На ходу я внимательно разглядывал то, что обнажал таявший снег: коричневую прошлогоднюю траву, голые ветки, мусор, по которому сейчас можно было прочесть историю прошедшей зимы. В верховьях реки таяли лесные и болотные снега, воды настолько прибавилось, что пришлось открыть все шлюзы и направить течение в прежнее русло, и река свободно текла мимо турбин целую неделю. Я смотрел, как тяжелый черный поток вырывается из шлюзов и разбивается внизу на пенистые брызги, взлетавшие высоко вверх, словно белый дым.
Я думал, что наступила весна, но снова выпал снег, продержавшийся неделю.
В конце мая еще шел снег, а на березах уже проклюнулись почки, и ребятишки слепили под моим окном снежную бабу, воткнув ей вместо пуговиц и глаз желтые пуховки вербы. По дороге на работу я сильно простыл, получил недельный отпуск и провалялся дома, читая подряд все книги, что у меня были об исследовательских экспедициях и путешествиях в Арктику. Я не стал покупать лекарства, выписанные мне редакционным врачом, а просто переболел свою болезнь, потому что болезни для этого и существуют. Я перенес жар под сорок, сумбурные ночи и дневную вялость, предшествующую вечернему подъему температуры. Я ел мало и похудел. В день, когда у меня последний раз был жар, температура упала потом так стремительно, что я решил: умираю. Но все-таки я не умер, и когда закончился мой отпуск, снова вышел на работу.
Весна сделала все свои дола за неделю. Листья на березах, которым пришлось ждать из-за затянувшейся зимы, выросли до своей нормальной величины, а красно-коричневые тополиные сережки сменились зеленой листвой.
Теперь я работал целыми днями, писал о культурных событиях и городской жизни, комментировал материалы, помещенные в других газетах. Я участвовал в редакционных совещаниях и планировал специальные летние выпуски, задумывался над повышением своей квалификации и способами избавления от типографских ошибок. За одну из моих публикаций меня даже похвалили, то ли шеф, то ли главный редактор, а может, просто кто-то из отдела новостей.
Однажды, когда я работал над очередным выпуском, наклеивая на макет полоски статей и копии снимков, в кабинет зашел Исола, человек с жидкой бородкой, одетый в вельветовый костюм, и, не говоря ни слова, бросил мне на стол какую-то книгу. Потом он уселся на стул и закурил сигарету, выпуская дым через плотно сжатые, пожелтевшие от табака зубы. Я видел его несколько раз прежде, когда он приходил в редакцию в надежде сбыть свои стихи и статьи. Стихи у него не брали, а статьи всегда передавали в общий отдел, и даже для этого отдела они были маловаты по объему, а Исола потом являлся справиться о своих материалах или же звонил по телефону.
Исола молча наблюдал, как я работаю. Я закончил макет и сказал, что иду в наборный цех. Там был перерыв, и я оставил макет на столе у метранпажа. Во всех отделах редакции было пусто, сотрудники ушли пить кофе и только несколько исхудавших за лето редакторов остались у телефонов, чтобы отвечать на звонки. Исола стоял на пороге моего кабинета, и я вошел туда вслед за ним.
Сев за стол, я взял книгу, которую он принес. Это была тонкая книжка стихов, каждое стихотворение состояло из двух строчек, и на каждой странице было напечатано только одно стихотворение.
— Я принес это на рецензию.
— Ну что ж, передадим по назначению.
Исола сказал, что послал книжку самому Кекконену, но ответа пока не получил. На обороте обложки я увидел фотографию Исолы, а под ней текст, многословно превозносивший его самого и его стихи. Я заполнил почтовый бланк и прикрепил его к книге.
— Я пошлю это рецензенту. Если он захочет написать о стихах, дадим материал в газету, — сказал я.
Исола был очень доволен. Он рассказал мне, что написал уже три книги и все три издал за свой счет, употребив на это свою пенсию по болезни и пенсию той женщины, с которой сейчас живет.
Я не знал, что сказать на это. Еще Исола сообщил, что послал заявление о приеме в союз писателей, назвав при этом в числе рекомендующих и меня. Он считал, что так будет вернее. Кто были остальные, он не сказал. Я предположил, что одним из них был Кекконен, но Исола заявил, что рассчитывает на другой отклик из Тамминиеми, и это должна быть огромная поддержка его книгам. Кекконену он послал все три сборника. Я сказал, что прочел статью Исолы в сборнике, выпущенном Губернским комитетом по делам искусств и что мне она понравилась. Исола обрадовался и предложил мне сигарету. Я не курю, поэтому Исола закурил сам и рассказал мне о том основном и принципиальном, что связывает его с темой искусства.
Я сказал, что угощаю его кофе, и мы отправились в кафе. Мы сели за столик отдела новостей, за которым оживленно переговаривались редакторы, и Исола замолчал. Мы выпили кофе и вернулись в кабинет. Исола собрался уходить, напомнив мне на прощание о рецензии. Потом он сказал, что сходит еще к главному редактору, и, вытащив из внутреннего кармана пиджака еще один экземпляр книги, пошел по коридору в кабинет главного редактора.
