«A = B → B = A».
Связан знак с идеологией или нет, зависит прежде всего от того, в какой системе он функционирует. Так, красный цвет в знаковой системе «светофор» не имеет идеологической значимости, а если рассматривать красный цвет в системе революционных символов, то связь его с идеологией будет совершенно очевидной.
Однако, несмотря на все эти недостатки, можно сказать, что книга В.Н. Волошинова явилась определенным этапом в исследовании проблемы взаимоотношения языка и идеологии. Работа эта ценна не только постановкой проблемы, но также и тем, что автор указал в ней на весьма важные явления, происходящие в структуре языка под влиянием идеологии. Некоторые из них были позже более детально исследованы советскими и зарубежными учеными; другие же не получили достаточного освещения и по настоящий момент. Значительный интерес в связи с обсуждаемой проблемой представляет и работа В.И. Абаева «Язык как идеология и язык как техника» [1934]. Взаимоотношение языка и идеологии автор также рассматривает в общетеоретическом плане, уделяя основное внимание семантическим процессам, протекающим в языке. Однако следует отметить, что В.И. Абаев понимает термин «идеология» тоже гораздо шире, чем это принято в современной специальной литературе, и зачастую употребляет его как синоним термина «культура».
Наиболее подробно в советском языкознании были исследованы явления, происходящие в языке в моменты социальных революций. Большая заслуга здесь принадлежит К. Державину, изучавшему эти процессы на материале французского языка эпохи Великой французской революции [1927], В.Μ. Жирмунскому [1936] и А.С. Селищеву [1928], привлекшим к рассмотрению русский язык периода Великой Октябрьской социалистической революции. В этих работах подчеркивается, что социальные изменения наиболее отчетливо отражаются в лексико-семантической системе языка. Так, К. Державин пишет по этому поводу:
«Новые понятия находили себе новые слова, бытовая обстановка революционных лет порождала новые термины, изменения социальных условий влекли за собой изменения значений слов. Лексика, по преимуществу лексика, подвергалась не менее серьезным обновлениям, чем гражданское право, система денежного обращения или организация армии… Целые серии речений выпадали из обихода вместе с теми общественными элементами, с которыми они были генетически связаны, а наряду с этим поверх столбцов словаря наслаивались новые языковые пласты, новые лексические образования, рожденные революцией, рожденные ее социальной борьбой» [Державин, 1927, 2].
Языковые изменения, в таком количестве наблюдаемые в языке в эпохи социальных революций, происходят не мгновенно.
«В недрах старорежимного языка, – отмечает К. Державин, – с течением времени отчетливо намечается ряд пластов, соответствующих сословно-классовым общественным группировкам» [Там же, 10].
В.Μ. Жирмунский также пишет по этому поводу:
«Уже при капитализме пролетариат создает свой национальный литературный язык, как и французская буржуазия XVIII в. задолго до революции имеет своих идеологов и вождей, свою литературу и вырастающую вместе с этой литературой новую форму национального языка» [Жирмунский, 1936, 103].
Но язык угнетенного и господствующего классов находится в классовом обществе в неодинаковом положении:
«…экономическое и политическое господство того или иного общественного класса ведет за собой господство и в области идеологии… такая культурная гегемония господствующего класса в свою очередь обусловливает и языковую гегемонию» [Там же, 16],
поэтому в полном объеме язык угнетенных и господствующих классов можно наблюдать только в периоды социальных переворотов.
В связи с исследованием влияния идеологических изменений на лексико-семантическую систему языка необходимо упомянуть также ранние работы Р.А. Будагова, в которых представлен большой и очень интересный фактический материал, демонстрирующий, как развитие идеологической мысли находит свое отражение в языке (см.: [Будагов, 1940, 1938]).
Вновь интерес к проблеме влияния идеологии на структуру языка в советском языкознании стал проявляться только в 70-е годы, но большинство исследований, посвященных этой теме, носит достаточно частный характер (см.: [Коваленко, 1972; Лобов, 1973; Крючкова, 19763; Стриженко, 1977; Муравлева, 1978]).
При рассмотрении вопроса о влиянии идеологии на структуру языка, на наш взгляд, прежде всего необходимо исходить из того, что любая идеология отражается в языке. Логика научного мышления, закономерности функционирования и развития языка в обществе показывают, что любая сфера человеческой деятельности в той или иной форме отражается в языке, каждое явление материальной или духовной культуры находит свое языковое выражение. Так, например, если химики открывают какой-либо новый элемент, он непременно получает определенное название; для описания какого-либо вновь открытого физического процесса необходимо ввести в употребление его наименование и т.п. Если бы этого не происходило, каждое открытие оставалось бы достоянием только сделавшего его исследователя. С другой стороны, при этом происходит развитие и обогащение самого языка: расширяется его лексический фонд, развиваются специальные стили и т.д. Таким образом происходит отражение (выражение) той или иной сферы человеческой деятельности, в данном случае науки, в языке.
Идеология, как один из наиболее сложных видов духовной деятельности человека, также находит свое языковое выражение. Так, идеология марксизма впервые была сформулирована и изложена в ее полном виде на немецком языке. Затем она на других языках получила распространение во всем мире. Ленинизм, как марксизм эпохи империализма и пролетарских революций, первоначально возник на русском языке.
Система идеологических взглядов наиболее полно и разносторонне проявляется в языке, существует в общественном сознании на материальной базе языка, поскольку мысль, понятие, идея, оторванные от речи, не имеют своих центров в человеческом мозге. Человеческий мозг, как известно, располагает центрами речи (языка), но не имеет центра мысли, оторванной от речи (языка). Таким образом, вне языка идеология как система взглядов общества, класса не может существовать и развиваться.
Все эти процессы, по-видимому, должны в свою очередь найти отражение в языке. Вопрос состоит прежде всего в том, чтобы выявить специфику отражения идеологии в структуре языка по сравнению с отражением в ней других сфер деятельности людей, например науки. Весьма важно при этом выяснить, одинаково ли отражаются различные типы и формы идеологии в языке, или отражение каждого типа и каждой формы носит особый характер. Большой интерес представляет также вопрос, в какой мере влиянию идеологии подвержены разные уровни структуры языка. И, наконец, в процессе исследования взаимоотношения языка и идеологии необходимо установить, как влияют на него уровень развития материальной и духовной культуры носителей соответствующих языков, объем общественных функций языка, формы его существования (письменная, устная).
При исследовании отражения идеологии в языке особенно важное значение имеют вопросы методологии. Дело в том, что объект анализа в данном случае – явления и факты языка, интерпретация которых существенно меняется в зависимости от того, на каких идеологических, а следовательно, и методологических позициях стоит исследователь. Так, например, социолингвистический анализ лексико-семантических единиц, обозначающих основные понятия философии, религии, просто невозможен без четкого определения мировоззренческих установок носителей языка и исследователя (ср. рассмотрение семантических связей в паре: материальное – идеальное с позиций диалектического материализма и различных направлений идеализма).
При анализе религиозной лексики методологическая позиция исследователя в существенной мере влияет на представление о способе соотношения некоторых элементов структуры языка с внеязыковой действительностью. Аналогичная ситуация возникает, например, при рассмотрении термина «(абсолютная) идея» с методологических позиций, в основу которых положен объективный идеализм Гегеля, и с позиций диалектического материализма.
Велика также роль методологических установок при теоретической интерпретации идеологически обусловленных языковых явлений. Рассмотрим в качестве примера теоретические построения Э. Топича [Topitsch, 1960] и Т. Уэлдона [Weldon, 1962]. Оба автора, пытаясь теоретически осмыслить многозначность основных терминов политики и философии, приходят к выводу, что термины эти являются «пустыми формулами» без какого-либо понятийного содержания и служат только для того, чтобы вызвать или стабилизировать определенные эмоции. Дело в том, что авторы исходят в своих рассуждениях из неопозитивистского тезиса о якобы ненаучном характере любых общественных теорий. История развития и изменения значений основных терминов политики рассматривается в отрыве от истории развития общественной жизни; таким образом полностью исключается из поля зрения влияние социальной действительности на язык, в результате чего делается невозможным усмотреть системность в словаре политики и философии. Совершенно очевидно, что такое толкование лингвистического факта вытекает не столько из понимания авторами природы языка, сколько из их общефилософских представлений.
Интересно отметить, что в последнее время имеет место весьма своеобразный обратный процесс: некоторые положения лингвистической теории сами начинают играть роль методологических установок в отдельных направлениях буржуазной философии. Как пишет в этой связи А.С. Мельничук,
«в течение последней половины столетия язык и языкознание превратились в своеобразную арену упорной и непримиримой борьбы двух антагонистических философских лагерей – диалектического материализма, с одной стороны, и различных направлений идеализма и позитивизма – с другой. Достаточно вспомнить, какую роль играет та или иная интерпретация языка и языковых функций в методологических основаниях таких направлений современной буржуазной философии, как неопозитив