторое время Вяйски отправился домой. По пути он купил колбасы и пива, поднялся к себе в квартиру и уселся на кухне за столом. Он ел и пил, утирая со лба пот, и все думал: «Вот ведь как, вот ведь как…»
Вяйски пожалел, что у него не было с собой магнитофона. Он зашел в гостиную, взял с полки толстый блокнот и три ручки, сунул все это в портфель и вышел на улицу. В голове у него вертелось: «Вот ведь как…»
Пройдя через весь город, он свернул на шоссе и зашагал туда, где виднелись частные дома. Ему казалось, что асфальт закипает от жары. Только тогда, когда мимо проносился автобус, чувствовалось легкое дуновение ветра. «Можно было поехать на автобусе», — подумал Вяйски, но не пожалел, что пошел пешком. Деревья по обеим сторонам шоссе стояли не шелохнувшись и были покрыты пылью. Наконец Вяйски свернул с шоссе к частным домам.
Ему показалось, что он уже бывал тут когда-то раньше, может быть, в детстве. Аккуратно покрашенные светлые домики (некоторые были еще недостроены и от них исходил запах свежеоструганного дерева), березки и еловые изгороди, львиный зев и розы во дворах — все это казалось Вяйски очень знакомым и близким, и ему вспомнились домики его родственников в Южной Финляндии, где он ребенком провел не одно лето.
Ощущение узнаваемости только усилилось, когда он свернул во двор дома, выкрашенного светлой краской, и, поднявшись по ступеням, застеленным чистым половиком, попал на веранду, а затем в прихожую. Он постучал и зашел в кухню. На кухне были светло-зеленые стены и белые шкафы, на окнах — белые занавески с оборками.
Из комнаты появилась средних лот женщина, именно такая, какая и должна жить в этом доме, и спокойно посмотрела на Вяйски. Он представился, показал свое журналистское удостоверение и сказал, что у него дело к доверенному лицу Кильпеля.
— Он должен вот-вот быть, но потом снова уйдет, у них общее собрание в два, — сказала женщина и продолжала разглядывать гостя.
— Можно, я подожду его на улице? — спросил Вяйски. Он заметил садовые кресла во дворе под березками, и ему ужасно захотелось посидеть в одном из них.
— Почему же нет, подождите, — ответила женщина. — Там, в тенечке, хорошо.
Вяйски вышел во двор и устроился и красном садовом кресле. Он глубоко вздохнул и посмотрел по сторонам. Не вызывало сомнений, что дом строили своими силами в свободное от работы время; в другом конце двора стоял сарай, в одном из окошек которого висела занавеска с оборками, видимо, это была баня.
Женщина вынесла из дому поднос, на котором стояли два стакана и графин. Она поставила поднос на столик.
— Я тут кваску принесла, может, и вам понравится в такую-то жару, квас свой, домашний, — говорила женщина, разливая в стаканы темно-коричневый напиток.
Вяйски поблагодарил и тут же опустошил свой стакан.
— Опять забыл, как называются эти цветы? — спросил он и указал на клумбу.
— Тут есть и пеларгонии, и разбитое сердце, и фуксии, а чуть попозже зацветут ноготки и астры, — ответила женщина.
— Вот-вот, теперь вспомнил, разбитое сердце и фуксия, — сказал Вяйски.
Женщина посмотрела на него. — Это вы хотите написать об этой нашей забастовке?
— Да, я.
— Правильно. А то тут столько темнили да запутывали. Если б вы только знали, что нам тут пришлось пережить.
В это время во двор завернула малолитражка. Вяйски попытался рассмотреть шофера, им оказался молодой парнишка, а доверенный сидел рядом. Он вышел из машины, что-то сказал парнишке, машина дала задний ход, выехала на дорогу и исчезла.
— К тебе гости из Хельсинки, — обратилась женщина к пришедшему.
Вяйски встал, представился, опять показал свое удостоверение и объяснил, что он хотел бы узнать об этой истории как можно больше.
— Рассказать-то можно, да вот только как мои слова будут потом использованы, вот в чем вопрос. Напишете ли правду? — усмехнулся доверенный. У него были темные волосы и темные глаза.
— Постараемся, — ответил Вяйски и попытался улыбнуться. Его лицо было мокро от пота.
— Шли бы вы в дом, ни кухню, должен же мой старик хоть раз в сутки поесть, — сказала женщина и направилась к дому. Мужчины встали и последовали за ней. «Ну что ж, посмотрим», — снова улыбнулся доверенный.
От супа с мясом Вяйски отказался, и пока хозяин ел, он пытался разобраться в сложившейся ситуации. «Забастовка началась после того, как профсоюз заключил новый коллективный трудовой договор без вынесения его на обсуждение и общее голосование», — объяснял хозяин. Он рассеянно хлебал суп, словно не замечая, что у него в тарелке. По новому договору доходы работников снижались примерно на три тысячи марок в год, надбавки за тяжесть работы и трудные условия, а также зимнюю надбавку отменяли, компенсацию за переработки уменьшали и работодатель получал право переводить рабочих из бригады в бригаду и даже из порта в порт, как ему заблагорассудится. Собственно говоря, вся забастовка началась с того, что хозяева, ссылаясь на первый параграф, сразу же уволили 70 человек, из них 55 женщин.
