[41], — говорят они. Врагов — десять. Они грубые вояки, но они в затруднении, если их никто не злит. Тогда они наливаются злобой сами. Но штатские не произносят ни слова, они даже пробуют казаться довольными и дружелюбными. «Полно старых баб, — говорят солдаты. — У нас матери дома». Они видят, что кинозвезда — молодая женщина, и говорят ей: «Kam hiö». Они произносят плохо, они выучили это по кинофильмам. Они визгливо приказывают идти и уводят ее. Девушка знает их язык и начинает говорить своим приятным голосом. Она показывает им ключ и сообщает, что это ключ от квартиры кинозвезды. Ведет солдат в верхний этаж и открывает им дверь. Солдаты разбивают ногами столы и стулья вдребезги. Они знают, что были бы смешны, если б уселись на эти стулья. Сидящий на стуле солдат смешон. Они срывают со стен картины, швыряют на пол и наступают на стекла. Они брезгуют всем, что не имеет ценности. Они не делают снимков и не дают другим их делать. Для них все иллюзии — дело прошлое. Они признают лишь то, что есть. Они возвращают миру ощущение подлинности. Они хватают украшения из шкатулки кинозвезды, которую девушка достала из корзины с грязным бельем. Они тянут на спичках жребий, кому достанутся настольные часы в золотой оправе. Они швыряют цветочные горшки на персидский ковер и втаптывают в него землю. На стенах снимки кинозвезд. Мужские портреты они бросают в угол, но женские присваивают и прячут во внутренний карман, за Евангелие в жестяном переплете. Они открывают шкаф с коньяком и винами, делят между собой бутылки и усаживаются на полу. Кому досталась бутылка вина — пьет вино, кому бутылка коньяка — пьет коньяк. Они разделились на две компании. Компания пьющих вино становится меланхоличной и начинает вспоминать школьные годы. Они снимают каски и бережно опускают на пол рядом с собой. Пьющие коньяк затягивают ремни потуже и хвастаются своими военными похождениями. Подкрепив свои силы, солдаты продолжают разорение. Они открывают гардероб, где тридцать платьев и две дюжины обуви. Они велят девушке выбрать себе наряд. Остальные делят и засовывают в свои мешки. К обуви они не притрагиваются. После этого они обследуют холодильник. Здесь соленое мясо и четыре бутылки пива. Они пробуют пиво и говорят, что оно не так хорошо, как пиво у них дома, но и не так плохо, как они представляли. В компании оказался пожилой седовласый солдат, который увлекся разглядыванием парфюмерии на туалетном столике кинозвезды. Он изучает губную помаду и краску для ресниц, гребенки и лаки для ногтей, нюхает их, закрыв глаза. Молодой солдат в очках исследует книжную полку, берет оттуда «Сирано» Ростана и начинает читать вслух. У него хорошее французское произношение.
Робость девушки злит солдат. «Иди мойся, — говорят они, — теперь и ты можешь мыться в ванне. Мы исправим несправедливость, и угнетенные получат возмещение». Девушка говорит, что нет горячей воды. Солдаты злятся. Девушка не хочет сердить их, она моется холодной водой. Она держит ванную на запоре. Она надевает чистое нижнее белье и юбку, которую солдаты дали ей выбрать. Когда она возвращается в комнату, солдаты довольны: она рослая и стройная, у нее прямые ноги и такие высокие груди, что она может коснуться их подбородком. Она кривит рот и жмурит один глаз, но кажется только задумчивой. «Приведи в порядок лицо», — говорят солдаты. Девушка робеет, она не решается подойти к туалетному столику, и это злит солдат. «Неужели там, в погребе, не было ни одной женщины, с которой можно было бы провести время», — говорят они. Седовласый солдат приходит на помощь девушке. Он говорит, что когда-то давно был дамским парикмахером. Он эмигрант и всегда сражается под знаменами победителей. Он моет девушке голову. Чтобы согреть воду, он рвет и сжигает книги. Он умело делает укладку и окрашивает две выпрямленные пряди в темный цвет. Затем он выщипывает брови и выводит новые, изломанные углом, красит губы и приводит в порядок ногти на руках и ногах. Он ставит мушку на щеку девушки. Отыскивает прозрачные чулки и серебряные туфли. Пока что он запрещает другим смотреть на нее. Он собирает у солдат украшения и выбирает из них те, что подходят к вечернему туалету. Помогает девушке надеть его и пудрит ей спину и плечи. Наконец он кладет на ее лицо последний штрих, слегка оттеняет зеленым верхние и нижние веки. Потом помогает ей встать, выбирает красивое положение для рук и ног и велит смотреть в точку, на которую указывает пальцем. Туда смотреть трудно, эта точка чересчур близко, и когда девушка туда смотрит, кажется, будто ее глаза чуть-чуть косят, так немного, что это не должно ей мешать читать. «Теперь можете смотреть», — говорит седовласый; он пятится к кухонной двери и напряженно изучает выражения лиц солдат. Они пялят глаза на девушку. Потом поднимают ее на постель и привязывают руки и ноги к спинкам кровати. Голову привязывают за волосы к изголовью. Запихивают ей в рот десяток страниц из «Сирано». Под ягодицы кладут три большие книги об искусстве.
