Они выпили чаю, потом Ева пошла на кухню мыть посуду. Она открыла воду, но тут оказалось, что мыло кончилось. Пока Ева искала новое, вода из крана все текла и текла. Только страшного в этом ничего не было, потому что мама ушла в ванную, и вода не действовала ей на нервы. Когда она наконец оттуда вышла, Ева уже вытирала последнюю ложку. Мама сказала, что съездит ненадолго в город, и пусть Ева не волнуется, если она вдруг задержится. Ева стояла в передней, глядя, как мама натягивает сапоги, застегивает пальто и убирает свои тонкие светлые волосы под темную вязаную шапочку. Мама поинтересовалась: может, она что-нибудь не так надела, а то Ева как-то странно смотрит. Вместо ответа Ева спросила, чем ей заняться, пока мамы не будет. Мама сказала, что такая большая девочка могла бы и сама что-нибудь придумать. При желании найдется куча дел, а для начала можно убрать свою комнату.
Но когда дверь за мамой захлопнулась, Ева подошла к елке и включила гирлянду, а сама улеглась рядом на ковре. Она лежала на спине, задрав ноги, закинув руки за голову, и, прищурясь, глядела на огоньки, мерцавшие среди веток. Стояла такая тишина, что можно было придумывать про себя все, что хочешь, не боясь, что тебе помешают. И она стали придумывать, как будто ее сбила машина, и теперь она, Ева, при смерти. Она вытянула ноги, раскинула руки в разные стороны — и вот она лежит уже на больничной койке, с забинтованной головой. Мама и папа, то есть Ян, склонились над ней с бледными и печальными лицами. А Ян чем больше смотрит на нее, тем больше бледнеет, и глаза у него делаются все несчастнее. Вот он осторожно, чтобы не причинить ей боль, садится на край кровати, берет ее руку в свою и умоляет, чтобы она не умирала, не покидала его. А ей все равно очень больно, когда он вот так берет ее за руку, но она мужественно терпит боль и только тихонько стонет. Тут его глаза наполняются слезами, и голос дрожит, когда он говорит, что его маленькая храбрая девочка дороже для него всего на свете — лишь бы она была здорова, а все остальное не важно, что он бросит Пегги и вернется домой насовсем. Но она сама так слаба, что не в силах ему ответить, — к тому же Ева еще не решила, что лучше — выздороветь или умереть, чтобы мама с Яном остались одни и плакали у ее постели. Как только она заколебалась, все вдруг исчезло. Лежала она на ковре под елкой, и глядел на нее только самый маленький елочный ангел — крылья у него были короче, чем у остальных, и он всегда казался чуть удивленным.
— Пегги, — сказала она вполголоса. — Piggy[17].
И сама обрадовалась, как здорово придумалось про Пегги! Начисто забыв свою смертельную тоску, она вскочила и заходила по комнатам, а потом вошла к маме. Стоя перед маминым зеркалом, она подтянула брюки и одернула джемпер. Потом вернулась в свою комнату и уселась в кресло, поджав под себя ноги в шерстяных носках.
«Конечно, все из-за Пегги», — думала она.
Бывая у Яна, она иногда вдруг решала подразнить Пегги. Тогда она вытаскивала из шкафа старую коробку из-под ботинок, полную фотографий, шла с этой коробкой к Яну и раскладывала перед ним карточки. Она выбирала самые давние и спрашивала, с кем это он тут, прекрасно зная, что с мамой, и приставала: «А вы уже были тогда женаты? А я родилась? А вы радовались, когда я родилась?» И тут уж Пегги могла хлопать дверью сколько влезет, или долго-предолго говорить с кем-нибудь по телефону, или идти на кухню и злобно греметь посудой.
Но иногда Пегги злилась, даже если никто ее не доводил. Тогда виноват оказывался Ян со своими обычными выходками. То он забывал выполнить какое-нибудь важное поручение Пегги, то, потеряв страницу из рукописи, заставлял Пегги искать ее и кричал, что это все из-за нее, или приводил гостей после полуночи, а то приглашал кого-нибудь из приезжих приятелей пожить у него недельки три. Когда живешь с Яном, то все это в порядке вещей, но Пегги почему-то никак не может понять, что его не переделать.
А телефон все не звонил. Ева напряженно вслушивалась в тишину, и с каждой минутой ждать становилось труднее и труднее.
Мама вернулась уже в первом часу, неся в одной руке тяжелую сумку, а в другой — коробку с тортом. Она пошла на кухню и принялась перекладывать покупки в холодильник, а Ева, встав рядом, спросила, с чем торт. «Марципановый, — ответила мама и ласково похлопала Еву по щеке — это же самый вкусный!» Потом мама подогрела на сковородке запеканку, и они сели на кухне перекусить. Ева выковыряла одну за другой все изюмины и выложила из них каемку на краю тарелки.
Потом мама накрывала стол для кофе, а Ева ходила за ней по пятам. Мама спросила, какие бы Ева подала чашки, и велела наполнить сахарницу и свернуть салфетки. Ева должна учиться все делать быстро, а не возиться с каждой салфеткой, говорила мама, а так они вообще ничего не успеют. Ничего страшного, если салфетки свернуты чуть-чуть по-разному и рождественская звезда на некоторых не видна целиком. Когда Ева будет сама принимать гостей, им, наверное, придется сто лет дожидаться, пока подадут на стол.
— Может, ты все-таки скажешь, кто к нам придет? — прервала Ева.
— Ну хорошо, — мама сделала вид, что поддалась уговорам, — тот, кого ты знаешь — Трюггве. Но кто придет вместе с ним — это секрет!
Ева была страшно разочарована: это уже выше человеческих сил — выдержать столько всего в один день! Тоже мне великий подарок — Трюггве, чтобы делать из него сюрприз! Конечно, он иногда ходил вместе с мамой на концерты, как будто им мало встреч на работе. Но Трюггве — это только Трюггве и больше ничего. Неужели мама думает, что Ева упадет в обморок от счастья, когда он наконец явится?
— А что, Трюггве женат? — спросила Ева.
— Нет, — ответила мама как-то неуверенно. — Он разведен, как мы с папой.
Ева посмотрела на маму, и ей вдруг непонятно почему сделалось не по себе.
Оказалось, что Трюггве привел с собой девочку, ровесницу Евы. У нее были светлые, почти белые волосы, бледные щеки и грустные голубые глаза. Она была толще Евы и дышала как-то тяжело, словно ей было трудно справиться с собственным телом. Трюггве помог ей снять стеганую курточку и подтолкнул ее к Еве.
— Это моя дочка Кирси! С ней тебе придется говорить по-фински, но ты же его знаешь!
Мама и Трюггве смотрели друг на друга так, словно собирались поцеловаться. Но Трюггве в конце концов просто похлопал маму по спине, а потом долго-предолго тряс ее руку. Это казалось так смешно, что впору расхохотаться, если бы не было так грустно.
Пока мама варила кофе, Трюггве не мог усидеть на месте. Он принялся расхаживать по гостиной, задумчиво разглядывая все подряд, и мимоходом толкнул дверь в мамину комнату. Пиджак на нем был в крупную клетку, волосы на затылке торчали в разные стороны, а он их то и дело приглаживал. Ева и Кирси сели по разные концы дивана, стесняясь смотреть друг на друга.
— Сколько у вас метров? — спросил Трюггве.
— Семьдесят, — крикнула из кухни мама.
— Я так и думал, — сказал Трюггве. — У тебя тут все так со вкусом обставлено!
Он остановился возле елки с белыми, розовыми и голубыми ангелами, и воскликнул, что никогда еще не видел ничего более прекрасного. В эту минуту вошла мама с кофейником в руках. Она так сияла, словно Трюггве сказал это про нее, а не про елку.
А потом они вчетвером сели пить кофе. Кирси ужасно стеснялась, и когда мама предлагала ей что-нибудь, она только кивала или отвечала шепотом. Ева тоже молчала. Говорили только мама и Трюггве, причем разговор у них был такой, что можно с ума сойти. Казалось, маме интересно решительно все, о чем бы Трюггве ни рассказывал, а когда мама стала рассказывать о себе, Трюггве ухитрился вставить «именно» и «совершенно верно» не меньше десяти раз.
— Сегодня последний день года, — заметил Трюггве, когда мама наливала ему кофе.
— Да, — ответила мама. — Старому году осталось всего десять часов.
— Что-то принесет с собой новый год, — сказал Трюггве.
Странно, — думала Ева, — отчего это мама такая радостная? Осенью ей было так плохо, иной раз не то что не решаешься сидеть у нее на постели и придумывать смешные слова, а вообще стараешься держаться подальше, пока у нее это не пройдет. Радость мамы и Трюггве рождала в ее душе смутный страх, нарастало странное чувство, что Трюггве непонятным пока образом угрожает самому ее существованию.
Трюггве положил кусок марципанового торта себе на тарелку, но когда мама хотела передать блюдо дальше, Кирси покачала головой.
— У Кирси на все на свете аллергия, — объяснил Трюггве, — и с миндалем ей тоже ничего нельзя.
Еве стало жалко Кирси, которая даже не попробует такого вкусного торта. Но, поймав ее взгляд, она заметила, что гостья расстроилась ничуть не меньше, чем она сама, и вовсе не из-за торта.
— Ой, как жалко! — сказала мама. — Я бы тогда еще что-нибудь купила!
— Ничего, Кирси уже привыкла отказываться от угощений, — сказал Трюггве. — Она стойко соблюдает свою диету.
Они еще немного посидели, а потом мама предложила встать из-за стола. Трюггве поблагодарил маму, и, сказав, что она просто мастерица варить кофе, подошел, и поцеловал у нее руку, и сам засмеялся, как будто сделал это ради шутки.
— Девочки, может быть, пойдут к Еве? — предложила мама.
— Пожалуй, им без нас веселее, — поддержал ее Трюггве.
— Иди займи Кирси, — сказала Еве мама.
Ева умоляюще взглянула на маму: уж она-то могла бы понять, как тягостно оставаться наедине с Кирси, да еще, наверное, на много часов — кто знает, когда этот Трюггве соберется домой? Но мама сделала вид, что ничего не поняла, и пришлось подчиниться, потому что не спорить же при гостях. Ева кивнула Кирси и направилась в комнату, а та пошла за ней. Поначалу, не зная, о чем заговорить, они молча сидели, глядя друг на друга — глядеть они уже не стеснялись. В тишине было слышно только сопение Кирси, да из соседней комнаты доносились приглушенные голоса мамы и Трюггве. В конце концов молчание показалось Еве неловким. Она спросила Кирси по-фински: