«Да, «Гнездышко» было славным дельцем, только мне больше нравилась военная форма. И бабы! А они, особенно кто там помесячно работал, знать меня не хотели. «Ты, Громила, нос не задирай. Знай свое место». Потому я и попросил у капитана помощи. Но его подручным я не стал, пока не случилось дело с Красоткой; она, знаете, вздумала его донимать, хотела быть у капитана единственной. По правде сказать, артачиться она стала после того, как обрыдла капитану и он передал ее мне, чтобы я ее утешил. И вот она подкараулила, когда капитан заснул и хотела плеснуть ему в глаза серной кислоты… Ну, он взбесился! Словом, кинул я ее в ванну и прикончил. Не ударил ни разочка, ни-ни. Заставил воды наглотаться, чтобы потом сошло как самоубийство. Взял ее, знаете, вот так и повернул, чтобы вода заливала, а она-то голая была. Красотка глядит на меня, глаза перепуганные, но не кричит. Потом привел я народ и говорю: «Какой страх! Глядите, девочки!» Это, знаете, капитан мне сказал: «Сотри ее с карты», а сам отправился обедать с Росалией. Потом еще было дело с Окендо, с моряком, и позже с теми революционерами…»
— Мы прошли через этапы настоящего паралича, — продолжал Орбач. — А вы представьте себе периоды взрывов, мятежей. Везде царит недоверие. Кто рискует жизнью ради какого-то дела, того считают «пройдохой» и к тому же идиотом. Это времена «пройдох» и «дурачков». Потому наслаждение жизнью в такую пору граничит с пороком.
— Я не вполне понимаю, — осмелился вставить Гарсиа.
— И все же это понятно, понятно. Спросите-ка лучше самих себя, я только описываю некую ситуацию.
— Не слишком ли часто мы смеемся? — весело заметил Марсиаль.
— И вы туда же? — сказал Гарсиа. — Но ведь бесспорно — иногда мы и плачем! Можно еще прибавить, и с уверенностью, что мы несколько робки, что социальное и физическое неравенство заставляет нас весьма часто испытывать чрезмерный стыд…
— …И что мы — как бы получше выразиться — безудержны и благородны. Так ведь? — решился Габриэль вступить на территорию, которую, по его мнению, он мог сдать. — Однако зачем постоянно твердить, будто мы живем только настоящим? Это же штамп!
— Величайшая ложь! — с иронией отозвался Орбач. — А традиции, а наши исторические деяния…
— Мне плевать на традиции, — сказал с неприкрытой дерзостью астролог. Он, видимо, давно уже нас слушал, но никто его не заметил. Он был совершенно пьян.
— Что вы здесь делаете? — спросил Орбач, стараясь переменить тему и отвести неизбежную атаку.
— А знаете, почему у нас было столько неудач в искусстве? — не смущаясь, спросил астролог. — Из-за «основы», без которой стремление к значительному невозможно. Теперь мы должны создать основу. У нас ее нет. Каковы наши корни в этой земле? Ба, не говорите мне про аборигенов. Конечно, делались попытки доказать, что они были нашей основой. Но к чему все это свелось? К нулю, к призраку, к иллюзии романтиков! Аборигены исчезли с лица земли, остались лишь следы… Поэтому мы не плоть от их плоти, не кровь от их крови. Они — не наша основа и не наш исток. Мы не происходим от них, у нас здесь нет предков. Кто же они в таком случае? Ничто, дым. Они даже не тема для разговора. Известно, какую неудачу потерпели те, кто желал воскресить их мир с помощью поэзии. Я не говорю про историю, но даже литература не может черпать вдохновение в тех древних временах, которых, возможно, и не было. Это неосуществимо. Та эпоха теряется в тумане, в такой дали, что нам не удается включить ее в наше существование. У нас с тем миром нет никакой связи. Поэтому мы полагаем, будто нашли наши корни, нашу «основу» в предельно современном симбиозе, то есть в единении с неимущим классом, с мулатством. Смесь испанцев и африканцев.
— Не отрицаю, в ваших словах много верного, — сказал Орбач, временно умолкнув и внимательно выслушав тираду астролога. — Однако под этим углом…
— Что еще за угол? Здесь, профессор, дело не в различии точек зрения. И я, я…
— Так, значит, то, что мы веселый народ, — истина бесспорная? — выпалил Марсиаль, топнув ногою.
— Веселый? Унылый? Не так уж это просто… Один писатель даже говорил о несомненной грусти, присущей нашим людям, — сказал астролог, и в пьяных его глазах сверкнула насмешливая искорка.
— В этом тоже есть много верного, — назидательно заметил Орбач.
Девушка встала с постели и, расхаживая по комнате, вдруг хлопнула себя по голове, как человек, спохватившийся, что забыл что-то важное. Потом поглядела на свои ярко накрашенные ногти, и Габриэль, по отрешенному и кокетливому выражению ее лица, предположил, что она смотрится в зеркало, о котором он мог только догадываться. Она была вся в ожидании, как хищная птица, готовая вцепиться когтями в жертву. Девушка взглянула на часы, и Габриэль машинально проверил время по своим часам, но не запомнил. Потом она медленно двинулась к прямоугольному балкону. Вероятно, она слышала стук костяшек домино внизу и голоса игроков, но смотрела на неоновые вспышки на голой красной кирпичной стене. Ее тянуло сюда из-за жары — опираясь на перила, она ловила дуновения прохлады, шедшие с темной, шумной улицы. Может быть, она думала о том, что хорошо бы сойти вниз и немного погулять, посмотреть на витрины и избежать тщетного ожидания сна, который придет не скоро. Она оглянулась направо и налево, а затем плюнула в уверенности, что никто на нее не смотрит.
