— Ну и ну! Батюшки мои! — только и смог вымолвить Бхагья. — Тхакья! Глянь! Блестит-то как!
А у Тхакьи глаза чуть на лоб не полезли:
— Вот это да!
В это время жена хозяина принесла из дому кувшин с водой.
Проведя рукой по седым усам, старый пастух обратился к ней:
— Сунабаи, давно вы с равнины вернулись?
— Да уже два месяца. А вы-то, Мхатарба, волчьего сала принесли?
Прежде чем ответить, старик не торопясь налил себе из кувшина воды в круглую металлическую мисочку. Одной рукой он придерживал тюрбан, другой разом опрокинул содержимое мисочки себе в рот. Еще налил, еще выпил, снова налил. Наконец, утолив жажду, тщательно отер усы и только тогда ответил:
— Да нет, не принес я волчьего сала. Подбили ребята одного волка, да только собаки его всего в клочья изодрали. Если еще один попадется, тогда уж непременно будет вам сало.
Каждый из пастухов осушил по три-четыре мисочки воды. Пришлось матери Раму еще раз принести полный кувшин.
Валлабхадас поудобнее уселся на подушке, спросил:
— Ну что, Мхатарба? Как пастьба нынче?
— А? Хорошая пастьба! В прошлом-то году хворь какая-то напала. Сколько тогда скотины полегло! Не знаю, как и пережили. А нынче ничего!
— Хозяйку что с собой не взяли?
— За овцами осталась смотреть.
— Ну что ж, приступим к делу?
— Как скажешь. Верно, ребята?
Все закивали.
— Мне бы, Старый, пояс… — начал было Бхагья.
— Ладно, ладно! Погоди с поясом. Скажи, шетджи[40], почем нынче золото?
— Золото? Дешевое — без двух рупий сто.
— Сто? — протянул старик.
Пастухи заволновались.
— Ого! Да что же так дорого?
— Уступи хоть немного!
— Подешевле бы, шетджи!
— Ну, если для вас это дорого, тогда и говорить не о чем.
— Пошли, ребята, вставайте!
Валлабхадас уже привык к такому повороту дела. Он ничуть не загрустил, поудобнее устроился на своей подушке и с улыбкой проговорил:
— Нет — так нет! Мое золото при мне и останется. Может, чего еще надо? А, Мхатарба?
— Ну, что ты, шет? Еще наши деды у твоих дедов золото брали. Ты нам правильную цену назначай!
Валлабхадас позвал своего сына Раму, велел ему принести «Бомбейские новости». Когда тот явился, купец взял у него газету, развернул и ткнул пальцем в какое-то объявление:
— Вот. Глядите! На бомбейском рынке — девяносто семь рупий. А что я за ним ездил, что сюда привез — это все задаром? Попробуйте, сядьте на мое место, а я завтра пойду овец пасти. Мне все равно, какую работу делать.
— Ну, что это ты? — Мхатарба явно был озадачен.
Удивились и остальные: чтобы Валлабхадас да пошел овец пасти? Виданное ли это дело! Опять заговорил Бирья:
— Ну, шетджи! Это для нас дорого. Ты подходящую цену назови!
Хитрец этот Валлабхадас! Сунул Бирье газету под самый нос:
— Вот же! Сам прочти!
Бирья смутился:
— Да мы ведь все неграмотные. По-английски, что ли, написано?
— Нет, на гуджарати.
— Ну, для нас все одно. Мало ли что там напишут…
— Как это «мало ли что»? За ними за всеми правительство смотрит!
Этот довод показался убедительным. Мхатарба обратился к остальным:
— Ну так что же будем делать, ребята? Покупать или нет?
— Ты сам решай.
Старик указал своей палкой на Бхагью:
— Ему, шетджи, серебряный пояс нужен.
— Крученый или плетеный?
— Гладкий мне нужен, — пояснил Бхагья. — Шириной не больше мизинца, в самый раз будет.
Тхакья ткнул его в бок:
— Одурел совсем. В мизинец!..
— А что?
— С большой палец надо!
Остальные были такого же мнения. Тогда и Бхагья согласился:
— Да! С большой палец.
Валлабхадас открыл ларец и достал серебряный брусок. Протянул его старику:
— Поглядите, Мхатарба! Китайское серебро. Беспримесное! Хоть сейчас кольцом вокруг пальца обворачивай!
Старый пастух взял брусок и, держа его обеими руками, согнул. Удовлетворенно покачал головой, протянул Бхагье. Тот тоже надавил — согнул еще больше. Передал Бирье, тот соединил оба конца. У него брусок взял Тхакья, повертел в руках — вышел четырехугольник. Потом принялись распрямлять брусок и вернули ему первоначальную форму.
— Да, — признал старик, — хорошее серебро. Чистое!
Валлабхадас снял с Бхагьи мерку, взвесил брусок и тут же отослал ювелиру.
— А когда готово будет? — поинтересовался Бхагья.
— Завтра, к вечеру!
— А нельзя ли сегодня?
— Ишь чего захотел — сегодня! Хлеб это, что ли: замесил, испек да и жуй себе?
Все посмеялись над Бхагьей. Тут старый пастух спросил:
— А что, шетджи, на серебро-то какая цена?
— Как в «Бомбейских новостях» сказано, только на одну ану дороже.
— Ну ладно. А золото покажешь?
— Пожалуйста.
Опять Валлабхадас открыл ларец и вынул из него маленький слиток, подал старику:
— Глядите, Мхатарба! Стоящий товар! Вон на нем проба стоит.
— Вижу, — ответил тот. — А цвет-то: что твоя патока!
— Ха! Тесто — это сырое тесто, а лепешка — это уж лепешка! Хороший товар виден сразу.
Бирья, опередив всех, выхватил у Мхатарбы слиток. Поглядел, поморщился:
— Как будто с примесью…
Вместо Валлабхадаса рассердился Мхатарба:
— Мать моя! — закричал он. — Вот умник! Ты что, больше нашего в золоте смыслишь, а?
— Да нет… да я… — Бирья смутился.
Старик не унимался:
— Осел! Щенок сопливый! Да я сколько золота на своем веку перевидал! Вчера на свет только явился, а уж вперед суется, хвостом тут под носом вертит!
И от других Бирье тоже досталось. А он только бормотал:
— Да я же… я же… вот ведь…
Когда все утихомирились, Валлабхадас, довольствовавшийся до сих пор ролью наблюдателя, спросил:
— Ну так как, Мхатарба? Сколько нам надо золота?