— Наши женщины остались без работы, потому что по новому договору вводится посменная работа и мужчины будут трудиться в две смены. А для женщин просто ничего не будет, — сказал доверенный и допил молоко из стакана. — Но верх бесстыдства это то, что нашу ячейку исключили из нашего собственного профсоюза якобы за стихийную забастовку, и сами же служащие профсоюза помогают вербовать сюда штрейкбрехеров, так что у нас совсем как в Америке. Все то, чего мы двадцать лет добивались, отняли у нас одним махом.
— Как же такое может быть? — удивился Вяйски.
— Ничего, со временем разберетесь, — сказал доверенный и опять улыбнулся. Его жена наблюдала за ними от плиты. — Поехали со мной на собрание, там все сами услышите.
В это время во двор въехала машина, и они встали из-за стола.
— Вся наша жизнь нынче — сплошные хлопоты, — заговорил хозяин дома, обращаясь больше к жене, чем к Вяйски.
— Ты только смотри, не загони себя до смерти, — сказала жена. Когда они выезжали со двора, она стояла на крыльце. Вяйски сидел сзади. Доверенное лицо и водитель негромко переговаривались между собой. Окна машины были опущены, и внутрь врывалась сильная струя воздуха.
Собрание проходило в доме профсоюзов. Вяйски вошел в него вслед за другими и оказался в дымном кафе, где угощали гороховым супом.
— Наша полевая кухня, — сказал доверенный и исчез куда-то. Какая-то женщина подала Вяйски тарелку с супом, он поблагодарил и принялся за еду.
Потом Вяйски прошел в зал, в котором было занято уже около половины мест. К началу собрания зал был полон. Вяйски устроился сбоку на свободном стуле и оказался между двух женщин. Они почему-то не сели рядом, но теперь говорили друг с другом, не обращая внимания на Вяйски.
— У прораба Йокинена весь день жалюзи на окнах, стал штрейкбрехером и теперь людей боится, — начала женщина слева — темноволосая, жилистая и загорелая до черноты. Женщина, сидевшая справа, была постарше и потолще, в зеленых с красным спортивных брюках.
— А кто его просил так поступать, пускай теперь страдает.
— Я была в отпуске, отдыхала в самой глуши, — сказала темноволосая.
— С детьми?
— Одна. Если хочешь хорошенько отдохнуть, надо ехать одной.
— Зато теперь долго сможем отдыхать, — заметила другая.
Вяйски вытащил блокнот и ручку.
— Это вы про нас пишете? — спросила темноволосая.
— Да вроде бы, — ответил Вяйски.
— Это хорошо, но только для какой газеты? Напечатают ли правду? А то про нас такое пишут, что и читать не хочется.
— Попытаемся, — пообещал Вяйски; он то и дело утирал пот со лба. В зале было жарко, хотя боковая дверь была открыта. Пол и деревянные скамейки потемнели от времени.
Собрание началось. Председатель исключенной из профсоюза ячейки был в расстегнутой рубашке. Он говорил сухо и иронично:
— Первым пунктом надо бы обсудить женский вопрос, он ведь в большой моде в наше время. Хозяева вдруг заявили, что никто и не думал увольнять наших женщин, так что им не положены ни компенсация за увольнение, ни пособие по безработице.
Второй вопрос — совместные действия против нас администрации и посредников по трудоустройству, не зря ведь говорится, или даже поется, что сообща работать веселей. И в-третьих, центральный союз и выход на связь с небезызвестным секретарем этого союза, то есть Унто Лаурикайненом, нам надо во что бы то ни стало заполучить его сюда для обсуждения сложившегося положения. Надо бы как-нибудь выяснить, где он бывает и где его можно отыскать, но это дело нелегкое.
Последовавшую затем дискуссию Вяйски застенографировал, хотя многих слов он просто не понимал. «Я необразованный человек, — подумал он, — хорошо бы прочитать какое-нибудь пособие по профсоюзному движению…» И одновременно где-то в глубине его сознания звучал монотонный насмешливый голос, который твердил одну и ту же фразу из его памфлета: «От каждого из нас зависит, удастся ли воспитать нового, свободного от корыстных интересов человека, время не ждет…»
— Да, если бы те красногвардейцы, что лежат на кладбище за церковью, знали, чем сегодня занимаются представители рабочих, то уже давно перевернулись бы в своих могилах, — произнес сидевший в первом ряду старик.
— Только треск пошел бы, — подхватила женщина в спортивных брюках, сидевшая рядом с Вяйски.
— Позвольте мне, — прокричал молодой курчавый парень из тех, кто стоял у задней стены.
— А он не выпивши? — забеспокоилась темноволосая.
— Если приедут эти господа из Хельсинки, из центрального союза, то скажите им, что пускай убираются восвояси, — заявил курчавый.
— Нам и говорить ничего не придется, сами уедут, — сухо ответил председатель.
— Все их речи — одно сплошное дерьмо, — добавил курчавый.
— Чего он несет? Видно, все же выпил, — сказала темноволосая.
— Знаешь, я встретила Энску на улице, ему придется брать в долг под вексель, — обратилась женщина в спортивных брюках к темноволосой соседке. Потом она пояснила Вяйски: — Он вдовец, этот Энска, его жена умерла два года назад, и теперь у него четверо детей и домик, за который он кругом задолжал. Он и отец и мать, пришло время долг платить, а тут эта забастовка.