— И главное, нашли к чему придраться! К труду. — Марточка выпрямилась на своем стуле, оглядывая нас с Генкой. — Многим ли из вас приходится трудиться, как Андрюше?
— Кулак — он тоже какой работяга! — Эта фраза выскочила из меня как бы не в ответ Марточке, а сама по себе. И не того, исторического, я имела в виду, а, например, папашу Мишки. — Кулак хоть носом будет рыть, хоть зубами хватать без спасиба.
Не знаю, как поняли меня Марта Ильинична и бабушка. Они сидели по разные стороны стола, симметрично выложив на клеенку тяжелые руки, и выражение лиц у них было общее — неодобрительное.
И Генка, вставая, посмотрел на меня с сожалением:
— Ладно, Женя, ты Охана с Мишкой не путай. Охан спасибо действительно понимает.
Он еще постоял минуту, поглядывая в быстро темнеющее окно и переминаясь, как он переминался в любом доме перед уходом. Почему-то трудный для него это оказывался момент. До того трудный, что вот и сейчас не без удивления я рассмотрела: на Генкином лбу, поближе к русым густым и красиво растущим волосам, выступили ровненькие капельки.
Генка под моим взглядом покраснел еще больше и поднял руку:
— Чао!
— Будь здоров!
Не прошла и минута после Генкиного ухода, как по окнам хлестнул дождь.
И молнии играли теперь не где-то там, за курганами, они, казалось, вскакивали прямо к нам в огород. Они, как на ходулях, носились по улицам поселка. И невозможно было на все это смотреть сквозь закрытые окна, я вышла на крыльцо.
— Что мы сделали с мальчиком? Нет, что мы сделали с мальчиком? — квохтала у меня за спиной бабушка. — Где он переждет дождь?
— Ну, вернется! — крикнула я ей с крыльца. — Ну, на остановке постоит, не размокнет. Вы же сами вечно мечтаете о трудностях…
И Марточка тоже вздыхала, и очень меня интересовал вопрос: если бы под дождь попал Охан? Или Громов? А ведь ни один из них не посещает и половины из тех секций, в которые родители все суют и суют Генку.
А по двору, перекатываясь через улицу, уже мчались рыжие глинистые потоки, и ясно было: бабушкиным грядкам и цветам придется плохо, куда хуже, чем Генке. О них бы и думали…
Трах-тах-тах! Мне показалось — прямо в углу двора, рядом с алычой выросла ее огромная светлая проекция. Тоже дерево, но из огня и движения. Кто-то мгновенно начертил его и стер, чтоб вслед за блеском во дворе стало почти темно. В этой темноте тихо хлопнула калитка, раздались голоса, и под навес ко мне впрыгнули отец и Генка, с туфлями в руках и не то чтобы мокрые, а как бы составляющие одно целое со струями дождя.
— Весело? — спросил отец, показывая на небо и понимая, почему я стою на крыльце.
— Еще как! — крикнула я среди шума падающей и текущей воды, сдвинутых камней, затухающего, сделавшего свое дело ветра и шороха туч. — Еще как!
Но я почти сразу пошла за ними на веранду. Они стояли, объясняя, как встретились, почему вернулся Генка. Выясняя также, во что переодеться. И были похожи на мокрых кур. Вот именно — даже не на петухов.
Перехватив мой взгляд, Марточка сказала:
— Мужчинами надо восторгаться, Женя. Тогда они расправляют крылья.
Ну что ж, она была совершенно права, хотя можно было бы обойтись и без романтики. Она была права и вроде бы обвиняла кого-то…
— А мужчинам в свою очередь не плохо бы поступать и выглядеть так, чтобы вызывать восторг.
Только я вытерла пол, они явились переодетые. Генка в клетчатой рубахе, в отцовских спортивных штанах, подвернутых до колен, как-то даже странно изменившийся. Вроде рыбака с дальнего мыса он был. Вроде того рыбака, который знал, как управлять лодкой, ставить парус, сыпать и выбирать сети, даже если идет Тремонтан…
Очень интересно. Я смотрела на нового Генку из своего угла и видела: не одна одежда его изменила. Он взглядывал на меня, не ища больше опоры, а сам мне советуя: «Ну, расслабься. Ну что ты, в самом деле, как среди чужих?»
Отец подошел к телефону:
— А теперь мы позвоним твоим, Гена, чтоб не волновались.
— Они и так не станут, — буркнул Генка, но отец уже набирал номер.
— У вас мальчик не потерялся? — спросил он, поздоровавшись и самым своим веселым голосом. — Говорите — нет? Значит, ошибка, а у нас сидит тут один, очень похожий на вашего. Ах, ваш? Ну, хорошо, отправим, отправим, как только немного природа успокоится.
В трубке забулькало благодарно и благодушно. Сначала с большим напором и разгоном, но быстро иссякая. Отец положил трубку.
— А маме?
Он почесал висок, как бы примериваясь. Но в это время телефон зазвонил сам каким-то неестественным, просто-таки паническим звонком. И мамин голос, слышный на всю веранду, просил:
— Женя там? Будь добр, дай ей сейчас же трубку!
— Тебя! — сказал отец не без досады, подумав, наверное, о том же, о чем подумала я: мама вовсе не одобряла моих слишком частых поездок к бабушке.
Глава XVII
Я взяла трубку и услышала мамин совершенно странный голос:
— Приезжай немедленно, и одна. Пусть отец явится через час.
— У нас такой дождь, — сказала я первое попавшееся, — автобусы наверняка не ходят.
Я не понимала, не могла даже предположить, что случилось, какая моя или, вернее, отцовская вина выплыла наружу, но ехать домой мне не хотелось.
С появлением на веранде отца и Генки, смешно причесанных, в клетчатых рубашках, в одинаково закатанных тренировочных штанах, я вдруг почувствовала: прежняя бездумная, детская безмятежность охватывает меня. Берет под свое крыло.
Я даже начала представлять, что дождь идет вечно, а мы все вместе (и Марточка с Гриневым) тоже вечно живем в этом доме и сидим за круглым столом, покрытым клеенкой, — едим борщ.
Бабушка как раз собиралась принести отцу тарелку борща, когда позвонил телефон.
Из поселка мы выехали втроем. Генка сошел на нашей остановке и отправился по своим делам; отец, подняв воротник плаща, зашлепал к кафе на дальнем углу, а я оказалась в комнате, где на своей любимой тахте, застеленной ужгородским паласом, опираясь спиной о стену и клетчатые подушки, сидела мама. Рядом с мамой стояла Викина планшетка, а на коленях у мамы лежала красная сумочка-косметичка.
— Чье это? — спросила мама голосом, который, честное слово, стоит употреблять в более серьезных случаях.
Я сглотнула и ничего не ответила. Надо было выиграть время.
— Чье это? Я тебя спрашиваю? — Мама метнулась ко мне, вцепилась мне в плечи и стала трясти. — Ты что? Язык проглотила? Онемела? Ты его все равно не спасешь!
— Кого? — в свою очередь спросила я удивленно.
И мама, очевидно, рассмотрела это удивление, отпустила мои плечи, перевела дыхание. И спросила неуверенно:
— Разве тебе не отец дал?
— Не отец. — Смешно, как у отца могла оказаться девчоночья планшетка, а в ней косметичка? Но еще смешнее, что из-за какой-то паршивой косметички меня вырвали из безмятежности (в которой я теперь не так уж часто могла пребывать), трясли, отшвыривали от себя.
— Ты знаешь, что здесь? — Мать потрясла косметичкой перед моим лицом.
А я тихонечко, боком подвинувшись к тахте, посмотрела, распечатан ли целлофановый пакет с Викиными тетрадями? Кажется, до этого у мамы не дошло. А что в косметичке? Известно, что бывает в косметичке. Но когда мама вытряхивала на стол ее содержимое, лицо у нее стало такое, что я заподозрила: на этот раз окажется там не одна краска для ресниц и розовая пудра «ЖЭМЭ».
Из косметички вывалилась помада, французская тушь, плоские круглые коробочки теней и еще несколько монет, закисших на самом дне, покрытых пудрой и мазками помады.
— Что это? — спросила мама, пальцем передвигая на столе одну такую монету.
Я взяла монету, и в то же мгновение, раньше меня самой, пальцы мои поняли: монета не простая — археологическая. Это было то золото. Но как оно оказалось у Вики? А ведь мама о Вике еще ничего не знала. Как же страшно ей стало, когда она, обнаружив планшетку, полезла в нее и наткнулась на кругляшки с нечетким изображением солнечных лучей и какого-то профиля на другой стороне!
Она подумала об отце. О том, что слухи справедливы. Что он мог сделать такое. А она жила с ним почти двадцать лет как с совершенно порядочным человеком, по-настоящему порядочным.
Возможно, она даже считала его излишне щепетильным (излишней порядочности вроде не бывает?), злилась на эту щепетильность — и вот!
Мы стояли друг против друга по бокам стола, а на столе лежало золото, которое отец не мог найти, нашел кто-то другой, принесла к нам в дом Вика, и все это готово было упасть на голову нашей семьи.
— Кто же все-таки, если не отец, дал тебе это? Ты можешь сказать?
В том-то и дело, что сказать я не могла.
Я стояла совершенно оглушенная, не то чтобы сопротивляясь, а как-то недоумевая; ума у меня не хватало не то чтобы осмыслить — просто охватить случившееся. Мысли неслись, сшибая одна другую. А рука тем временем медленно передвигала по столу тусклые монетки, и вспоминался как-то сам по себе запах мокрого гипса в доме у Шполянских, а также на кухне, в посудном подвесном шкафчике, жутковатый оскал готовых челюстей и серые слепки для новых.
Да, зубные техники имеют дело с золотом. Но почему золото древнее? А не все ли равно, какое, если его можно купить? После такого вывода абсолютно все становилось на свои места. И получалось, что я, называя, выдам не Вику, а Шполянскую-старшую. Но называть все-таки не хотелось. Даже глядя на то, как мама страшно стоит над столом, то стискивая, то разводя свои сильные, хирургические пальцы.
— Ну? Кто же все-таки? Ты пойми, мы не имеем права держать это у себя ни одной минуты! Кто?
В общем, на десятой или пятнадцатой минуте я прекратила сопротивление.
— Вика? — переспросила мама, вытаращивая глаза, как маленькая. — Вика?
Мама все еще мяла свои руки, а тут остановилась. Очевидно, та же стройная картина предстала и перед ее умственным взором. И, разглядев как следует ее, мама ринулась к телефону. Она шла, бедром расталкивая мебель, напрямик. И, взяв трубку, рявкнула в нее тоже напрямик, без подходов: