— Как вы не понимаете? Все движется к пропасти: сахар продолжает падать в цене. И теперь, когда американцы его не покупают, кто их заменит?
— Придет время, цена поднимется опять.
— Сафры проходят плохо, нет опыта. Они хотят, чтобы все было новое, из России. С каждым днем на Кубе все больше русских. Вы что, не видите их на улице? И кончится тем, что они будут заправлять тут всем: коммерцией, банками, политикой… Хорошо еще, китайские коммунисты пока не приезжают.
— Политикой они заправлять не будут. У нас и своих политиков хватает.
— Право, Габриэль, ты меня ставишь в тупик. Иногда мне кажется, будто ты шутишь, будто тебя наше мнение вовсе не интересует. Слушаю тебя и думаю, что, пожалуй, ты мог бы стать одним из них. Ты даже говоришь их языком. Не понимаю. Ты же боролся против Батисты, а теперь… Как сочетается то с этим?
— Возможно, «то с этим», как вы говорите, и не сочетается, Гарсиа. Но ведь одно может быть причиной другого.
— Нет, ты несносен! Ты как будто не из своей семьи. Твой отец, насколько я знаю…
— Прошу вас, оставьте в покое моего отца.
— Ты не подумал, что бы он сказал обо всем этом?
«Ах, он прикидывается глухим. Думает, я сопляк какой-нибудь!»
— Кто его у меня отберет? Ты? Это тебя прислали отобрать у меня магазин?
— Не я, нет. Революционное правительство. Как вам известно, таков закон.
— Пошел ты к черту вместе с законом! Вы его у меня не отберете. А земли тоже отбираете? И фабрику? Это же двадцать лет моего труда.
«Да, двадцать лет эксплуатации рабочих. За дурачка он меня принимает, что ли? Хотя, конечно, Гарсиа тоже трудился, но как мало он платил служащим и батракам, как относился к ним. Фабрика, магазин, усадьба «Радость». Девять служащих, двести лошадей. Пока другие с голоду умирали. Не верю я ему. Кто легко верит, легко и погибает. Весы неправильные. Кофе, смешанное с молотым горохом. Рис запродан до урожая по двадцать два сентаво за фунт…»
— А земли? Земли тоже? Но я же получил их по наследству. Проклятье!
— Право же, я не понимаю. Говорят, захватили больше тысячи пленных. Остальные погибли или потонули в болотах Сьенаги…
«Что будет дальше? — думал Габриэль. — Я человек переходного времени, это ясно: во мне еще живет прошлое, и оно влияет на настоящее. Кто я? Кто я такой, черт возьми? Я, Габриэль Дуарте. Человек меж двух станов».
— Что ты будешь делать дальше? — спросил он у Марсиаля.
Марсиаль ответил не сразу. Он приподнял стакан с ромом и посмотрел на Габриэля сквозь стекло. Ром «Бакарди». Самый лучший. Выдержанный.
— Я? Уеду. Мне здесь нечего делать. Сижу на чемоданах.
— Почему же ты сразу не уехал?
— Извини, Габриэль, но это идиотский вопрос. Хотелось посмотреть, как развернутся события, возможно, надеялся на перемены или на то, что дело не зайдет так далеко… даже после революции.
— А теперь ты думаешь, ничего не изменится?
— Я этого не сказал, но для того, чтобы положение изменилось, надо бороться, я же бороться не собираюсь. Мне это не по душе. Американцы могли ударить по-настоящему, однако у них ничего не вышло. Не понимаю. Наверно, что-то не сработало, они, возможно, сделают новую попытку, хотя теперь силы уже никогда не будут равны. Нельзя было упускать удобный случай.
— Да ты пессимист, как я погляжу.
— Отнюдь, просто я реалист. Жизнь тут как бы остановилась… для нас.
— Ты думаешь, для других она будет продолжаться? Ты ведь учился в духовной коллегии, Марсиаль, ты, может быть, верующий? Тебя эти люди пугают?
— Ладно, оставим. Мое прошлое умерло.
— А что мы-то будем делать? — с тоской сказал Гарсиа. — Я всю свою жизнь экономил, и теперь меня трясет из-за каждой пяди земли, которую отбирают.
— Все так, но ведь вы сами на это нарываетесь.
— Вы видели фотоснимки, Гарсиа? — спросил Хайме. — Их разгромили, некоторые ранены, идут полуголые. Явилась целая team[113]. Ах, стоит посмотреть на физиономию Отпрыска Бустаманте! Он был среди тех, кто высадился. И что вы скажете про Тинито Сокарраса? Он вроде позабыл испанский, разговаривает исключительно по-английски. Его сразу же пришлось отправить в госпиталь… И еще там были Дуглас Ульоа и Вилли Муньос. Кажется, Вилли пилотировал легкий бомбардировщик Б-26.
«День кончился, — думает Гаспар. — Я вижу, как справа от меня темнота сгущается. Вот сидят негр Иньиго и женщина — они, по евангельскому выражению, «нищие духом». Но здесь также находится, похожий на призрак, этот плешивый, который мнит себя высшим существом, по-идиотски веря в наличие некой «расы мыслителей». Ха, и откуда же в таком случае его комплексы? Тут было бы уместно народное присловье: «А твоя-то бабушка кто?» Хотя я ненавижу слово «метис» в стране метисов. Помню, мы с ним когда-то на занятии в университете долго спорили, потому что я мимоходом процитировал статью, где упоминалось о бразильских родственниках Томаса Манна».
И здесь же верзила, огромный, потный, без сорочки, приводящий на память древние галеры, особенно теперь, когда настал его черед грести; все его радости — тростник и воскресенья, а потом, много спустя, танцульки в день волхвов и валящие с ног сорок градусов по Гей-Люссаку. Верзила Иньиго — и интеллектуал. Справа — конга[114], слева — церковь, Бах.
— Прежде было в жизни разнообразие, — заговорил Орбач. — Отныне и впредь — все будет однотипное. Разве не это характерная черта тоталитарных режимов? Раньше ничто не угрожало ни моему положению, ни моим убеждениям. Теперь же все, видимо, будет уничтожено во имя провозглашенных перемен. Повсюду воцарится дух серости, пошлости, настанет время банального, массовой продукции. Исчезнет все неожиданное, не предусмотренное. Грядет серая или вовсе бесцветная эпоха.
Но апокалипсические пророчества Орбача здесь никого не пугали, не было уже прежней его аудитории.
— Вы упрекнете меня в необъективности? — продолжал он, обращаясь к Гарсиа. — Пожалуйста, упрекайте. Да, вы много путешествовали. Вы побывали и в Париже и в Риме… Посещали музеи и…
— И я не только брал, но и давал…
— О, и ради этого вы трудились. Это вам многого стоило, так ведь? Вы начали с нуля. Потом приобрели то, что именуют капиталом. А теперь? Теперь нам говорят, будто капитал, деньги — это ничто, прах. Но ведь деньги всегда были самой надежной силой, без них мы практически голы, беспомощны. Ужасно, что люди, вроде вас, страдают от перемен. Вы согласны? И вы еще мне говорите об «идеологических мотивах». Что вы под этим подразумеваете? Прежде была проблема забастовок, противоречий между рабочими и хозяевами. Но «идеологические мотивы»! О да, некоторыми людьми движет их душевное состояние, а не жажда прибыли; поверьте, тут не только заурядный, тупой индивидуализм.
Орбач посмотрел на Гарсиа сквозь очки; тот в свою очередь поглядел на море и энергично сплюнул.
Конечно, перемены происходили каждый день, каждый час, иногда они были сперва незаметны, но потом непременно ощущались и обсуждались. Многих они повергли в отчаяние. А как жил Габриэль? Ежедневная работа, каждый день все тот же маршрут, исполнение очередных распоряжений, разработка новых моделей, вечные разговоры о бюрократизме. Списки желающих трудиться сверхурочно и безвозмездно, выборы в новую профсоюзную группу, и все это в атмосфере напряженной, чреватой осложнениями, грозными опасностями, среди всяческих слухов, зловещих пророчеств, среди мрачных известий, которые на самом-то деле были ложными, были «утками», сочиненными вражеской пропагандой, среди черных призраков штурмов, интервенций, угроз… И все это вперемешку с будничным: у детей грипп, сестре сделали кесарево сечение, в семье, бог весть из-за чего, бесконечные ссоры…
Габриэлю чудилась опасность даже в уличных разговорах — рабочий люд толковал о мобилизации на сельскохозяйственные работы. Говорили, что едут завтра или послезавтра, в таком-то часу, что получили извещение. «Выезжаю пятнадцатого». И другой: «А я — восемнадцатого». Люди собирались в указанных местах, где уже стояли автобусы или грузовики, или у железнодорожного вокзала. Их провожали родные, несли чемоданы и узлы, стараясь чем-то помочь при отъезде. Приходили также прощаться друзья, тепло приветствовали встречные. Уезжающие были одеты по-дорожному и чувствовали себя неловко в свеженакрахмаленных рабочих костюмах цвета хаки, вынутых для такого случая из шкафа. Иные шагали к сборному пункту слегка удрученные, размышляя о том, что ждет их впереди. Кое-кто нашаривал и трогал в своем кошельке что-то заветное, чтобы обрести уверенность. Женщины тихонько разговаривали с отъезжающими, в десятый раз спрашивали, не забыто ли что-нибудь, и умоляли быть осторожными, давали бесчисленные советы. Одни приходили пешком, другие подъезжали на каком-нибудь транспорте. Потом собирались вместе.
Габриэль закрыл окно, и шум голосов затих.
Прошло немного времени, и подул бриз с юго-востока, стало холодно. Рассвет предвещал ветреную погоду, но беглецы этого не знали. «Потом подует пассат, — думал рыбак. — Они так на меня смотрели, так смотрели. А я ничего не могу им сказать. Что они за люди? Плохие или хорошие — почем я знаю! Лодка теперь идет быстро, лодка славная, но они и этого не понимают. Хотя мне-то на черта о них тревожиться? Куда они едут? Что их ждет? Спасение или смерть? Повернуть обратно уже никак нельзя, и также нельзя сказать им правду — что они плывут неведомо куда. Повернуть обратно! Об этом и говорить нечего! И кроме того, разве их убедишь? Смешно даже подумать. Разве мог бы я убедить такого вот Иньиго? Убедить, как тогда, когда мы столкнулись с теми двумя молодцами. Однажды ясным днем бросили мы якорь возле Пунта-Диаманте, и я с ребятами отправился в шлюпке — проверить, где там подводные рифы. Гляжу, приближается к нам другая шлюпка с вооруженными людьми — и один тип целится в меня из винтовки М-52 с кормы. У второго — «базука»