Габриэль не мог больше оставаться в этом доме. Нужно было соблюдать правила игры, а у него уже не хватало сил пребывать в этом привилегированном положении — часы заточения и осколки внешнего мира, мертвого для него, были вроде моста, который рано или поздно придется разрушить. Вечное ожидание: кто-то может постучать в дверь, он услышит незнакомые голоса, требующие сдаться, объяснить свое поведение…
Гарсиа наблюдал с явным беспокойством за огромной тучей. Небо светлело, но в центре его, над терпящими бедствие (теперь их вполне можно было так называть), оно было почти черным. Ни на кого не глядя, ухватившись за борт, Гарсиа сказал:
— Видите? Это конец. Неужели не понимаете? Когда небо становится таким, надежды нот. Конец.
Казалось, один только рыбак слушал его.
— Проклятье! Да что ж это будет с нами? — продолжал Гарсиа.
— Помолчал бы! — заметил Орбач. — Что толку от твоих причитаний?
— Правда ваша, — сказал Иньиго. — Что толку от его хныканья? Пусть заткнется.
И вдруг над их головами из-за тучи выглянуло солнце.
— В природе, — сказал Орбач поучающим тоном, — не бывает ни загадок, ни случайностей. Если бы не наше невежество, все можно было бы доказать научно. В нынешнем состоянии атмосферы, создавшем этот естественный театральный эффект, нет ничего непонятного — просто один оптический феномен, зрелище акул, вызывает в предрасположенном сознании другие зрительные и акустические феномены.
— Ух, и верно же! — сказал Иньиго, восхищенный таким рассуждением.
Все увидели, как Иньиго достал картонный футляр, который до сих пор прятал, и, вынув из него бинокль, навел его на запад.
— Дайте мне посмотреть, — нетерпеливо попросила старуха.
— А на кой оно тебе? — нахально спросил Иньиго. — Ты, бабка, ни черта не увидишь. Или, вернее, хоть увидишь, так не поймешь.
— Оставьте ее в покое, вы, — решился упрекнуть Марсиаль. — Не приставайте к ней.
— Я работаю в конторе, — сказал Габриэль, которому почудилось, что чиновник его о чем-то спросил. Потом он в этом усомнился. Поставил свою подпись и отдал бумагу.
— Теперь приходится заполнять много бумаг, — заметил чиновник с некоторым лукавством; он тоже расписался, осмотрел подпись и слегка округлил начальное «А» фамилии «Альварес», начертанной в готическом стиле. Затем с явным удовольствием взглянул на свое творение. — Одну копию оставьте себе, — сказал он, раскладывая с подчеркнутой медлительностью остальные копии по различным files[106].
— Борьба с бюрократизмом, — иронически процедил он, ставя печать на бумаги.
Габриэль видел этого человека впервые. Что ему, Габриэлю, до него?
— Ты совершенно сошел с ума, — говорил Хайме, узнав о его поездке в горы. — Ты стал совсем другим, Габриэль. Как ты можешь впутываться в бандитские дела? Вдобавок это опасно, там уже были попытки мятежа.
Габриэль ничего не ответил. В том году Хайме пошел в гору: за его участие в борьбе против тирании ему предложили довольно важную должность. Но Габриэлю было ясно, какой путь избрал Хайме, и он не мог отделаться от недобрых мыслей. «Карьеризм — это недостойное использование возможности повышения по службе или занятия привилегированного положения». И далее: «Злоупотребление — это неумеренное пользование благами, предоставляемыми должностью или привилегированным положением».
— До каких пор мы будем терпеть проходимцев и всяческих протеже? — несколько наивно спросил когда-то Габриэль, в ту пору еще далекий от каких бы то ни было подозрений.
— Видишь ли, старик, терпимость была нашей неизменной чертой начиная с тысяча пятисотого года и далее. А также потрясающе наивная надежда. Не этим ли объясняется вторичное избрание Грау[107] в тысяча девятьсот сорок четвертом году? И не это ли доставило победу Батисте восемь лет спустя?
Но кто же такой Хайме? Тут и не пахнет ни крупной буржуазией, ни колледжами и high life[108]… He было и поместья, жизни «в народном стиле». Вначале он, вероятно, надеялся, что «положение нормализуется» и, когда уровень вод снизится до обычной отметки, он сможет ступенька за ступенькой подняться по лестнице «нового класса». «Но мне-то что, зачем мне учить его?» — думал Габриэль. В шестьдесят первом году еще можно было быть циником.
— Видишь ли, мой мальчик, — сказал ему однажды Хайме, — положение пока не проясняется. Надо искать других ходов в этой игре. Понял? Ты-то, дружок, всегда был человеком цельным…
Слово это он, вероятно, употребил в двойном смысле: «цельный» могло означать и «чудаковатый» и «наивный».
В стакане, который держал Хайме, было импортное виски «Олд смаглер», Габриэль это знал. С удовольствием вертя стакан в руке, Хайме продолжал поучать:
— Жизнь — суровая штука, старик. Грязная и суровая, скажу я тебе. Большое значение я придаю опыту. Без опыта ничего в жизни не добьешься, но надо также иметь голову на плечах. Хочешь знать мое мнение? Главное, старайся опередить других. А иногда сумей и подножку подставить. Думаешь, это жестоко? Ошибаешься. Я, видишь ли, реалист. Надо крепко стоять на земле, а мечты, как сказал поэт, всегда лишь мечты. Не более. Ну, скажи, к чему, по-твоему, мы идем? Я не прорицатель, но всему есть предел. И к этому пределу мы движемся. Вот что я всегда говорю Луисе, которая никак не хочет со мною согласиться. Положение изменилось, будет и дальше меняться, однако ты увидишь — уровень вод снизится до обычной отметки, ни на миллиметр выше. Это и есть реализм, поверь. Я не перестаю это твердить моей жене.
«Моя жена» как раз выходила из ванной, она вымыла голову шампунем (Габриэль понял по запаху), и голова, у нее была обмотана полотенцем. Цвет и ткань ее домашнего халата были давно знакомы Габриэлю.
— Вот послушай: какое-то время дела пойдут неважно. Это уже видно. Но потом американцы перестанут давить, попомни мои слова, — у них же здесь есть свои интересы. В том-то все и дело. А что до толстосумов, они не будут форсировать события. Ничего не будут делать для того, чтобы повернуть к прежнему: они помышляют лишь о бегстве. Буржуа этой страны никогда не были людьми действия, вот в чем суть. Они позволяли управлять собою гангстерам и болтунам. Даже политикой занимались так, между прочим, только бы сохранить свои владения и заключать выгодные сделки. Кроме того, душонка у них дерьмовая — прости, дорогая, другого слова не подберу, — была, есть и будет такой впредь… Понял? Поворота вспять быть не может. Буржуазия ничего не сделает, поверь мне, мои друзья — трусы. А ведь часть этих «блестящих идей» я украл у тебя. Вспоминаешь?
Габриэль помнил, что на такие темы они беседовали когда-то, наверно, несколько лет назад.
— Сам посуди, Габриэль. Ну, кто такой, по-твоему, Фидель Кастро? Изволь, скажу: он — человек! Фидель Кастро — человек, ясно? Человеческое существо, с ногами, глазами, руками, с недостатками и достоинствами всякого человеческого существа. И человек этот научен опытом. Возможно, в пятьдесят третьем году он начал неудачно, но он найдет дорогу, потому что он к тому же человек понимающий. Если только устоит на ногах, то сумеет отыскать путь. В этом можешь не сомневаться. Вот я и говорю: он человек, просто человек, и все, кто с ним, тоже такие… Но живем мы только раз.
Хайме вдруг словно бы заскучал, словно бы мысли его иссякли. Луиса, заслушавшаяся мужа, неохотно поднялась и пошла в столовую. Они услышали, как она открыла холодильник, и до них донесся сладкий, густой аромат.
— Это яблоки. Из Калифорнии. Говорят, уже последние оттуда… Но я и раньше считал: какое-то время дела будут идти неважно. А ты что об этом думаешь, мой мальчик? Вот я тут, как видишь, сижу перед тобой довольно спокойно и жду. Но что я такое? Кто я? Был коммивояжером, занимался всем понемногу, достиг известного положения. Богачи-толстосумы поблажки мне не давали. А ты как полагаешь? Если все пойдет по неверному пути, кто возвратит страну к нормальной жизни? Буржуазия? Американцы? Ни в коем случае! Это будут рабочие, только они.
— Рабочие? Как так?
— Видишь ли, ни богачи, ни политики ничего не сделают, они способны только ухудшить положение. Тем паче — интеллектуалы. А вот рабочие, трудящиеся, о которых нынче столько говорят, они в какой-то момент будут недовольны, и тогда… Ибо есть нечто, чего достигнуть невозможно.
— Что ты имеешь в виду?
— Равенство, мой мальчик, равенство. Полного равенства быть не может.
Простая бюрократическая процедура. Габриэль сунул копию анкеты в карман, бросил сухое «благодарю», и чиновник еле слышно ответил: «Не за что».
Рыбак достал сигарету и закурил. Иньиго посмотрел на него блуждающим взглядом, рыбак сделал ему знак подождать. Лодку качало, и двигалась она, как показалось Луго, на север.
— Потонет? — шепотом спросил у него Орбач, думая о том, что лодка перегружена.
Рыбак не ответил. Он взглянул на свои руки, как бы чувствуя в них леску, и, насколько мог, отвернулся от Орбача. Докурив до половины, передал сигарету Иньиго, но тот даже не счел нужным его поблагодарить.
«Будет нынче полнолуние?» — думал рыбак. Да нет, в полнолуние рыба идет косяком. Тут как раз место ловли, только время неподходящее. Правда, бриза сейчас нет. При других обстоятельствах он, пожалуй, мог бы заплыть к северо-востоку от Багамских островов.
— Кто-нибудь должен же нас увидеть с берега, — послышался голос Орбача.
— Какого берега? — спросила Луиса.
Орбач испуганно покосился в ее сторону.
— Нет берега. Никогда не будет, — сказала старуха.
Верзила негр посмотрел на нее со злобой.
Старуха заперхала и уставилась на обоих мужчин долгим взглядом. Ветер был холодный, она дрожала.
Лодка подпрыгивала, будто натыкаясь на невидимые препятствия. Рыбак подумал, что иногда тут появляются быстроходные катера, идущие из Ки-Уэст или с Флориды, а порой можно и корабль увидеть. Такое случилось с ним недавно, и трех месяцев не прошло, в шестидесяти или семидесяти милях от Нассау. Корабль горел, вот-вот взорвется, да и в Гаване-то ненадежно было. Говорили, в порту саботажники сожгли судно, и многие погибли. Люди как сумасшедшие метались по улицам. Еще говорили, что у мола компании «Пан-Америкен-Докс» разгружали оружие, и вдруг — бум-тарарах! — как посыплются градом осколки. Он ничего не понимал — никогда нельзя верить всем подряд. Но что он знал о людях? Что может он сказать, думать или вообразить об этих людях, с которыми теперь попал в такую передрягу? Например, об этом седом, или о том, что всегда с ним спорит, или о женщине, или о том, со шрамом? Разве знает он хоть что-нибудь об этой старухе — о чем она горюет, чего хочет?