— Эй, заказывайте, кому что надо! — распорядился старик.
И посыпались заказы. Кто хотел кольцо, кто серьги, кто таит — детское ожерелье. Бирья опять подал голос:
— Старый! А мне бы…
— Что тебе? А денег-то у тебя хватит?
Бирья вытащил из-за пояса кошелек. В нем лежал тряпичный узелок. Развязывая его, он пояснил:
— Шкуры-то козьи кое-как продал. Вот за них и получил — только не помню, сколько. На вот, посчитай…
Мхатарба взял у него из рук деньги и передал их Валлабхадасу.
— Сосчитай-ка лучше ты, шетджи. Ведь он же простой пастух. Считать как следует не умеет.
Валлабхадас вмиг перемешал банкноты и, прошелестев ими так, что только в глазах мелькало — где там пастуху уследить! — тут же определил:
— Триста сорок рупий.
— Ишь ты! Ну и Бирья! Так что же ты заказываешь? — спросил старик.
— Кольцо, — сказал Бирья, — в одну тола весом. Идет? И подвески — в полторы тола. Это сколько будет?
— Две с половиной, — ответил Валлабхадас.
— Ага! Две с половиной… Взвесь, шетджи.
Валлабхадас бросил кусочек золота на весы, взвесил.
— Мхатарба, в нем немного больше. Оставить как есть или уменьшить?
Старик повторил его вопрос Бирье. Тот ответил:
— Да я, право, не знаю.
— Оставь как есть, — решил за него старик.
Бирья взял слиток, взвесил на ладони. Передавая Бхагье, пробормотал:
— Бхагья!..
— Ну что еще?
— Что-то слишком легкий. Попробуй!
Бхагья тоже подержал кусочек на ладони, покачал, за ним и все другие. Возвращая слиток старику, Бирья сказал:
— Мало он что-то весит. Сам проверь!
Мхатарба взял слиток, взвесил в руке, подбросил на ладони. Потом покачал головой:
— Да нет, Бирья! Правильный вес!
Валлабхадас и этот слиток велел посыльному отнести к ювелиру.
Когда все подсчитали, покупок оказалось на семьсот девяносто восемь рупий. Валлабхадас остался доволен, но, стараясь не выказать радости, сказал даже с упреком:
— Что ж, Мхатарба? Говорите, что пастьба выдалась хорошая, а товару берете не больше, чем всегда.
Старик почувствовал себя задетым:
— Так разве ж это все? Еще не все отары снизу пригнали. Вот придут, тогда увидишь. На три, на четыре тысячи золота и серебра из твоей лавки унесем.
Остальные подтвердили, что так оно и будет. Бирья пояснил:
— Ведь еще больше половины отар не вернулось.
Тхакья напомнил:
— Старый! А как насчет чая?
Старик хлопнул его по плечу:
— Верно! Шетджи, а теперь попотчуй нас чаем.
— Нет теперь такого обычая, — возразил было купец.
— Э, нет! Как это нет? А? Как же это? Без чая сделки не делаются.
Все единодушно поддержали Старого:
— Нет! Нельзя так! Как можно?
С ворчаньем Валлабхадас вытащил из кармана рупию, бросил старику. Тому показалось мало.
— Этого хватит только на чай. А к чаю еще что-нибудь нужно.
Купец добавил четверть рупии.
— Ну, вот теперь хорошо! Теперь хватит. Ступайте, ребята! Возьмите чаю восемь стаканов и что-нибудь закусить — по пайсе на каждого.
— Да на пайсу ничего не купишь.
— Как это не купишь? Пайса разве не деньги? Государственная же монета! А ну идемте, еще как купим!
Довольные, что выторговали рупию с четвертью, они завернулись в свои одеяла и ушли из лавки.
Мать Раму смеялась им вслед, высунувшись из дверей. Валлабхадас не смеялся. Лицо человека, только что положившего себе в карман семьсот девяносто восемь рупий, оставалось бесстрастным.
Вишну Сакхарам Кхандекар
Заход солнца
Сунита посмотрела на часы. Всего лишь пять минут третьего. А ей казалось, что сейчас не меньше трех. Может быть, часы ее остановились? Уж не забыла ли она завести их накануне?
Она быстро поднесла левую руку к самому уху. Равномерно постукивая, как дятлы в лесу, часы шли. В последний раз, когда она на них смотрела, они показывали без пяти минут два, а теперь — всего лишь пять минут третьего!..
Как быстро бежит время дома, там оно мчится как копь на скачках, а здесь, в приемной министра, еле тащится, как тяжело навьюченный ишак. Она пришла к десяти, и секретарь сказал ей, что министр будет только к двенадцати…
Устав от затянувшегося ожидания, Сунита чуть было не зевнула, но быстро спохватилась, вспомнив, что ведь каждую минуту мог войти министр. А тут еще муха закружилась у ее лица и никак не отстает — назойливая, как уличный попрошайка. Сунита взяла с колен письмо и принялась отмахиваться им от мухи. Потом, не зная, чем бы еще заняться, вынула письмо из конверта и — в который уже раз! — перечитала его.
Письмо это она написала сама, и просто удивительно, как ей удалось уговорить отца поставить под ним свою подпись. И вот теперь, когда она вглядывалась в эту подпись, сделанную неровным и нечетким почерком, ей захотелось плакать.
Что за почерк был у отца когда-то! Он писал так, словно нанизывал на нить жемчуг — в самом деле, на жемчужины походили его буквы. Показывая ей, когда она была девочкой, как надо писать, он будто рисовал узор резной решетки храма — так красив был его почерк.
И вот эта подпись… Да, недаром говорят, что и жемчужина может раствориться, утратить свои красивые очертания…
С тех пор как болезнь приковала его к постели, не только почерк, но и характер отца резко изменился. Каким он стал теперь раздражительным! Малейшее возражение выводит его из себя, и тогда достается всем. Да, в последнее время действительно нелегко стало сносить его крутой прав…
Сунита поймала себя на том, что осуждает отца, и ей стало стыдно: пусть он вспыльчив, часто несправедлив, но грешно его осуждать — ведь он ее отец!
В тридцатые годы ему пришлось испытать на себе, что такое полицейские дубинки. Много лет он жил впроголодь, самоотверженно служа одному делу — обучению детей неприкасаемых. Но как он изменился с тех пор! Что осталось в нем от прежнего Наны Раджанс?.. Теперь газету, например, ему лучше и не давать. Увидит фото министра, прочтет о выступлении какого-нибудь политического лидера, а то и просто о каких-нибудь новостях — все вызывает его раздражение, и он часами брюзжит и бранится. Говорить ему трудно, он часто запинается и от этого сердится еще больше. Все-то он критикует, все осуждает. «И это называется свобода! Если и существует свобода, то только в дворцах богачей да министров. Разве придет она когда-нибудь в хижины бедняков?..» И никак невозможно его переубедить, доказать, что жизнь стала другой, стала лучше. «Не поверю, пока не увижу своими глазами!» — вот его неизменный ответ.
Минуло пять лет с тех пор, как его разбил паралич. В прошлом году он перенес еще один удар. Ему отвели отдельную комнату, с окнами, выходящими на запад, чтобы по вечерам он мог смотреть на закат. И теперь он часами, опираясь на подушку, полусидит в постели и смотрит в окно.
А за окном все та же пыль и грязь, убого одетые люди, все та же безысходная нужда. Вот почему ему кажется, что до сих нор в нашей стране, в пашей жизни так ничего и не изменилось. Отсюда и его припадки ярости из-за каждого пустяка. Ночью он подолгу ворочается в постели, никак не может заснуть, терзаемый своими мыслями. Его чарпаи то и дело поскрипывает. Когда же я, с трудом преодолев сон, подхожу к нему и спрашиваю: «Может быть, тебе что-нибудь нужно, отец?» — то в ответ слышу лишь одно: «Ничего мне не нужно! Только дай мне яду…»
Вот и позавчера ночью он не мог заснуть и говорил мне:
— Дочка, ты, наверно, в прошлом рождении была моим злейшим врагом. Как ты можешь спокойно смотреть на мои муки? Лежу как колода… Лучше бы мне умереть, тогда по крайней мере ты стала бы свободна и смогла бы выйти замуж…
Я долго думала, чем бы его успокоить, утешить. Прочитав в газете, что на этих днях в наши края приедет министр, я поняла, что надо сделать. Во времена «Соляного похода»[41] в тридцатом году этот человек как раз был в одной группе с отцом. И я подумала: как было бы приятно отцу встретиться со старым соратником! В конце концов, надо же его как-то поддержать, чем-то порадовать! Но каких трудов мне стоило, уговаривая его, как упрямого ребенка, добиться, чтобы он подписал письмо, которое я от его имени написала министру!
И Сунита вновь перечитала письмо.
«…Много лет я работал, не жалея сил. А ныне я — калека! Поэтому сам приехать не могу. Надеюсь, что у вас найдется немного свободного времени и, может быть, вы навестите меня. Буду очень рад с вами увидеться…»
Да… Письмо получилось несколько суховатым, чего-то ему недоставало, как девичьим ушам украшений. Ах, если бы было в нем побольше выражения дружеских чувств, поменьше сдержанности! Но, если бы я написала письмо мягче и проще, разве отец согласился бы его подписать?..
За дверью послышались шаги. Сунита встрепенулась: наверно, министр! Она даже привстала со стула, но тут же села — это был всего лишь секретарь.
— Господин министр прибыл, — объявил он, остановившись на пороге и окинув Суниту внимательным взглядом. Девушка немного смутилась от такого бесцеремонного разглядывания и в свою очередь посмотрела на молодого человека. Глаза их на миг встретились, и оба тут же отвели взгляды.
— Вы Сунита Раджанс? — спросил секретарь.
— Да.
— Так значит вы из семьи Балгангадхара[42]?!
— Нет, к Балгангадхару я не имею никакого отношения. Я дочь Наны Раджанс. В движении тридцатых годов…
Но Суните не пришлось договорить: с выражением полного безразличия на лице секретарь уже вышел.
Она не успела решить, следовало ей обидеться или рассердиться на такое отношение, так как в эту самую минуту в комнату вошел министр. Он улыбался, обнажая ряд ровных белых зубов. Поглядев на свои дорогие часы, министр спросил:
— У вас ко мне какое-нибудь дело? Наверное, относительно стипендии для занятий музыкой?
Прежде чем ответить, Сунита постаралась справиться с овладевшим ею волнением.
— Я из Савалгао… это маленькая деревушка… в пятидесяти милях отсюда. Работаю там в школе. Я дочь Наны Раджанс.
— Нана Раджанс? — переспросил министр. Он наморщил лоб, стараясь вспомнить, где слышал это имя.
— Отец был вместе с вами в кампании тридцатого года…
— Ах, да! С тех пор прошло уже четверть века… Значит, Нана — вага отец? Ну что ж! Таким отцом можно только гордиться. Большой патриот. Если бы он не оставил политику, то сегодня занимал бы мое место. Но ведь после освобождения из тюрьмы он отошел от нас…
— Он считал, что его долг находиться ближе к беднякам и служить им.
— Да, да, разумеется… Но потом, я слышал, он и это оставил… Почему?
— Его разбил паралич.
— Ай-ай-ай! Какое несчастье… Вообще, помнится, он отличался некоторой вспыльчивостью. Характер у него был что порох… Скажите, он по-прежнему остался немного горячим?
— Не немного, а даже очень, — улыбнулась Сунита, — еще в детстве, когда я попадала ему под горячую руку, мне частенько доставалось.
Министр рассмеялся. Сунита решила, что наступил самый подходящий момент вручить письмо, и робко протянула ему конверт. Министр быстро пробежал письмо глазами, и на лице его появилось выражение легкой растерянности и сожаления.
— Видите ли, — начал он, — мне было бы очень приятно встретиться с вашим отцом. У нас есть что вспомнить, о чем поговорить, ведь мы и в тюрьме сидели вместе… Но… таков уж, видно, удел министров — ни минуты свободного времени. Недаром говорится: у кого на голове корона, у того голова полна забот.
— Но ведь вы находитесь очень близко от Савалгао… Отец так обрадуется, если вы к нему зайдете… — голос Суниты задрожал. — Отец измучен одиночеством, а я не знаю, как его поддержать. Кроме меня, у него никого нет. Он считает, что вся его жизнь пуста, бессмысленна, никому не нужна — как кожура съеденного банана. После того как он заболел, он не выезжает из деревни, не выходит из дома. У него никто не бывает, все его забыли…
Сунита умолкла, а между тем как много хотелось бы ей добавить еще, но стоило ли? Кто искренне посочувствует чужому горю? Зачем рассказывать министру про страдания отца, если этот человек, как видно, не очень-то расположен слушать…
Ее размышления прервал звонок. Это министр вызвал секретаря. Тот вошел в комнату.
— Сегодня вечером в Этваре состоится открытие обелиска в память о кампании тридцатого года, не так ли? — обратился к нему министр.
— Да, сэр.
— Внесите в текст моей речи имя Наны Раджанс. Имя большого патриота, настоящего героя.
Затем, обратившись к Суните и еще раз приветливо улыбнувшись, министр проговорил:
— Сунита, передайте вашему отцу, что в мой следующий приезд я обязательно побываю в Савалгао. Конечно, было бы замечательно съездить туда и сегодня, но вы сами понимаете, сколько дел у министра. Как говорится, султан — один, а жен — полсотни.
Автобус, отправляющийся в Савалгао, давно уже был переполнен. Сунита сидела в углу и равнодушно, без всякого интереса перелистывала захваченный с собой журнал. Она взглянула на часы. Четвертый час. Ну, конечно, домой я попаду не раньше шести. Отец будет беспокоиться, тревожить соседей. А разве ему станет легче, после того как я приеду? Написала письмо против его воли, еле-еле уговорила подписать — и что же из всего этого вышло?!
Она почти с ненавистью посмотрела на журнал, который держала в руке. Ведь вся затея с письмом пришла ей в голову после того, как она прочитала в нем статью «Человеческая душа». Открыв журнал на той странице, где была помещена злополучная статья, Сунита читала:
«…Старики очень раздражительны. В них укоренились старые понятия о жизни, а менять сложившиеся за многие годы представления о ней им очень трудно. Понятна и их повышенная чувствительность к малейшей обиде, задевающей их достоинство… Так повелось на свете: маленьких детей все ласкают, молодым достаточно поглядеться в зеркало, чтобы остаться довольными собой, люди среднего возраста гонятся за богатством и славой, у стариков же ничего этого не остается. Никто уже не приласкает их, сами они вряд ли склонны любоваться на себя в зеркало, нет у них и сил гнаться за богатством и славой. Никому они не нужны, никто не считается с их мнением. Вот почему они постоянно раздражены, вечно всем недовольны, брюзжат. Много страданий приносит им их болезненное, легко уязвимое самолюбие…»
При первом чтении эта статья Суните чрезвычайно понравилась. Из-за нее-то она и сохранила журнал. Буквально наизусть выучила эти строки, совсем как ее ученицы в школе заучивают стихи. Статья проливала свет на психологию старого человека, и Сунита очень радовалась своей находке. Теперь же все сказанное в статье показалось ей набором пустых и бессмысленных фраз, и ей очень захотелось порвать журнал на мелкие кусочки и выбросить их в окно. Ведь из-за нее, из-за этой статьи, она решила написать письмо.
Когда-то отец умел и развеселить, и утешить маленькую Суниту и ее покойную мать Кайку. Читая статью, Сунита невольно сравнивала, каким отец был до болезни и каким стал теперь. Теперь, сколько бы она ни старалась ему угодить, какую бы ни проявляла о нем заботу, в ответ неизменно слышала только одно: «Яду… дай мне яду…»
Все, о чем она рассказывала или читала, вызывало его гневное осуждение. Она долго не могла понять, почему это происходит, и вот статья раскрыла ей глаза.
А теперь Сунита оказалась в положении того мальчика, который, пытаясь сбить плод манго камнем, угодил им в собственную голову. И ей было так же больно, как и тому мальчику…
А какие прекрасные картины рисовались ей в мечтах! Верный старой дружбе, министр поедет в Савалгао: это займет у него, на собственной машине, каких-нибудь три-четыре часа, не больше. Поговорит с отцом минут пять, а радости от их встречи тому хватит надолго… И вот все рассыпалось в прах… Что она скажет отцу, когда вернется? Ему, такому вспыльчивому, такому гордому? Болезнь озлобила и ожесточила его, а стоит ему чуть рассердиться, как тут же закусит нижнюю губу, нахмурит брови, взглянет исподлобья. В такие минуты он становится похож на каменное изваяние грозного бога. Того гляди, случится опять удар, этот уж наверняка окажется последним!
Уже было около четырех, но автобус не спешили отправлять. Может быть, оно и к лучшему? Пусть автобус задержится и придет в Савалгао поздно вечером. А еще будет лучше, если начнется дождь и она явится домой насквозь промокшая. Тогда отец, встревожившись за нее, забудет про все остальное…
Она выглянула наружу. Небо, затянутое черными тучами, вдруг представилось ей огромной закопченной сковородой. Время от времени его прорезали зигзаги молний. Сунита дала волю воображению: это какая-то старуха чистит черную сковородку, на которой местами выступают светлые полосы.
Сунита невольно улыбнулась: что за нелепые фантазии приходят иногда в голову.
Чтобы забыть об отказе министра, об уязвленной гордости отца, о ярости, которая им обязательно овладеет, Сунита стала не отрываясь смотреть на небо. Низко нависнув над землей и клубясь, ползли по нему черные грозовые тучи. То и дело, разрывая их завесу, сверкали молнии, сопровождаемые раскатами грома…
Только когда водитель подал наконец сигнал к отправлению, Сунита отвела взгляд от окна и поудобнее устроилась на своем месте.
В последнюю минуту в автобус вошло еще двое пассажиров. Сунита скользнула по ним равнодушным взглядом. У одного из вошедших, человека лет сорока, была уже сильно поседевшая борода, и Суните показалось, что она где-то видела его раньше, но где — не могла вспомнить. С ним был юноша лет шестнадцати-семнадцати. Старший, войдя в автобус, так и остался стоять у входа, стараясь никого не коснуться.
— Отец, пройди же вперед, — несколько раз попросил его сын, но тот так и не двинулся. По одежде этих людей было видно, что они очень бедны. И кто бы стал стеснять себя, чтобы эти двое могли сесть? Суните, как и всем, было совершенно безразлично, как они устроятся.
— Садитесь! — крикнул им снаружи мойщик автобусов. Однако садиться было негде. Юноша еще пытался искать свободное место, но его отец продолжал стоять как вкопанный.
В этот момент автобус резко тронулся, и старший, потеряв равновесие, чуть было не упал на какую-то женщину. Он с трудом удержался на ногах, но женщина все равно разразилась бранью.
— У нас ведь тоже есть билеты, — кротко возразил старший, а молодой его спутник что-то пробурчал, но что именно — Сунита не расслышала за шумом мотора.
У ног пожилого стоял высокий кувшин с завязанным тряпицей горлышком. Сидевшая напротив Суниты старуха крикнула своему внуку: «Эй, разиня! Пододвинь к себе кувшин, а то они чего доброго его коснутся».
Только после таких слов Сунита поняла, что эти двое — неприкасаемые. И в ней сразу же взыграла кровь отца. Она попросила потесниться человека, сидевшего рядом с ней, и, указав на освободившееся место, сказала неприкасаемым:
— Садитесь вот сюда!
Новые вспышки молний и новые раскаты грома. Огромные черные тучи теперь покрывали небо сплошь. Четыре часа, а темно, как поздним вечером. Так же темно, так же мрачно было и на душе у Суниты.
Она мучительно думала о том, что же сказать отцу. Как бы ей хотелось обрадовать его! Но радовать-то было нечем. А при его состоянии, расстройся он даже из-за пустяка, может опять случиться удар. И последний…
Она не хотела об этом думать, но ничего не могла с собою поделать.
Между тем автобус двигался вперед, делая редкие остановки. По стеклам окон хлестал дождь. Иногда его встряхивало на ухабах, и тогда пассажиры стукались головами и обменивались сердитыми взглядами. В такие минуты Суните хотелось, чтобы автобус пришел в Савалгао поскорее. Но уже мгновение спустя она мечтала совсем о другом: чтобы у автобуса, например, лопнула шина и чтобы она приехала в Савалгао как можно позже. Эти противоречивые желания все время боролись в ней, и примирить их было невозможно. Как ни старалась она не думать о том, что ее так тревожило, мучительные мысли снова и снова возвращались: так уснувший в слезах ребенок время от времени всхлипывает во сне.
В Савалгао автобус прибыл ровно в шесть. Пассажиры поспешно выходили. Дождь почти прекратился, но по дороге, громко журча, бежали целые потоки, и ребятишки пускали в них бумажные кораблики.
Сунита поспешила домой. Едва переступив порог, она спросила у соседки:
— Отец не слишком вас беспокоил?
— Он не пожелал со мной разговаривать.
— Вот как? Почему же?
— В три часа я принесла ему чай. Потом Джаярам усадил его к окну, подложив подушку. А в четыре, когда я поднялась к нему и спросила: «Не хотите ли лечь?», он только взглянул на меня и тут же молча отвернулся к окну. Я заглядывала к нему в пять — как сидел, так и сидит. Не понимаю, что с ним творится…
Из глубины дома донеслось громкое пение Джаярама: «Черными тучами небо затянуто…» Сунита быстро взбежала наверх и остановилась в дверях комнаты Наны.
Отец полусидел, опираясь на подушку и неподвижным взглядом уставившись в окно. Подойдя к нему, Сунита спросила:
— Отец, не хочешь ли чаю?
— Пожалуй… Налей.
— Ямутаи сказала, что ты уже часа два так сидишь. На что ты там смотришь?
— На что смотрю? На небо, покрытое тучами… Смотрю и вспоминаю прожитую жизнь. Как в тюрьме сидел, как работал среди неприкасаемых… И Говинда вспомнил. Знаешь, был у меня мальчик — Говинд. Хороший мальчишка. Мне очень хотелось обучить его, но однажды, вот в такой же ненастный день, он от меня убежал… Да, правда, ничего-то у меня никогда не выходило!
Он немного помолчал и потом отрывисто спросил:
— Ну что? Видела министра?
Сунита молча наклонила голову.
— Ну, и что же он сказал?
Солгать ему? Не расстраивать его? Но что придумаешь?!.
Сунита посмотрела на отца. Тот в ожидании ответа уже закусил нижнюю губу, уже весь подался вперед. Лоб его прорезали глубокие морщины, он явно начинал сердиться. Ей показалось, что его левая рука дрожит.
Взглянув на Суниту исподлобья, старик проговорил:
— Дочка, ты словно нарочно насыпала соли на мою рану. Ну кто тебя заставлял ехать и унижаться?! Молчишь? Нет, ты отвечай! Что все-таки сказал министр? Наверно, он и не помнит Нану Раджанс. Конечно, где ему помнить? В трудные времена я был нужен, а теперь…
Он силился что-то еще добавить, но не смог — голос ему изменил. Сунита видела искаженное злобой лицо отца, и тревога ее возрастала. Долго ли еще он будет смотреть на нее такими страшными глазами?
Наконец он снова обрел дар речи и срывающимся голосом закричал:
— Ты… ты… опозорила меня! Какого черта! Кто тебя просил?!
Тут он схватился за горло. Сунита совсем перепугалась, представив себе, что сейчас может произойти непоправимое. Сердце у нее колотилось, как подстреленная птица. В этот момент снизу донесся голос Ямутаи:
— Нана, к вам пришли!
Сунита посмотрела на людей, поднимавшихся по лестнице. Это были те двое, которых она усадила в автобусе. Старший, едва увидев отца, бросился к его ногам.
— Нана! Учитель! Не узнаете меня? Это я — Говинд…
— Какой Говинд?
— Тот самый, что когда-то удрал из вашей школы. Двадцать лет прошло с тех пор…
— Так ты — Говинд? Тот самый… Кем же ты стал и на что живешь?
— Есть у меня свой клочок земли…
— Сыт?
— Когда сыт, когда нет.
— Ах, если бы ты тогда не бросил учиться…
— А я и явился, чтобы это исправить. Вот мой старший сын Нараян. Он поступает в колледж. Платить за него государство будет.
— Государство? — недоверчиво переспросил Нана. Говинд утвердительно кивнул.
— Значит, свобода и в твою хижину пришла? Что ж, это хорошо… — заметил Нана как бы про себя.
— С тех пор как парень начал учить английский, — продолжал Говинд, — я только об одном и мечтаю: пусть хоть мой мальчишка выйдет в люди, ученым станет, если мне самому не довелось. Пусть он исполнит желание Наны! Вырезал я вашу фотографию из газеты, на стенку приклеил — мальчишка утром встанет, поклонится вам и только потом за книжки садится. В этом году он кончил школу. Говорит: «Врачом буду!» Вот я и привез его к вам: благословите сына, а уж тогда и в колледж ему можно ехать. Долго вас разыскивал, насилу нашел.
