Все события этой ночи до мельчайших подробностей пронеслись у него в голове. Г-н Рао коснулся губами ее лба. Эта женщина спасла его от кошмаров, дала силу пережить ужас урагана. А сама стала его жертвой. Он не мог обвинять ее в том, что она стащила его кошелек и украла деньги из кассы. Ему казалось, что он понял эту натуру, и оправдал ее поступок. Он мог простить ей все, что бы она ни сделала.
Она согрела его своей человечностью. Никто — ни жена, ни дети — еще ни разу в жизни не дал ему столько душевного тепла, как эта нищенка.
Снаружи послышались шаги. Еще мгновение он сидел, склонившись над ней, раздумывая. Потом стал действовать решительно. С трудом разогнул ее закоченевшие пальцы, вынул деньги и бросил их в открытый ящик стола. Протянул руку за своим кошельком, но внутри у него все запротестовало. Он должен был оставить ей что-то на память. Ей захотелось взять его кошелек. Она имела право взять у него все, что угодно. Но ему была невыносима мысль, что о ней могут подумать, будто она воровка. Он наклонился, вынул из кошелька карточку со своим именем и адресом, еще минуту постоял, глядя на нее. Потом медленно вышел.
ЛИТЕРАТУРА КАННАДА
Басавараджа КаттиманиШрам на щеке
И что я нашла в этом учитилишке Шиванне? Как подумаю, самой смешно становится.
Ну хоть бы красивый был! А то смотреть страшно. На левой щеке огромный шрам, уродующий все лицо.
Фигурой, может, взял? Куда там. Так, плюгавенький мужичонка, — худой, как щепка, и ростом де вышел.
Или одевается хорошо? Тоже нет. Застиранное анги[92], выцветшее дхоти, старая-престарая шапчонка наподобие той, какую носил Ганди.
Вечно потупленная голова. Прикованный к земле взгляд. Невеселое, хмурое лицо. Неторопливая походка. И такой молчун, слова не добьешься.
Утром, умывшись, наскоро выпьет чашку чая, поданную Маллеши, и отправится в свою школу. В одиннадцать — обед и снова школа. В пять возвратится и больше носа не покажет из своей комнаты. Другие учителя выйдут прогуляться, заглянут в чайную, соберутся у кого-нибудь в карты поиграть или просто поболтать, а он — никуда.
— Такого благовоспитанного учителя у нас еще не было, — говорят о нем в деревне.
— Смирный, как телок, — подмигивая мне, смеются женщины.
— Скоро год, как учитель у тебя живет. И чего ты теряешься? — спрашивают подруги.
А я только улыбаюсь в ответ.
Да и в самом деле, скоро уже год, как он приехал в деревню и поселился у меня в доме.
Его перевели к нам из какого-то дальнего талука[93]. Поначалу он совсем никого не знал в деревне, и первые два-три дня жил, говорят, в заброшенном храме. Вот тогда-то Маллеши и познакомился с ним.
Позднее Маллеши рассказал мне, что очень удивился, увидев учителя в пустующем храме.
— Почему вы ночуете здесь, господин учитель? Вы же не байраги[94]? Разве нельзя снять дом или комнату?
— Дом или комнату? — улыбнулся учитель. — К чему мне?
— Как так? Разве у вас нет жены, детей?
— Нет, братец. Один я.
— Все равно. А где вы еду готовите?
— Мало, что ли, места во дворе. Развожу огонь и готовлю.
— Но ведь вы все время заняты в школе, когда же вам готовить?
— Встаю пораньше и готовлю. Да много ли мне надо? Горстку вареного риса и овощей.
— Вот потому-то вы и тощий такой, как спичка.
— Что ж, по-твоему, лучше быть толстым, как бочка? — улыбнулся учитель.
После этого разговора Маллеши решил во что бы то ни стало подыскать учителю жилье. Когда он предложил сдать ему небольшую комнату, давно пустующую в нашем доме, у меня почему-то встрепенулось сердце.
— А сколько ему лет, твоему учителю? — спросила я.
— Так, лет тридцать… или немного больше…
У меня снова забилось сердце. Примерно таких же лет был и мой муж, умерший два года назад.
— Если учитель поселится у нас, он будет помогать мне в учебе, — уговаривал меня Маллеши.
— Да, это верно. Только… — я не договорила, задумавшись.
Старый жестяной сундучок. Свернутая постель. Вот и все пожитки.
Когда учитель пришел к нам, я стояла на веранде. А он даже не взглянул в мою сторону. Не поднимая головы, прошел в свою комнату и до вечера не выходил оттуда.
Вечером я послала ему с Маллеши хлеба и овощей.
— Он очень неохотно принял еду, — рассказывал мне потом сын.
Всю ту ночь я не сомкнула глаз. Какие-то видения преследовали меня. И все глупые-преглупые. Будто учитель женится на мне, вдове, и каждый месяц аккуратно отдает жалованье. Он любит Маллеши, как родного сына, и отдает его учиться в среднюю школу. А у нас с учителем вроде бы еще двое детей… В общем, чепуха одна…
Когда я на следующий день повела буйволицу купать на пруд, Сингари, стиравшая там белье, сказала мне, улыбаясь:
— Хорошего постояльца ты нашла себе, Савитри. Того и гляди, учительшей станешь.