Габриэль взглянул на кафе. Четверо мужчин сидели за боковым столиком, который был ему очень хорошо виден. Двое других наблюдали за игрой. Без умолку стучали по мраморной столешнице костяшки домино. Мужчина с лохматой шевелюрой говорил протяжно и упрямо.
— Я пас. Тебе ходить, Хасинто. Смотри же не подведи меня.
Похожая на женскую рука с длинными, заостренными ногтями осторожно положила костяшку рядом с дублем шесть. Послышался смех.
Двое стоявших зевали и почти не смотрели на игру. Один из них взглянул на часы, второй отхлебнул пива. Рука девушки поднялась к затылку, почесала его. Ночь уходила — однообразная, скучная, населенная тенями, нагнетавшая тоску, от которой глухой этот угол становился еще скучнее. Нет, и гулять не хочется. И Габриэль увидел, как она улыбнулась, прежде чем окончательно скрыться в комнате.
Что им еще оставалось делать, как не разговаривать? Тишина угнетала, минуты казались часами, и время тянулось неотвратимо.
— Самое главное — власть, — сказал Орбач. Быть может, впервые он был искренен. Гаспар посмотрел на его не бритое два дня лицо: вид у профессора был плачевный.
— Только власть, и больше ничего?
— Но до нее надо добраться. Разве эти люди уже не захватили власть? Разве не этого они добивались?
— Пожалуй, нет, — отозвался Гаспар. Он чувствовал потребность досадить кому-то. — Неужели вы действительно думаете, что они заинтересованы только в сохранении достигнутого положения? В самом деле так думаете?
— Слушай, Гаспар, ты же знаешь нашу характерную черту. Разные есть слова: подняться, забраться, пойти в гору. Тут наш словарь богат. «Всегда лучше быть наверху». Не правда ли?
— Правда ваша, — сказал Иньиго, изнывавший от тишины и жары. — Уж это точно, лучше быть сверху. Правда ваша. И чем выше, тем лучше. Кто выше, тому и живется лучше, я-то знаю.
— Ну, это просто избитая фраза, — заметил Гаспар.
— Знаешь, Гаспар, какие два главных греха у тех, кто родился на этой земле? — продолжал Орбач. — Первый — быть неудачником; второй — быть скучным. Победитель у нас должен быть «бойким» и симпатичным. Приведу тебе, дружище, двойное сравнение: жизнь подобна времени, а время подобно реке в половодье, она все течет, и течет, и течет, она всегда та же и не та, и человек может ориентироваться только по уровню вод — сейчас река течет спокойно, а там вдруг разбушуется и в единый миг все снесет…
— Гераклит навыворот, — с иронией заметил Гаспар. — Первое — сохраняй свое место; второе — удерживай свое кресло. Не так ли?
— Поглядите на этого человека, — сказал Орбач, указывая на Гарсиа, который, видимо, дремал. — Собирались закрыть его фабрику. (При этом надо иметь в виду — она уже давно была экспроприирована.) Ну, и что же произошло, что он сказал, что сделал? Не убеждайте меня, будто его тревожила судьба рабочих, и не уверяйте, что они тоже люди, что у них есть семьи и им нужна пища. Я все это наизусть знаю. Так вот, этот человек никогда о них не заботился…
— Я не говорил… — начал было Гарсиа, открыв глаза.
— Поймите, Гарсиа, все, чем вы восхищались, что любили, чего желали, — все изменилось: знаменитые картины, киноактрисы и киноактеры, черт, дьявол. Все изменилось, и вы ничего не сделали, чтобы этому помешать!
— Я не думаю… — опять начал Гарсиа. Его положение здесь, в лодке, вдали от земли, показалось ему вдруг таким неопределенным, ненадежным. И этот грубый разговор о делах на суше, в котором почему-то его поминали то и дело, ему не нравился. «Черт!» — мысленно ругнулся он.
— Посмотрите, посмотрите вокруг. Что вы видите?
Ничего. Гарсиа не видел ничего, кроме воды, кроме бескрайнего меря.
Гаспар улыбнулся. «Чистая риторика, — подумал он. — И наши вопросы без ответов — тоже чистая риторика».
— Никто не хочет перемен, никто, только неуемная чернь жаждет зрелищ, хоть первосортных, хоть второсортных…
«Ложь, — подумал Гаспар. — Вечно одни и те же аргументы: анархия, ненависть к богачам, врожденная страсть протестовать… Но я тоже разбираюсь в этой игре; их рассуждения сводятся к тому, что все заранее «подготовлено» — известия в газетах, военные сводки, даже атаки наемников. Во всем они видят хитрый расчет верхов, а иногда — дипломатические приемы. «Такова политика», — говорили они, желая все оправдать. Сотни раз слышал я слова: «Настали плохие времена», «Нравственность упала», «Исчез стыд» и так далее. Философия лицемерия. «Плохо, плохо, плохо! — твердили они. — Все пропаганда!» А в более серьезных случаях предпочитали выказывать сомнение: «Я не знаю», «Не знаю, что тебе сказать», «Возможно», «Ты уверен?», «Но, пожалуй, нет…».