Я пробыл в редакции до конца своей смены и отправился домой.
Мой отпуск начался с Иванова дня, но из города я не уехал. Были теплые солнечные дни, и казалось, что погода установилась не на одну неделю. Теперь я каждый день сколько хотел бродил по городу, по рынку и торговому центру, ходил вверх по реке, по большому парку мимо библиотеки добирался до ботанического сада и читал там названия знакомых и незнакомых растений по-фински и на латыни, и потом снова возвращался в центр. Я видел, как повсюду в городе ломали старые деревянные дома, а на их месте строили блочные, уродливые, непонятного цвета.
Часто ходил я и на кладбище. Там, в тени высоких елей, было прохладно. На могильных плитах я читал имена и даты рождений и смертей. Потом я высчитывал, сколько лет прожил человек. Я видел похороны ребенка. Отец нес маленький гробик, за ним шли празднично одетые, серьезные дети и плачущие женщины в черном. С того места, где я сидел, я плохо разбирал, о чем говорит священник, но молитву я слышал хорошо и видел, как засыпали могилу и опускали на холмик цветы.
После тихих и знойных ночей пришли грозы. Вокруг города горели леса, и я читал о пожарах в газете. Ночами я спал тяжело, без сновидений, а утром просыпался с трудом.
В эти дни я не встречал знакомых. Я разговаривал с продавцами на рынке, но не больше, чем того требовала покупка, и в антикварных лавках спрашивал о книгах, которыми сейчас интересовался. Хозяева лавок уже знали меня и в задних комнатах складывали книги, которые мне приходилось волей-неволей покупать. Так я прочел все, что попалось мне тогда о полярных экспедициях.
Грозы начинались всегда после обеда, и я стоял у окна, наблюдая за молниями. По их вспышкам и раскатам грома я старался определить место, куда должна ударить молния, и направление грозового фронта. К вечеру грозы прекращались и я снова бродил по городу и освеженному дождем морскому побережью. Я рассматривал ольховые заросли и изогнутые морскими ветрами стволы сосен, плоты в море и рыбацкие лодки, которые здесь были особенной формы — посреди открытой кормы невысокая каюта.
Сразу после отпуска я заявил об уходе. Как и положено, после этого я проработал еще месяц. Уволился я в конце августа. В картонные коробки, которые выбрасывали водители тяжелых грузовых фургонов, я упаковал свои немногочисленные вещи и кое-какую мебель.
Я уезжал из города вечерним поездом. В спальном вагоне второго класса моим соседом оказался словоохотливый мужчина, который еще до отправления поезда стал расспрашивать меня, не из этого ли города я родом. Его очень удивляло, почему раньше мы с ним не встречались, хотя я прожил в городе больше трех лет, а он часто печатался в газетах. Я не видел в этом ничего странного и вышел в коридор.
Поезд тронулся и передо мной развернулась панорама города. Было еще тепло, и в воздухе пахло шпалами и смазкой. Поезд, медленно набирая скорость, миновал вокзал, старые магазины, потом поверх новых низких строений я разглядел здание своей редакции. На всем этаже, где размещались отделы, и на этаже типографии горел свет. Потом город остался позади, поезд шел вдоль тянувшегося к югу широкого поля, я смотрел на него и на первую после города деревню.
После деревни снова открылось поле и я видел все как на ладони: сараи, дома, маленькие кубики строений вдали от железнодорожного полотна, невысокий березняк возле них. А по межам в поле росли такие же невысокие ивы. Я не заходил в купе, пока разговорчивый сосед, по моим подсчетам, не заснул, и долго-долго сидел в коридоре, глядя в темноту.
Ауликки Оксанен
Мужчина в черной рубашкеПеревод с финского М. Лааксо
Разноцветные сухие кленовые листья вдруг потеряли всю привлекательность. Мы выбросили их и застыли на камне, наблюдая, как к поселку подъезжают машины.
Их много. Они движутся одна за другой и образуют большой круг на площадке. На прицепах золотом нарисованы какие-то завитки, змеи и львиные головы. Мечта, очарование, радость! Какие краски! Желтые, серебряные, красные, как огонь.
Я беру Вильо за руку и тащу за собой. Мы сбегаем с горы. Крапива не обжигает. Ноги не проваливаются между кочек. Кусты не царапают. Захватывает дух! Сердце вырывается из груди! Под ногами лопается брусника, истекая кровью. Камни, костяника, папоротники, канава. Братишка падает.
Он даже не плачет, хотя на коленке появляется большая ссадина. Я смахиваю с нее землю. Сейчас даже некогда послюнявить ее и приложить березовый лист. Прыгай, Вильо, прыгай!
Все уже на площадке: Сиско Лавела, у которой был нарыв на ноге, Сакари, Лассе, воображалы Суниайнен, лохматый Ииро Вехка на мамином велосипеде.
Мы подходим как можно ближе. В вагончике открывается дверь. Мужчина ставит у порога лесенку. У него странное сморщенное лицо и черная рубашка. Мы таращим на него глаза.