Мать Бойкунтхии вошла в раж. Не жалея слов отчитывала она ту, которую назвала шельмой.
— Да о ком ты, мать Бойкунтхии? — спросила ее Радхика.
— Известно о ком — об этой гордячке Менки. Теперь, поди, опомнилась, поубавилось спеси-то. Удивительное дело! Бывают же такие гордые женщины. Но недаром говорится — гордыня хвалилась, хвалилась, да и на землю свалилась. Если чересчур много о себе понимаешь, добром это не кончается. А уж коли заносится наша сестра…
— Да перестань ворчать, — перебила служанку Радхика. — Что случилось с Менки? Где ты ее видела?
— Я тут ездила в Холодхорпур, матушка хозяйка. Там у дяди живет мой сынок Бойкунтхия. Ох, и скучаю же я по нему! Если не проведаю его хоть раз в месяц или в два, то, поверишь ли, места себе не нахожу. Что ни говори, родная кровь! Так о чем бишь я? Да, о нашей Менки. Так вот, матушка хозяйка, она обретается в этой самой деревне. Хижину себе поставила. Такие хоромы, что в них ни шакал, ни собака жить не станет. Маята, да и только! От прежней Менки почитай ничего не осталось, встретишь — не узнаешь, вот до чего дошла. Одета в грязное рванье, сама тоже грязная, худющая, ходит по домам милостыньку просит. Увидела меня — тут же отвернулась и ушла. А знаешь почему? Стыдно стало! Я, конечно, тоже пошла своей дорогой, мне-то не с руки с нищенкой разговаривать.
— Что? — поразилась Радхикадеби. — Менки подаяние собирает?
— А что же ей еще остается? Ей ведь никто поместий не отказывал, чтобы можно было жить ничего не делая. О боже мой, до чего же люди глупы бывают! Верно я говорю, матушка хозяйка? У матушки хозяйки ты забот не знала, как говорится, припеваючи жила. Так нет же, взяла и ушла от своих благодетелей. Удивительное дело! Вот до чего человека гордыня доводит!
На глаза Радхики набежали слезы. Не в силах совладать с собой, она поспешно встала и удалилась.
Годжанон бабу сидел в кресле и чаевничал. Он дул на чай и с наслаждением прихлебывал его. Вдруг перед ним возникла Радхика, печальная и мрачная.
— Хой-хо! — воскликнула она. — Не мог бы ты приказать, чтобы срочно подали повозку?
Удивленный Годжанон бабу помолчал немного и спросил:
— Уж не в Бриндабон[66] ли Радхика собирается?
На хмуром лице Радхики промелькнула улыбка и тут же исчезла.
— Да ну тебя! — сердито отмахнулась она. — Опять у тебя шуточки на уме. Я спрашиваю, можешь ли ты приказать немедленно заложить повозку?
— Но не глупо ли приказывать закладывать повозку, не зная, для чего это потребуется?
— Поверь, очень нужно. Я должна съездить в Холодхорпур.
— Вот как? И что же ты повезешь туда?
— Ну что ты за человек такой! — раздраженно воскликнула Радхикадеби. — Я говорю, у меня срочное дело. Вели заложить повозку. Когда вернусь, все тебе объясню.
— Э-э, нет, так не пойдет, — заупрямился Годжанон. — Объясни сейчас.
Делать нечего, пришлось Радхике рассказать о бедственном положении, в котором оказалась Менки, и о цели своей поездки.
— Вот я и решила привезти ее сегодня же, — заключила свой рассказ Радхика. — Пришлось-таки ей хлебнуть горя. Как-никак она много лет служила у нас, а теперь по миру ходит — не по душе мне это. Я поеду и уговорю ее вернуться. Возьму с собой мать Бойкунтхии, так что не будет ничего неудобного. Ты только не отказывай мне. Ну, пожалуйста, хороший мой!
Радхика ласково уговаривала мужа, гладя его руку, беря за подбородок. Годжанон в душе давился от смеха, но вида не подавал. «Так-так! — думал он про себя. — Выходит, себе же яму вырыла. Вот поди и разберись — тогда гнала ее в три шеи, а теперь жить без нее не может».
— Ага, вот в чем дело, — наконец сказал Годжанон. — Но к чему такая спешка? Завтра я все улажу, зачем тебе-то ехать?
— Нет, нет, — стояла на своем Радхика, — я сама. Никого другого она не послушает, это уж я знаю точно.
В конце концов Годжанону пришлось уступить настояниям жены. Вскоре повозка была подана. Радхикадеби села в нее со служанкой и отправилась в Холодхорпур.
После возвращения Менки прошло два месяца. С ее приездом к Радхике вернулась давняя привычка — она опять пристрастилась к бетелю. Снова достали серебряную шкатулку. Как и прежде хозяйка поминутно сплевывает жеваный бетель в латунную урну. В доме все опять шло по-старому. Как гласит древнее санскритское изречение, «ятха пурвам татха парам» — все возвращается на круги своя.
ЛИТЕРАТУРА НА АНГЛИЙСКОМ ЯЗЫКЕ
Мульк Радж АнандВласть тьмы*
Осенью прошлого года я увидел плотину Мангал, преградившую путь одной из самых больших рек Страны Пятиречья. Я приехал туда после полудня. Под ослепительным солнцем пламенели воды новых каналов, и земля казалась окованной золотом. Устремленная ввысь плотина словно беседовала с небом.