Я прикинулась обиженной и разделала насмешницу на все корки. Но в глубине души была довольна.
Я думала, что со временем учитель преодолеет робость, станет ухаживать за мной — и тогда моя мечта сбудется.
Но проходили месяцы, а в поведении учителя ничего не менялось. По настоянию Маллеши он начал питаться вместе с нами. За это он платил тридцать рупий в месяц.
Я поливала ему из кувшина, когда он умывался. Я же потом подавала чай. Но это близкое общение, казалось, совсем не трогало учителя. Не знаю, поднял ли он хоть раз голову и посмотрел ли на меня как следует. Спрошу о чем-нибудь — кратко ответит. И больше ни звука.
Я все удивлялась: с чего он такой, этот учитель? В его-то ли годы быть монахом? И, похоже, не женат до сих пор.
Может быть, все дело в шраме? Наверное, он думает, что за человека с таким уродливым лицом вряд ли какая девушка пойдет. А если и пойдет, то скоро почувствует к нему отвращение…
Однажды, когда он, умывшись, вытирал полотенцем лицо, я спросила:
— Откуда у вас этот шрам, господин учитель?
Раскрасневшееся от умывания лицо учителя вдруг побледнело. Ничего не ответив, он повернулся и ушел к себе.
Должно быть, я причинила ему боль. Не надо было мне задавать этот вопрос.
Наступил праздник Ганеши[95]. В школе, как обычно, занятий в этот день не было. Наевшись пирожков с повидлом, Маллеши с утра ушел с друзьями в Белагави. Вечером в Белагави будут показывать кино, и они решили остаться там ночевать.
С тех пор как учитель поселился у меня, мы еще ни разу не оставались вот так, совсем одни. Я надеялась, что сегодня он преодолеет робость и станет вести себя смелее. Большой старый дом. В нем только я да учитель, один на один. Что хочешь, то и делай — никто ничего не узнает.
Целый день меня не покидало предчувствие чего-то необычайного. К обеду я напекла пирожков с горохом. Аккуратно причесалась, надела шелковое сари. Долго вертелась перед зеркалом. Щеки у меня разрумянились, должно быть, от волнения. С бьющимся сердцем я подошла к его комнате, толкнула дверь. Учитель читал, сидя в кресле. Услышав шум, он обернулся. Вероятно, сегодня он в первый раз как следует разглядел меня. На его губах мелькнула улыбка.
— Пойдемте чай пить, — пригласила я. Не знаю, удалось ли мне справиться с дрожью в голосе.
— Иду, — сказал он и, отложив книгу, пошел за мной.
Я принесла в кухню маленький столик и поставила на него блюдо с пирожками. Расхаживая по кухне, я старалась пройти как можно ближе к учителю и, словно нечаянно, коснуться его рукой или плечом.
— Может, еще раз умоетесь? — ласково спросила я.
— Да, освежиться надо бы. Дочитался до того, что глаза заболели, — ответил он и направился в ванную.
Я поспешила за ним. Поливая ему из кувшина, не упускала возможности коснуться его руки своей. Он, казалось, немного оттаял. Я сбегала за полотенцем и, подавая его, почти прижалась к нему всем телом. Глаза учителя стали какими-то хмельными.
«Ну, кажется, дела идут на лад; еще немного, и он — мой», — обрадовалась я.
Я положила ему на тарелку целую гору испеченных утром пирожков с горохом и пончиков и добавила к ним большую ложку масла.
— Куда же столько? — с улыбкой сказал учитель. — Я еще не проголодался после обеда.
— Нет уж, чур, что подано, съесть без остатка, — пошутила я, надув губы.
— С тех пор как умерла моя мать, меня никто не баловал так едой, — сказал учитель.
Я села рядом с ним. Подкладывая в его тарелку еще масла, спросила:
— А давно умерла ваша мать, господин учитель?
— Восемь лет назад, — ответил он и, как-то странно глядя на меня, продолжал: — Когда я смотрю на тебя, Савитри, я вспоминаю мать. Ты заботишься обо мне, как о ребенке. Чем я отблагодарю тебя за твою доброту, Савитри?
— Ну о какой доброте вы говорите?! Вы так мало едите. И деньги каждый месяц даете.
— Деньги? При чем тут деньги, Савитри? Разве на них купишь внимание и заботу?
Когда мы пили чай, я спросила:
— И долго вы собираетесь жить вот так, бобылем, господин учитель?
— Бобылем?! Да, действительно, я совсем один. Ни семьи, ни родных. Никто не встречает, никто не провожает. Но ведь и семья и родные — ложь, Савитри. Никому я не нужен.
— Ну зачем вы так? Ведь есть я, есть Маллеши. Разве наше внимание к вам, забота о вас тоже ложь?
— Нет, конечно. Но переведут меня в другое место — и всему конец. Все в руках Шивы, Савитри. Он дает, он и отнимает, — серьезно сказал учитель и, резко поднявшись, вышел.
Я не знала, радоваться мне или печалиться. Так старалась: одевалась, причесывалась — и все впустую.
Оставалась еще слабая надежда, что мне удастся добиться своего вечером.
Наступил вечер.
Учитель вошел как-то нерешительно. Увидев блюдо с вермишелью, посыпанной сахаром, сказал: