— А чего она? — вел он голосом сырым и нудным. — Сотрудник СЭВа нашелся, на меньшее она не согласна.
— А ты на что согласен, Мишенька? На управдома? — не унималась Вика.
Неизвестно, сколько бы еще продолжалась эта перебранка, если бы Шуня Денисенко не посмотрела честными глазами в честные глаза Марты Ильиничны и не затарахтела:
— Да, да, Марта Ильинична, вы совершенно правы: есть в осени первоначальной короткая, но дивная пора. — Шунечка сделала ударение рукой и голосом на первом слове. — Знаете? Весь день стоит как бы хрустальный, и лучезарны вечера… А? Как сегодня. Нет?
— Ну, — подхватила Марточка, — точь-в-точь. Где бодрый серп гулял и падал колос, теперь уж пусто все — простор везде, — лишь паутины тонкий волос блестит на праздной борозде.
— Борозды, правда, еще нет. И паутинка — тю-тю! — Шунечка махнула рукой в сторону, где исчезла тонкая ниточка.
Я, надо сказать, не сразу поняла, что эти двое просто отводят нас от ссоры, что же касается паутинки и осени первоначальной — это я тоже знала наизусть, как и многое другое…
Вечером того дня мы дольше обычного сидели на крыльце, тепло было почти как летом. Какой-то разговор шел справа от меня, я не прислушивалась, но услышала Марточкины слова:
— Должно уметь прощать слабости ближним.
Вроде неизвестно, о ком и о чем она говорила, но, очевидно, в виду имелась история с Мишкиным ярлыком и Викиной задиристостью. И неожиданно Марточка продолжила:
— В России испокон веков порядочные люди боролись не со слабостью, а с силой…
— С самодержавием, что ли? — спросил Мишка таким тоном, как будто он заранее чувствовал оскомину от той лекции, какую готова была прочесть Марта Ильинична.
— Ну! — Шунечка засмеялась, обхватила руками колени и прижалась к ним щекой. — Ну, Миша, зачем так узко? С самодержавием, с самомнением, с саморекламой они боролись.
— Ладно, идемте спать, — сказала Марта Ильинична.
Лучше любой весны была для меня прошлая осень!
В ту осень никто из нас не помнил зла.
Двумя днями позже Мишка удержал стремянку, вместе с которой чуть не свалилась моя Викуня. Стремянку Мишка удержал так неудачно (или наоборот — удачно?), что гвоздь пропорол ему ладонь — и кровь полилась!
Кровь полилась, и Марта Ильинична, оказавшись рядом, крикнула не своим голосом, резко и властно:
— Йод и бинты в моем чемодане! Быстро!
Она так крикнула, что сестры Чижовы даже не успели в ужасе прислониться друг к другу плечиками — их как ветром сдуло.
А Мишка стоял довольно спокойно, зажимая пальцами там, где врачи находят пульс. Мы же смотрели на маленькое темное пятно, расползавшееся все шире у Мишкиных кроссовок.
И тут появилась Лариса-Бориса. Она не кричала, как Марта Ильинична, и не прижимала ладони к щекам, как мы. Она взглянула на Мишку и вдруг изо всей силы рванула себя за рукав. Рукав оторвался, но не совсем. Лариса подвинула плечо Вике:
— Помоги мне! Что же ты стоишь? А? Жгут надо.
В самом деле, сколько раз на всяких занятиях нам говорили: жгут надо!
Жгут накладывал, конечно, Володька Громов. А рядом стояли Марта Ильинична с виноватым лицом и Лариса с оторванным рукавом. Гром закончил со жгутом, мазал Мишину ладонь йодом, приговаривая:
— Не дергайся, устроил цирк, терпи всю программу.
Интересно, к чему относились слова насчет программы? Неужели к оторванному рукаву? Не может быть!
Это сейчас я думаю: зачем надо было рвать рукав? Если учесть, что Чижики с бинтами явились тут же? Но тогда ничего такого мне в голову не приходило.
И уже на следующий день была придумана «дразнилка», если, конечно, эти строчки можно считать «дразнилкой»:
Эх, яблочки — лежат парочкой!
Нет красивше, нет умнее нашей Ларочки!
Собирала яблоки и услышала, кто-то поет на дальних рядах. Кажется, Андрюшка Охан. Или Мишка? А кто сочинил? Может быть, даже из девчонок кто-нибудь. Это ведь не была чисто мужская «дразнилка».
Мы влюбились в нее все. Она как бы олицетворяла собой наше будущее таким, каким мы все хотели его видеть.
А небо все по-прежнему стояло над нами яркое, и мы радовались этому, хотя в совхозе ждали дождя.
Мы смотрели в синеву, где летели в дальние края паутинки расставания. Так их кто-то назвал, неизвестно почему. С чем это мы могли расставаться в самом начале?
Мы работали хорошо, мы работали лучше всех, и это нам нравилось.
Но прошлая осень была далеко, между тем нынешние события разворачивались вот как…
Глава IX
В воскресенье «археологи» нашего класса, как и было договорено, с Ларисой во главе собрались на пристани, потом погрузились в катер. И тут только сообразили: а какой смысл в поездке, если нет Камчадалова Алексея Васильевича? Ехать-то можно, но получается простая прогулка. Между тем было намечено поехать в разведку на место летнего лагеря.