Он умолк и подал сыну знак. Тот быстро подошел к Нане и опустился у его ног на колени.
Сунита посмотрела на отца. Лицо его светилось какой-то молодой радостью. И он улыбается! Сколько лет она не видела у него на лице улыбки…
Чтобы благословить юношу, Нана поднял левую руку, но тут же опустил ее.
— Эх, благословляют-то правой! Дочка, подними-ка мне правую руку!
Сунита подошла и положила парализованную правую руку отца на голову Нараяна. Нана срывающимся от волнения голосом произнес:
— Выучись на доктора, сынок, избавляй людей от болезней и страданий. И никогда не забывай свою деревню, друзей. Помни о бедных!
Повернувшись к дочери и не переставая радостно улыбаться, Нана сказал:
— Ах, девочка, прожить бы мне еще лет семь-восемь. Увидеть своими глазами, как этот мальчик будет врачом, тогда можно и…
Сунита прикрыла ему рот рукой, не дав договорить. Сердце ее переполняло счастье, и, боясь заплакать, она молча отвернулась к окну.
Из окна открывался чарующей красоты вид. Дождь давно прошел, из-за гряды темных туч заходящее солнце осыпало землю золотом своих прощальных лучей.
Дождь
Шелестящий нарастающий звук дошел наконец до его сознания. Взвизгнули тормоза.
Шанкар пришел в себя, вздрогнул и мгновенно отскочил на обочину дороги. Словно нацелясь на него, двигались два огромных светящихся глаза, но тут же подались в сторону и исчезли. Машина, просвистев шинами, умчалась, растворилась в густом мраке, будто разгневанная змея, с шипением скользнувшая в свою пору.
Он огляделся. Ну конечно, сам же, олух, и виноват: остановился посреди дороги. Шофер, наверно, сигналил еще издали. И как это он не услышал?
Шанкар долго не мог прийти в себя от только что испытанного страха. Он увидел, что стоит около великолепного, широко разросшегося баньяна. И тут вспомнился ему такой же огромный баньян, что рос перед храмом в родной деревне. Вспомнилось, как детьми они с Пандурангом любили карабкаться по его воздушным корням.
Узнает ли его Пандуранг? Пандуранг теперь стал знаменитостью, все говорят о его фильмах. Вдруг забыл и не вспомнит друга детства? Шанкару от этой мысли стало не по себе. А не повернуть ли назад, пока еще не поздно? Вообще не ходить к Пандурангу?..
Но что же тогда делать? Возвратиться домой ни с чем? А что они будут есть? Колючки жевать? Дома у него два беспомощных существа: старуха мать и пятилетняя дочка. Был у него когда-то клочок земли, да пришлось его продать, когда жена заболела. Умирая, жена им наказывала:
— Берегите девочку, заботьтесь о ней.
Будь он один, все было бы проще — батрачил бы у кого-нибудь. Кое-как да прокормился бы. А заработать на троих куда труднее…
И преодолев сомнения, Шанкар медленно двинулся дальше.
Быть может, Пандуранг и узнает его. А если узнает, поверит ли, что он умеет водить машину? Возьмет ли к себе в шоферы? Эти мысли мучили его неотступно.
В ночном небе не было ни облачка. Дорога вела мимо большого чистого пруда. Звезды сверкали так ярко, будто умылись в его водах. Они сердито мигали — может быть, недовольны были капризные ревнивицы присутствием электрических фонарей, цепочкой тянувшихся вдоль дороги?
Теперь Шанкар смотрел в оба, но тревога не ослабевала, не унималась. Он шел по гладкому и ровному асфальту и думал, что ему куда милее деревенские проселки, каменистые и поросшие колючей травой. Пусть не освещают их сияющие электрические фонари, пусть там легко наступить на змею или скорпиона, споткнуться о камень, подвернуть ногу. Но если бы была на то его воля, ни за что не променял бы он родную деревенскую улицу, где прошло его детство, где он играл и бегал, а бывало и расшибался до слез, на эту, на городскую.
Красива, удобна асфальтированная дорога — чистая, блестящая, отливает синевой. А уж какая гладкая: машины скользят по ней, как лодки по воде. Прекрасная дорога, и все же чужая ему.
Далеко уносился мыслями Шанкар, а ноги между тем несли его к дому Панду ранга. После недолгих поисков он нашел этот дом. Ворота были приоткрыты. Шанкар вошел во двор и направился к крыльцу. У двери он в нерешительности остановился.
На веранду из комнаты справа падал свет, оттуда доносились громкие возбужденные голоса. Люди о чем-то спорили, может быть, даже ссорились.
До Шанкара донеслось:
— Итак, эти крестьяне уезжают из деревни, расстаются с ней навсегда? По-моему, здесь нужна хорошая, трогательная песня, чтобы зрители, слушая ее, плакали навзрыд.
Нет, это голос не Пандуранга.
Заговорил кто-то другой. Шанкар продолжал прислушиваться.
— А не показать ли такой эпизод: крестьянская семья, перебираясь в город, увозит с собой горсть родной земли? Эту горсть они берегут как святыню, молятся на нее, пользуются как чудодейственным средством против болезней и всяческих бед…
Черт побери! Опять голос не Пандуранга. Уж не попал ли он в другой дом? Шанкар совсем растерялся. Тут раздался еще один — на этот раз женский голос:
— Ну нет, в таком случае я отказываюсь сниматься!..
— Вечно эти женские капризы!
А вот теперь — говорит Пандуранг.
Дверь с шумом распахнулась. Из комнаты на веранду выскочила нарядная красивая женщина и стала спускаться по ступенькам. Шанкар стоял сбоку от крыльца, за столбиком веранды. Он невольно подался назад. Видимо, она заметила движение его тени и тут же закричала;
— Воры! Воры!
Шанкар рад был бы бежать, но у него точно отнялись ноги. Из комнаты на веранду выбежали трое мужчин. Один кричал:
— Пистолет! Где твой пистолет?!
— Полиция! Полиция! — надрывался другой.
Третьим оказался Пандуранг, Шанкар сразу же узнал своего друга детства. Женщина кивком указала, где прячется вор. Пандуранг спустился по лестнице. Не дожидаясь, пока его схватят как вора, Шанкар сделал шаг вперед и вышел на освещенное место. Пандуранг внимательно вгляделся в него и удивленно воскликнул:
— Да это ты, Шанкар?
