В дверях показалась тхакурани — жена тхакура.
— Ступай, сынок, если уж принес, то иди отдай дяде. Не бойся! — гладя малыша по головке, говорила она. Крепко держа обеими ручонками подол рубахи, наполненный отборным рисом, мальчик несмело приблизился к Баширу и, высыпав рис на покрывало, присел рядом на корточки.
— Матушка, водички б глоток… — непроизвольно вырвалось у Башира. Тхакурани вынесла полную лоту[27] воды и, передавая ее подбежавшему мальчугану, ласково проговорила:
— Налей ему водички, Мадхав. Видишь, рядом с ним чашка стоит? Туда и налей.
Мальчик уже смелее подошел к Баширу и до краев наполнил его чашку. Башир жадно выпил студеную воду, и силы снова вернулись к нему.
— Дядя, а змеи не пьют водичку? — раздался у него над ухом голос малыша.
— Пьют, сынок, пьют, — ласковым голосом отвечал Башир. — Они вечером пьют.
Не сводя с сына любящих глаз, тхакурани негромко рассмеялась. Застеснявшись, малыш отбежал к двери и спрятался за мать, а она, довольная, с доброй улыбкой посмотрела на заклинателя. Башир стал поспешно укладываться. При виде стоящей в дверях тхакурани и ее малыша ему стало как-то не по себе и на глазах невольно навернулись слезы…
Все эти картины одна за другой проплывали сейчас перед его мысленным взором, когда выпущенная им змея, шурша в сухой траве, ползла к дому тхакура, а сам Башир, будто окаменев, крепко сжимал левый кулак с горчичными зернами, дожидаясь возвращения своего черного посланца, который должен был совершить месть.
— Нет! Нет! Нет! — вдруг выкрикнул он. — Не надо! Задержи ее, отец! Они же не виноваты!
Мысли его мешались: то он видел мертвое тело Каммо, то застывшую в дверях тхакурани в бледно-желтом вдовьем сари — она держала за руку малыша, а он доверчиво смотрел прямо в лицо Башира своими большими лучистыми глазами.
«Дядя, а змеи не пьют водичку?..»
Баширу стало жарко. На лбу мелким жемчугом заблестели капли пота.
Рука его дрогнула, и кулак медленно разжался.
— Что ты наделал, Башир?! — крикнул Баккас, падая всем телом на руку Башира. — Разве ты забыл, что кулак разжимают только тогда, когда змея, поразив врага, приползает назад? Иначе она возвращается с полпути и жалит того, кто ее послал…
— Я не забыл, отец, я помню это, — слабым голосом проговорил Башир. — Но ты же сам всегда твердил мне, что нат никогда не мстит тайком… Так делают только трусы, подлые трусы!.. Они же невинны — и ребенок тхакура, и мать малыша! Невинны…
Дикий крик вырвался у Башира — незаметно подползшая змея ужалила его в левую руку. Поводя распущенным капюшоном, змея яростно шипела, а ее налитые злобой глазки блестели во тьме, как две огненные точки.
— Еще ужаль… Еще…
Лицо Башира покрылось холодным липким потом, глаза закатились, голова бессильно упала на грудь.
— Сегодня я встречусь с нею… с моей Каммо… — и он тяжело рухнул на землю.
Баккас осторожно поднял голову Башира и положил к себе на колени.
— Ты прав, сынок, нат никогда не мстит тайком… Ты прав! Прав!.. — голос у него оборвался, и по щекам покатились крупные слезы.
Сатьендра ШаратТой ночью*
Судхиндра до мельчайших деталей помнит все, что произошло той ночью. Именно тогда он впервые ощутил, что, несмотря на горе и страдания, в жизни все же бывают мгновения, полные сказочной красоты, минуты воспоминания о которых даже долгие годы спустя источают тончайший аромат, подобно пахучему цветку, засушенному между страниц книги, — тот неповторимый, сладко-терпкий аромат, который человеку редко доводится вдыхать дважды.
Та ночь минула навсегда, мир потерял для Судхиндры всю прелесть и очарование, стал безжизненным и иссушающе-унылым, как накаленная солнцем бескрайняя пустыня.
Та ночь совпала с осенним полнолунием. Едва солнце скрылось за вершинами гор, как вся земля уже была залита серебристым светом луны, величественно выплывшей на голубой простор неба. С перекинутым через плечо пледом и легким чемоданчиком в руках Судхиндра торопливо шагал по узкой тропке, причудливо петлявшей между крохотными наделами крестьянских полей. Легко перепрыгивая с межи на межу, он изредка взглядывал на небо, стараясь определить, который теперь час. Внезапно песня, чистым серебром прозвеневшая в воздухе, заставила его замереть на месте. Красивый женский голос где-то невдалеке мягко выводил кружевную мелодию. Не раздумывая, Судхиндра повернул туда, откуда доносился печальный напев. Песня звучала все ближе, завораживая и маня. Наконец Судхиндра различия на ближнем поле залитую лунным светом тоненькую фигурку в сари. Чтобы не спугнуть песню, он остановился. Женщина пела, ловкими движениями связывая сноп. Не зная местного наречия, он не мог понять, о чем ее песня, — его околдовала сама мелодия, протяжная и страстная. Забыв обо всем на свете, Судхиндра жадно ловил каждый ее звук. О чем была эта песня?.. Не все ли равно?.. Только бы слышать этот дивный напев и чувствовать, как трепетные звуки песни заполняют все его существо!.. И вот уже нет ничего вокруг: ни изломанных меж, ни гор, ни собственного тела, ни самой жизни. Осталась только эта мелодия, ее волшебные звуки!.. Песня, замирая, звучала все тише, пока не оборвалась на какой-то необыкновенно высокой ноте. В наступившем безмолвии все замерло, охваченное мягкой грустью.
Словно пробуждаясь ото сна, Судхиндра медленно возвращался к жизни.
Поднимая сноп, женщина наконец заметила темный мужской силуэт и, резко выпрямившись, испуганно уставилась на Судхиндру своими огромными глазами. С минуту продолжалось молчание. Судхиндра успел рассмотреть, что пробор ее был чист[28].
— Почему же вы замолчали? Вы так прекрасно пели! — не двигаясь с места, тихо проговорил Судхиндра.
Девушка смутилась и ничего не ответила.
— Так почему ж вы замолчали? — повторил он вопрос. — Потому что увидели меня? Да вы не бойтесь, я не кусаюсь.
Девушка улыбнулась.
— А я вас и не боюсь. Что же петь, когда песня сама кончилась?
Услышав ее простодушное «сама кончилась», Судхиндра невольно рассмеялся.
— Если кончилась эта, спойте какую-нибудь другую.
Девушка потупилась.
— Так спойте же какую-нибудь еще. Если бы у меня был голос, я бы обязательно пел, — и он тихонько без слов пропел начало полюбившейся песни.
Девушка звонко рассмеялась.
— Кто вы, незнакомец? — весело спросила она, озорно поблескивая глазами. — Из города идете?
— Путешествую, — сказал Судхиндра, — на месте не сидится, вот и хожу. Сейчас иду в город. Утром вышел из Рикхаули[29], — слыхали про такую деревню? К четырем утра мне надо добраться до Паукхаля[30]. А уж оттуда на почтовом автобусе — в город.
— Прямо сейчас хотите идти в Паукхаль? — удивленно спросила девушка.
— Конечно, — беззаботно усмехнулся Судхиндра. — Вы, наверно, из деревни Дхакпатти? От Дхакпатти до Паукхаля не больше восьми миль, часа за три можно дойти. Солнце только что закатилось, до утра еще далеко. Да и ночь к тому же светлая. По холодку и не заметишь, как дойдешь.
Девушка помолчала, потом нерешительно проговорила:
— Вы целый день шли и, наверно, устали. Ночь-то вам бы лучше провести у нас в деревне.
Судхиндра был искренне тронут этим приглашением.
— Значит, вы считаете, что на ночь мне лучше стать гостем вашей деревни? — шутливым тоном спросил он.
— Да, так, пожалуй, будет лучше, — серьезно проговорила она.
— Домашние-то, наверно, уже заждались вас, все глаза проглядели…
— А домашних — один отец, — весело возразила она, — да и он с утра ушел в соседнюю деревню. Вряд ли вернется до полуночи.
— Ну что ж, пойдемте. Пусть будет по-вашему, — быстро сказал Судхиндра, беря в руки свой чемоданчик, и лукаво добавил: — Только с условием, что завтра утром вы споете мне свою песню.
Не ответив ему, девушка легко подняла свой сноп на голову и, одной рукой подхватив с земли серп, быстро пошла по меже впереди Судхиндры.
На безоблачном небе по-прежнему сияла полная луна, и черные неровные зубцы дальних гор были затянуты голубоватой дымкой.
Среди убранных полей изредка попадались участки, на которых рис все еще стоял плотной стеной, дремотно свесив тучные метелки.
— Этот участок не ваш? — спросил Судхиндра, шагая за девушкой.
— Нет, наш участок выше, — сказала девушка, оборачиваясь, — вон там у речки.
— У речки? — удивленно переспросил Судхиндра. — Почему же не слышно, как шумит река?
— Осенью она еле по камешкам перекатывается — курица вброд перейдет. А зимой и того меньше становится. Зато уж в сезон дождей гремит так, что за полкоса[31] слышно… Хотите взглянуть?
Они повернули на тропку, которая убегала куда-то вправо. Судхиндра молча шагал за девушкой. Сейчас уже отчетливо слышалось приглушенное журчанье.
— Вот это и есть наш участок, — громко сказала девушка, прерывая нить его размышлений. — Здесь всегда самый лучший урожай: речка сама поливает.
Девушка осторожно опустила на землю свою ношу, и теперь, распрямив спину, стояла на берегу, будто вслушиваясь в мягкие всплески реки. Полной грудью вдыхая прохладный ночной воздух, Судхиндра тоже невольно залюбовался игрой лунного серебра на капризной поверхности горной речушки.
В летнее время — сезон дождей и таяния снегов — реке явно было тесно в зимних границах: ее сухое песчаное ложе двумя широкими белыми лентами тянулось по обе стороны потока, который, глухо журча, точно жалуясь на судьбу, стремительно катился меж камней, будто торопясь побыстрее вырваться из горных теснин.
С трудом оторвав глаза от реки, Судхиндра оглянулся вокруг. И дальние горы, темными громадами высившиеся вдали, и полоски крестьянских полей, и широкая колыбель реки — весь этот мирный горный ландшафт, словно нежась, дремал в лунном сиянии. Торжественно застыли вдоль реки остроконечные гималайские кедры и деревья бхиммаль с пышными кронами, густо усыпанными белым пухом цветения. В своем умиротворенном величии они казались вестниками грядущей жизни, где не будет ни страданий, ни слез, а только одна тихая радость, которую Судхиндра испытывал сейчас. Никогда еще раньше жизнь не представлялась ему такой дивной и полной очарования. Поглощенный созерцанием величественной красоты лунной ночи в горах, Судхиндра на минуту забыл обо всем, что волновало его в последнее время: и проекты общинного развития деревни, и свою грам-патхшалу