«Археологов» на этот раз оказалось много. Желающих же ехать в совхоз в этом году было значительно меньше, может быть, потому, что наша Классная Дама поехать с нами не могла — уходила в отпуск.
Однако я сильно сомневалась, сможет ли отец всех нас принять в лагерь, даже если допустить, что неприятности его рассосутся и лагерь все-таки состоится. Но сможет не сможет — выяснится со временем. Однако где же он сам? А катер между тем уже дрожал мелкой дрожью от нетерпения, мы сидели, кто на скамейках, кто прямо на рюкзаках и скатках, а отца все не было. Удивительное дело — мой отец любил точность и никогда никуда не опаздывал.
И вот я вижу: отец бежит по доскам причала, и лицо у него собранное, даже стянутое тревогой лицо человека, еще не увидевшего то, что нужно. Наконец он заметил катер и нас на нем. В тот же самый момент на катере отдали концы. Катер, как живой, потерся боком о причал, вода всхлипнула, мотор уркнул громче, и моему отцу оставалось сделать один-единственный шаг с пристани на палубу. Правда, длинный шаг, прыжок: полоска темной воды все расширялась.
А отец, промедлив первую секунду, теперь застыл и выставил себя на общее обозрение.
Интересно, сколько бы он так стоял, точно на выставке? Не знаю. Но тот матрос, который возился у кнехтов, схватил моего отца в охапку и швырнул в руки другому на палубе, а после того свободно и легко прыгнул к нам сам, а за ним еще кто-то. Все смотрели на отца, а он не мог отдышаться и сообразить, как оказался на палубе. И ребята хлопотали вокруг, как будто ничего особенного не случилось, как будто никто и не замечал того застывшего, стянутого лица…
— Алексей Васильевич! — конечно, тут же объявилась Денисенко. — А мы думаем: может, уже и выгружаться пора, раз вас нет? Лень спасла: сил не было с рюкзаков подняться…
Шунечка любила говорить с моим отцом, как будто собственного ей не хватало. Ну и пусть говорит, а я пошла вдоль борта крохотного суденышка с громким именем «Красная Армия». Кораблик этот такая же примета Города, как Гора, как Огненная Коса, все еще полная страшных ржавых осколков и стреляных, полуистлевших гильз…
Кораблик бежал себе и бежал по волнам, развозил по приморским поселкам почту, родственников, любопытных и отпускников, возвращавшихся на работу. Он приставал к маленьким пристаням, на него грузили бочки, мотоциклы, ящики…
Но сейчас до первой остановки, до нашего лагеря, было еще далеко. И я смотрела на воду. Потом подняла глаза. На палубе стоял Макс Поливанов. И сейчас же я вспомнила прыжок того, кто бежал следом за отцом.
— Испугались? — спросил меня Поливанов. — Я сам испугался. Тут каждая секунда в дело, а он человек сухопутный. К тому же в годах.
Он говорил обыкновенным, домашним, успокаивающим голосом, совершенно не подходящим ни к его прыжку, ни к тому, что я о нем навоображала.
— Красивые места? — спросил Поливанов, кивая вперед в ту сторону, где был наш лагерь. — Меня Громов Володя информировал. Я так понял, занятие что надо: ищешь — находишь. А нет — свежий воздух в наше время тот же дефицит. Я не прав?
Он наклонился, заглянул мне в лицо и опять был простой, вовсе не похожий на книжного героя, тем более на капитана Грея, это успокаивало.
— Отец не клады ищет, — сказала я чуть более надменно, чем мне бы хотелось, — он восстанавливает историю…
— А я что говорю? — Поливанов как будто бы и не улыбался, но улыбка все равно пряталась в углах его твердых губ. — А я что говорю? Главное — копнуть, а там что-нибудь так и так проявится: кому золото, кому лук и стрелы, кому камни. Все в дело…
— Сейчас отец занят захоронениями первого века. А потом перейдет на крепость…
Катерок наш бежал уже мимо последних гигантских цехов Комбината на берегу, уже вдали видна была Коса, поросший розовым, цветущим тамариском склон, пески, по которым шла Шунечка, читая стихи… А Макс Поливанов стоял со мной рядом, и это походило на сон, тем более что Вики с нами не было, она и не собиралась на Большие Камни.
А Макс Поливанов стоял со мной рядом и слушал о древнем захоронении, о том, как в прошлом году мы восстанавливали эллинские чаны, эдакие каменные ванны для засолки рыбы…
Но о чем же другом я могла ему рассказать? Ничего значительного не приходило мне в голову…
— Знаете, — начала я вдруг, как бы совершенно помимо своей воли, любимую припевку отца. — Знаете, не люблю, когда говорят: копнуть — найти. Копателями еще Стемпковский называл кладоискателей, была такая почти что профессия.
— А Стемпковский — кто? Введите в курс: не слышал.
— Да так, любимец отца, — бросила я почти небрежно, чувствуя, что прихожу в себя и что все вообще движется, как надо.
— Стемпковский? — Макс добросовестно собрал лоб, стараясь вспомнить, где мог слышать это имя.
— Да нет, Стемпковский — девятнадцатый век, — сказала я. — Пример бескорыстного служения науке. Таких людей больше нет.
— Вымерли, как ящеры? Но не до последнего же представителя? — спросил он серьезно и повел головой себе за спину, где наши толпились вокруг отца и Шунечки.