— Я, господин.
— Что это ты выдумал? Какой я тебе «господин»? Мы же с тобой друзья детства! Помнишь, как качались на баньяновых ветвях, состязались — кто сильнее раскачается?
— Те времена прошли, господин.
Столько боли и горечи прозвучало в этой фразе, даже в самом тоне, которым были произнесены эти слова. У Пандуранга сжалось сердце. Он спросил:
— Ну, а зачем ты пришел? И так поздно…
— Пришел просить работы.
— Какую же работу ты хочешь получить?
— Я могу водить машину.
— Ты ведь как будто бы жил раньше в Бомбее, и работа там у тебя была?
— Да, жил, целый год. Но это было давно.
— Почему же оттуда уехал?
— Не понравилось мне в Бомбее.
— Ого! Да ты чудак! Все считают, что нет места лучше, чем Бомбей. Все рвутся туда…
— Так у меня ведь вся семья в деревне оставалась — мать, жена, дочь. И свой клочок земли был. Вот и бросил я город…
— А теперь-то что случилось? Почему здесь работу ищешь?
— Жена у меня умерла. Землю за долги забрал ростовщик.
— Вот оно что! Ну, хорошо. Давай сейчас же и пойдем к машине. Надо этих господ отвезти на съемку. Кстати и посмотрим, какой ты шофер.
…Шанкар возил главным образом жену Пандуранга, машина целыми днями была в ее распоряжении, а самого Пандуранга он видел редко. Пандуранг же о своем друге детства знал лишь то, что рассказывала ему жена. Она находила Шанкара забавным, не от мира сего, или «чокнутым», как шутливо его называла. Каждый день она подмечала в нем все новые чудаковатости и рассказывала мужу о странностях в его поведении. Ей нравилось и поддразнивать Шанкара, а вызвав его на очередную «глупость», затем от души над ним потешаться. Как-то она спросила его:
— Господин Шанкар, вы на меня не сердитесь?
— За что же мне сердиться, госпожа?
— Да вот вы все время при мне, а вам даже ни разу не удалось побывать на студии. Наверно, хочется?
— А что там такого интересного?
— Ну, всякому лестно там побывать. Многие наши знакомые ужасно обижаются, если их туда не пригласишь. Ах, какие там красивые актрисы, господин Шанкар!
— Я знал только одну красивую женщину, госпожа, то была моя жена.
Ах, как смеялась жена Пандуранга, передавая мужу эти слова Шанкара!
— Я уж заподозрила, не импотент ли он? Вообразите только! Жена — единственная его апсара! А? Ну не дурак ли?
Она и впрямь начала сомневаться: здоров ли психически этот их новый шофер? Как-то она повезла детей на прогулку в городской парк. Шанкар привез их, но в парке стал ждать далеко от того места, где они расположились. Хозяйка решила подглядеть, как будет вести себя этот странный человек, оставшись один. Нормальный мужчина, по ее мнению, занялся бы высматриванием хорошеньких девушек среди гуляющих. Вон ведь другие мужчины так и косят глазами на всех проходящих красоток, чуть шеи себе не выворачивают, глядя им вслед. Все, но только не Шанкар.
Поначалу он неподвижно сидел на пригорке, совсем как каменное изваяние. Потом коснулся рукой травы, провел по ней ладонью, погладил ее. Снова замер и опять погладил, будто ласкал живое существо. Вид у него при этом был такой, словно он играет на ситаре[43] и зачарован пленительными звуками музыки. А потом, когда они уже собирались уезжать из парка, Шанкар вдруг нагнулся, украдкой сорвал пучок травы и сунул себе в карман. Ну разве нормальный человек будет себя так вести?
Однако что касалось его работы, жене Пандуранга не в чем было упрекнуть Шанкара. Он никогда не опаздывал. Машина у него шла превосходно — ни сбоя тебе, ни тряски. Когда за рулем был Шанкар, то казалось, ты не в автомобиле сидишь, а у себя дома в собственном кресле и какая-то волшебная сила плавно передвигает его по воздуху.
А Пандуранг так и не сошелся ближе со своим другом детства. В одном он был уверен твердо: Шанкар никогда не употребит во зло память об их детской дружбе. Разве не могут вырасти рядом в одном и том же лесу благородный сандал и колючая акация? Так, наверно, думал об их отношениях и сам Шанкар и отчужденность принимал как должное. Пандурангу же, напротив, даже хотелось, чтобы друг детства был с ним искренним, стал ближе, поделился бы своими радостями и заботами. Но Шанкар в его присутствии всегда молчал.
И что за человек этот Шанкар! — думал Пандуранг. Есть ли у него вообще сердце? Настоящий истукан! Рот на замке, глаза — без всякого выражения. Никаких привязанностей, никаких влечений — не курит даже. Получит жалованье — отправит денежный перевод в деревню. Придет оттуда открытка, что живы-здоровы. Вот и все отношения. Это и вся его любовь к матери и дочке? Неужели нет у него интереса к женщинам? Ну да, умерла любимая жена. Но не идти же из-за этого в отшельники в тридцать с небольшим лет.
Пандуранга разбирало любопытство: неразрешимой загадкой стоял перед ним Шанкар. Он в каком-то смысле задевал его профессиональное самолюбие. Режиссер Пандуранг поставил уже около десяти кинокартин. В своих фильмах он свободно и уверенно распоряжался самыми сильными страстями: любовью, гневом, ревностью, корыстью. А здесь все известные ему сценарии, все его познания в психологии, все те человеческие судьбы, описания которых громоздились на его рабочем столе, не могли ему помочь проникнуть во внутренний мир старого друга, заглянуть Шанкару в душу.
Интересно, если бы ему пришлось кого-нибудь убить — убежал бы он, пытался бы скрыться или же так и остался бы на месте преступления? Ах! Да что говорить! Разве такой убьет? Он и муху со лба согнать постесняется. Такой, если в чем случайно и провинится, сам отдастся в руки правосудия. Разве придет ему в голову прятаться, спасаться бегством? А о муках любви и говорить не приходится. Разве такой человек, как Шанкар, способен терзаться сомнениями, страдать от неутоленной страсти?
В голове у Пандуранга возникало много подобных вопросов относительно Шанкара, но ключа к душе старого своего друга он так и не мог подобрать.
Вскоре, однако, Пандуранг с головой ушел в работу над новой картиной, так что ему стало не до Шанкара.
В тот день ему предстояло снять любовную сцену с песней, которую должен был исполнять герой. Накануне Пандуранг ночь напролет не мог уснуть, обдумывая воплощение этого эпизода на экране. Песня, по его замыслу, должна была быть простой, бесхитростной, в соответствующей манере исполнения. Когда рано утром он поднялся с постели, то уже отчетливо представлял себе каждое движение, жест и позу перед камерой молодого «крестьянина» и его «жены».
Он выглянул в окно — посмотреть, каким обещает быть день, и расстроился. Все небо было затянуто сплошной завесой серых дождевых туч. Солнцу уже давно пора было взойти, но оно еще не появилось на небе. При такой погоде о съемке задуманного им эпизода не могло быть и речи.
Пандуранг отправился на студию. Чтобы день не прошел впустую, он решил отснять пока несколько второстепенных эпизодов в павильоне. Но едва он приступил к работе, как прибежал слуга.
— Ну, что там еще? — раздраженно спросил Пандуранг.
— Вас просят к телефону.
— Кто просит? Узнай, что надо?
— Госпожа просит.
«Ох, уж эти женщины! Нет от них покоя», — подумал Пандуранг, а слуге велел:
— Спроси у госпожи, в чем дело?
— Я спрашивал. Госпожа говорит: «Позови господина».
Недовольный Пандуранг подошел к телефону. Проворчал в трубку:
— Ну что такое? Опять, наверно, соус кухарка пересолила?..
— Недаром говорят, что у мужчин каменные сердца, — услыхал он сердитый ответ. Неплохая реплика! Надо запомнить.
— Ну хорошо, хорошо… Что случилось?
— Этот твой друг…
— Какой друг?
— Ну, Шанкар. Наш шофер Шанкар!
— Он заболел?
— Нет, он, кажется, напился, мерзавец!
— Напился?..
— Собралась я ехать на овощной базар. Зову его, зову, а он стоит на галерее и ухом не ведет. Подошла, смотрю: уставился на небо, как безумный, и все тут. А что на небе? Тучи, и ничего больше.
— Ну, это пустяки. Он что-нибудь натворил?
— Пустяки? А если бы завтра ты увидел в газете мою фотографию с подписью: «Покойная жена известного режиссера Пандуранга»?..
— Вы что, в аварию попали?
— Ну да! Все из-за вашего любимого Шанкара! Я же ему твердила: «Господин Шанкар, дождь пошел. Занести может машину, убавьте скорость». А он не то слышал, не то нет, словно не в себе…
— Ты сильно пострадала?
— Да нет, со мной ничего не случилось. Старуху какую-то сбили, в больницу ее увезли. Ну, теперь начнется! Полиция, допросы-расспросы! Так что приезжайте скорей! И сегодня же откажите этому Шанкару…
Пришлось Пандурангу тут же бросить все дела на студии и отправиться домой. По дороге он не переставая ругал про себя Шанкара и даже приготовил фразу, которую сразу же ему скажет: «Выходит, на тебя нельзя положиться. Такой работник, как ты, мне не нужен».
Но когда он увидел самого Шанкара, то невольно смягчился и промолчал. Тот был просто на себя не похож: бледный, осунувшийся. Пандуранг подумал, что он дрожит от страха перед наказанием: если не тюрьма, так штраф.
Шанкар заговорил первым. Не подымая глаз от земли, он признался:
— Господин, я виноват…
Пандуранг ждал, что он станет как-нибудь оправдываться, но Шанкар ничего больше не прибавил. Да, изворотливости у него маловато, отметил про себя Пандуранг. Придется, видно, как-то выручать этого незадачливого друга детства. Он положил руку на плечо Шанкара и сказал ободряюще:
— Ну ладно, не раскисай. Я постараюсь все уладить!
Тут Шанкар неожиданно поднял голову и удивленно спросил:
— Уладить? Что уладить?
— Да ведь, наверно, и старуха тоже виновата. Сама, небось, зазевалась…
— Нет, нет. Она не виновата, господин. Это я был невнимателен.
— Гм… Но если ты так скажешь…
— Конечно, я так и скажу.
— Ну что ты городишь? Не пьян же ты был, в самом деле!
Шанкар опустил глаза и покачал головой.
Пандуранг помолчал. Потом спросил:
— Но что же все-таки с тобой случилось? Расскажи.
Шанкар не отвечал.
Тогда, уже начиная сердиться на его постоянную замкнутость, Пандуранг язвительно заметил:
— Ну ясно, на красотку какую-нибудь загляделся…
Шанкар, перебил его:
— Да нет, вовсе нет, господин. Клянусь богом.
— Так что же в таком случае?
— Да вот… — запинаясь, медленно начал объяснять Шанкар, — как только мы из дому выехали… так и пошел дождь…
— Ну и что же из этого?
— Тут я и вспомнил…
— Что ты вспомнил?
— Вспомнил деревню, дом, свое поле… Вот и забылся. Ничего больше не замечал. Видел только дождь, один только дождь, думал: будь у меня крылья, полетел бы туда… Сейчас самое время пахать… Дождь стекал ручьями по стеклу перед моим лицом, а мне казалось — он льется мне прямо в душу…
Пандуранг слушал его глухо звучавший голос и изумлялся: и это перед ним его бесстрастный, бесчувственный Шанкар? Куда девались апатичность, безразличие, пустота в его глазах? Сейчас эти глаза загорелись, засверкали небывалым блеском.
— Но как же все-таки ты сбил старуху?
— Не знаю, не помню. На какой-то миг мне вдруг показалось, что черная, мокрая дорога — это мое поле, и я иду по нему с плугом. Отваливаются влажные, жирные комья земли…
Но тут Шанкар спохватился, словно испугался, не сказал ли чего лишнего, и снова умолк, уставившись взглядом в землю. Молчал и Пандуранг.
Через некоторое время Шанкар вздохнул и умоляюще проговорил:
— Господин, это в первый и в последний раз. Больше такого не случится. Клянусь вам.
Пандуранг взял обе его руки в свои и, как-то странно кашлянув, сказал:
— Ну, хорошо! Не думай больше об этом. Штраф я уплачу, и за лечение старухи тоже. Забудь про все.
И после паузы уже совсем каким-то другим тоном добавил:
— А ты за это должен научить меня, как терять голову от одного только вида дождя. Я ведь уже совсем успел позабыть, как оно бывает…
Шанкар взглянул на него растерянно, непонимающе…