ДОРОГА ДОМОЙ
Госпожа гребла, а полковник сидел на корме. Отражение леса в воде около лодки разбилось на маленькие островки, которые, танцуя, сходились и расходились.
Пелтола очнулся. Пятки его потеряли чувствительность. Он соскочил на землю и потопал на обрыв. Госпожа повернула лодку и толкнула берег кормой.
— Я не буду сходить, — сказала она.
Полковник подполз к ней и поцеловал. Госпожа поворачивала к нему щеки. Пелтола придерживал корму, но как только полковник шагнул на землю, сразу отпустил. Корма освободилась и приподнялась, как пустая чашка весов.
— Счастливо доехать, — пожелала жена.
— Всего хорошего, — отозвался полковник.
Она принялась грести. Полковник поднялся на бугор и махал рукой. Госпожа помахала в ответ, весла гребли в это время за нее и сами дались ей в руки. Она только схватила их.
— Хэй! — прокричала она.
— Хэй! — отозвался полковник, как эхо с какого-нибудь гулкого места, громче, чем из песчаной ямы, но слабее, чем из каменоломни. Это был двор казармы. Полковник стоял в песке наверху обрыва. Мыс был разбит вдребезги, до голого песка, сосредоточенным артиллерийским огнем, и песок злобно шипел. Отсюда невозможно было выбраться. Город Юваскюля, должно быть, ближайшее место. Железная дорога в ста километрах. Американцы воевали во Вьетнаме. Там витали мысли полковника. Он сосредоточенно наблюдал за ходом лодки. Отсюда, издали, было непонятно, удаляется она или идет обратно. Могло быть и так и этак. Лодка приближалась к островку впереди, но поскольку она еще только подходила к нему, казалось, что двигалась она и сюда. Да это и был, кроме того, не островок, а полуостров Евразийского материка. Здесь была вся власть и сила, это понимали и американцы, которые строили тут свои казармы. Полковник пошевелил бинокль и поднял его к глазам. Супруга уже попала в отражение острова в воде и скользила сквозь верхушки деревьев. От лодки тянулся белый след, расцветающий черными бутонами. Полковник смотрел на пять сантиметров ближе и потерял правильное фокусное расстояние.
Он опустил бинокль и тряхнул головой,
— Поехали, — сказал он.
Пелтола побежал к машине и распахнул заднюю дверь. Мотор действовал таинственно. Шестьдесят лошадиных сил могли повести себя самым неожиданным образом, но об этом обычно узнаешь из газет днем позже. Полковник не вытирал ног, он одним махом шагнул в машину. Пелтола обежал ее, хотя мог бы и просто идти побыстрее. Он включил мотор и огляделся по сторонам.
В лесу подстерегали партизаны. Они добывали все, что им нужно, из кооперативной лавки. Когда выходил продавец, они прицеливались в него из ружей. Детей его выспрашивали в лесу. Они носили кошелки его жены, кололи дрова и охраняли выстиранное белье. У них было финское оружие и деньги царского времени. Положение их было безнадежно, но могло длиться сколько угодно. Домовладелец нанял их своими телохранителями, чтобы они не убили его.
Полковник сидел на заднем сиденье в одиночестве. Его мир был перенаселен. Он опасался, что здесь не хватит места его потомкам. Он всегда советовал садиться подальше, подталкивал посуду на середину стола и собирал опавшие лепестки цветов в пепельницу. Он курил, только если бывал пьян, но тогда он не умел пользоваться пепельницей. В дождливую погоду на полу машины всегда была вода. Он пользовался цветными носовыми платками в крупную клетку и армейским нижним бельем с интендантским клеймом. У него были награды — Крест Свободы третьей степени, и ему же достался Железный крест второй степени, разыгранный офицерами батальона между собой: немцы предназначали его храбрейшему, но командир батальона не пожелал этого определять. Во время наступления полковник перевязал русской женщине-солдату раны на бедре, потому что лекарь-сержант отказался это делать в присутствии свидетелей. Полковник два раза здоровался за руку с Маннергеймом. Во время маневров молодым прапорщиком он носил дальномер за генералом Неноненом и позабыл дальномер на суку. Генерал Ненонен приказал ему оставить заявление об отставке после двадцати часов. Он нашел дальномер, когда солнце светило в его линзы, осмотрел через него территорию казарм, удаляющийся поезд и оба раза повалил приставную лестницу. Он был дважды ранен — в запястье и в плечо. Лежал в военных госпиталях в городах Хяменлинна и Ваза, где о нем создалось мнение как о лживом человеке.
Однажды он провалился под лед, когда пошел напрямик из Хельсинки в Сантахамина. Он не был в Выборге после войны. В его бумажнике хранился фотоснимок его детей, но не было снимка жены. Он говорил по-фински, по-шведски, по-немецки и посредственно читал по-английски. Он владел русским солдатским разговорником. Национал-социализм он считал уже невозможным. Массовое уничтожение евреев он полагал увертюрой к еще худшим всемирным массовым истреблениям, в противоположность другим, считавшим их атавистическим явлением. В коммунизме он сомневался. Он считал социал-демократов своей партией, она рассматривает дела беспристрастно, хотя бы на нее и оказывали незаконными способами всяческое давление.