— Плотина в джунглях! — невольно воскликнул я, пораженный этим зрелищем.
Я произнес эти слова на моем родном пенджабском языке, и стоявший неподалеку Бали — механик электростанции — сразу на них откликнулся.
— Зеленые побеги скоро взойдут, корни будет орошать нектар воды бегущей! — нараспев проговорил он на диалекте Северного Пенджаба, и я сразу разгадал в нем поэта. В тот же вечер я слушал, как он мелодично напевал строки из нашего эпоса «Хир и Ранджха».
Охваченный теплой грустью, я попросил его спеть еще. Но он предложил мне послушать историю Мангала.
Вот я и передаю вам рассказ Бали в том виде, как слышал его сам. Мне кажется, что лирический характер его повествования не снижает того драматизма, который столь необходим для современного рассказа.
— Видишь ли, брат, — начал Бали. — Главное сейчас то, что мы открыли в себе способность совершать великие дела. И я, Бали, механик электростанции, хорошо знаю, что наши планы, наши большие и малые свершения несут людям освобождение от оков тьмы, помогают им преодолеть самих себя и понять, что нужно им и их детям. Но разве может увидеть богиню света тот, кто невежествен, кто замкнул свое сердце?
— Если ваша электрическая богиня существует, покажите нам ее! — требуют они. — Посмотрим, сможет ли она соперничать с заступницей Камлей, именем которой названа наша деревня. Огромное чудовище из стали и бетона, которое вы строите на реке, — это оскорбление для нашей Камли, веками управлявшей движением солнца, луны и звезд. Каждая пядь нашей земли пропитана духом Камли. До тех пор пока сюда не хлынули беженцы[67], которые вырывают последний хлеб у наших детей, земля щедро кормила нас. А теперь те, в чьих руках власть, объявляют, что наша деревня должна погибнуть под водами искусственного озера, и требуют, чтобы мы уехали из родных мест! Они, видите ли, предоставят нам пустующие земли около Чандигарха, где для нас уже построили какое-то подобие казарм! Это, мол, в том самом месте, где когда-то с высоких вершин Даул Дара спустилась на равнину богиня Чанди. Ах, опьяненные властью! Никогда не научитесь вы почитать богов! Подумать только, ведь премьер-министр этой безбожной страны — сам брахман! Нет, видно, мрак спустился на землю!
— Так говорили те, кто всегда был слеп и не желал света, — продолжал Бали. — И хотя работы на огромной плотине подходили к концу и приближалось время, когда воды нового озера Мангал должны были затопить хижины Камли, жители деревни и не думали трогаться с места. И тут началась борьба, которая, правда, как вы знаете, закончилась благополучно, но была подчас такой суровой и опасной, что много дней мы ждали трагического исхода. Потому-то я и не могу без волнения говорить об этом.
Да, к сожалению, до сих пор лишь немногие понимают, что засуха и цены на зерно зависят вовсе не от богов… И почитатели Камли во всем полагались только на свою богиню и боялись ее проклятий.
— Но как же, все-таки, было дело? — прервал я рассказчика.
Поэт на мгновение закрыл глаза, будто хотел заново представить себе все перипетии этой борьбы, каждый акт драмы, разыгравшейся в деревне Камле перед тем, как она скрылась в водах озера Мангал; потом Бали снова открыл глаза, и я вдруг заметил, что он слегка косит. Я вспомнил Александра Великого, который черпал мудрость небес левым глазом, а мудрость земли — правым.
— Ты нетерпелив и любопытен, как ребенок, — медленно проговорил Бали. — Однако, если ты способен на сострадание и думаешь о судьбах человеческих, я продолжу свой рассказ. — Прежде — иногда мне кажется, что это было очень давно, — на дне горного ущелья, которое наполнено теперь живительной водой Мангала, стояла деревня Камля.
В этой деревне жили семьдесят человек, и среди них были люди, чье слово являлось законом для остальных, забитых и невежественных. И эти духи тьмы убедили остальных отвергнуть свет.
Самому старшему из них — Виру, старосте деревни, владельцу нескольких бигхов земли, было восемьдесят лет. Как пиявка присасывается к больному телу, так присосался этот старик к своей земле.
Был у него сын, по имени Пракаш, негодник, укравший у матери драгоценности и промотавший их в Ашбале. Но, несмотря на это, отец души в нем не чаял, а мать — та просто закармливала его медом, шпинатом, обильно сдобренным маслом, и булками из маисовой муки.
И когда деревня выступила против нас, несущих свет, Пракаш вел себя подлее всех.
К духам тьмы и разрушения принадлежал также важный Рам Джавайя, золотых дел мастер и ростовщик, у которого из-под маленькой засаленной черной шапочки постоянно выбивался пучок волос. Ресницы его были опалены пламенем горна, в котором он переплавлял безделушки, отданные ему в заклад жителями деревни. Этот алчный человек всегда и во всем видел только дурное. Ему уже стукнуло пятьдесят пять лет, и он был настолько лжив и скрытен, что даже левая его рука никогда не знала, сколько загребла у бедняков правая. А уж сколько земли он оттягал с помощью плутоватых писцов, этого в деревне никто не знал.