[115], и мне подумалось, что оружие-то у них краденое. Тот, с М-52, стал нам кричать, только я не разберу. Смотрю на своих парней в шлюпке и жду, что они решат. Я-то знаю, каково рыбакам, когда их вот так останавливают и не дают вытащить сеть; смена наша проработала ну не меньше тридцати часов подряд на солнцепеке и в воде. Тащить сеть сорок с лишним миль — нелегко, еще тяжелей оставить ее, а этого-то и требовали те двое в шлюпке. Порой, после тяжелой работы, мы видели морские миражи, но то был не мираж. На носу нашей шлюпки сидел Антонио, член партии, и я понимал, что ему надлежит решать, как нам быть. Тут мы увидели белую двухмоторную «Каталину» с красными полосами вдоль фюзеляжа — летает над нами, провокацию затевает. Я понимал, что Антонио сейчас пошлет их ко всем чертям и его, ясное дело, тут же пристрелят. А молодцов-то тех я, думаете, не знал? Знал я их, во всяком случае, знал того верзилу, который держал краденую «базуку», — когда в Пинар-дель-Рио захватили пятерых из десанта, он был среди них, да потом сбежал. Они тогда высадились с катера, с ручными гранатами и винтовками. И вот я как закричу: «Какого черта вам надо?», и оба парня присмирели. Потому что верзила меня узнал, по голосу узнал и перестал грозиться и товарища угомонил. Он знал, на кого я работаю, и не хотел вредить делу. Так они и повернули прочь, а Антонио поглядел на меня и говорит: «Ты их отшил!» И я ему: «Да, отшил». Потом наше начальство меня поздравляло, но мне было неприятно — ведь тут обман получился. Поставили меня инструктором в рыболовной школе, и мы забрасывали сети и тянули невода у малых островов, у Пахоналя, у Велы… После я попросил меня уволить, прошел медицинский осмотр. Стар уже, а вот не сидится. Да, верзила меня знал раньше. Теперь, если хочешь за границу, так уже не улетишь на авиетке в Майами, кончились и контрабандные перевозки рома и виски, потому как прошли времена сухого закона, — тогда, бывало, приедет американец, ударит тебя кулаком по плечу, скажет: «That’s a good boy»[116] и еще партию в покер с тобой сыграет». Да, американец теперь далеко, и, видно, у него своих забот хватает, а рыбак и верзила негр — уже старые люди. Но вот встряли в это дело с перевозкой беглецов (слово «гусано» ему, рыбаку, не нравилось, от него во рту оставался какой-то привкус гнили), по тысяче песо с носа. «Денежки в карман, — говорил он себе, — и на покой».
— Многие врачи уехали за границу, брат, — сказал Гаспар, касаясь длинными пальцами толстых, крепких пальцев брата.
— Но я тоже не единственный, Гаспар. Что до твоей собственной судьбы, тут… тебе решать. Какое значение имеет прошлое? Ну, скажи, какое оно имеет значение? Вот тебе пример твоего соседа, Гарсиа: остался он без жены и без дочери. Даже его сын-идиот, можно сказать, ему не принадлежит. И, вероятно, остался и без внука… от неизвестного отца, если только тамошние врачи не спровадили младенца на тот свет, как все говорят.
— Ладно, понял. Хочешь еще рюмку? Теперь это мое единственное утешение.
Врач, уже стоя на пороге, посмотрел на брата. Попрощался с ним, словно навсегда. Тот его окликнул.
— А ты что собираешься делать? — спросил Гаспар.
Врач взглянул на синее кимоно, на приподнятую руку с рюмкой, и вдруг ему почудилось, будто перед ним чужой.
— Я? Я остаюсь, Гаспар. Я никогда не уеду. Вот что я сделаю.
Рыбак вспомнил, как они однажды сбились с курса у Багамских островов, — мотор заглох, в лодку набралась вода, и солнце с утра палило нещадно. Пришлось дрейфовать, а старое-то корыто перегружено (сухой закон: шесть ящиков рома), места незнакомые. (Выбросить ящики в море не решались.) Где они находились? Может, в шестидесяти милях от берега, да без компаса. Опасность немалая. К одиннадцати утра, наверно, уже в сорока милях. Только где? Потом в десяти или в пяти… Но ветра не было, потрепанное корыто трещит, и вот наконец увидели берег.
Теперь все по-другому: старик напряженно прислушивался к шумам подводного мира — глаза полны тревоги, каждый нерв трепещет в стремлении уловить далекий гул мотора, пропеллера, автомашины… Рыбак знал, что он душа лодки, знал по тому, как пристально все за ним следят, перехватывают его взгляд, пытаясь отыскать искорку надежды, спасительное решение. Некоторые дремали и, на миг открывая глаза, смотрели на него, смотрели упорно, а он избегал встречаться с ними взором, только время от времени что-нибудь говорил.
— Погода вроде бы устанавливается хорошая. Она, конечно, может в любой миг перемениться, но пока хорошая. Думаю, мы где-то недалеко от острова Кортес.
Длинные, костлявые пальцы Гаспара крепко ухватились за борт. Он смотрит вперед и думает: ему хотелось бы не иметь прошлого, однако может ли он вообразить свое будущее, будущее их всех? Или хотя бы одного: может ли он вообразить будущее негра? Тот, по крайней мере, отличный пловец. Обычная история: мальчишкой прыгал в воду с гаванской набережной, чтобы доставать со дна блестящие монетки, которые бросали американские туристы. «Давайте, мистер, бросьте монету». Сперва это были сентаво, потом монетки покрупнее, а иной раз и песо. Бывали дни удачные, бывали и неудачные: некоторые мальчишки плавали лучше него и к тому же были светлокожие. Хотя иных туристов привлекала его добродушная улыбка. «Давайте, мистер». Потом, уже взрослым, он, наверно, был платным донором, высиживал часами в приемных больниц — не подвернется ли кто-нибудь нуждающийся в его крови. Во времена выборов подрабатывал на махинациях с бюллетенями, но и тут остался мелкой сошкой; после он — «бедный страдалец», ожидавший, что его завербуют в ЦРУ, а пока громивший школы и изничтожавший деятелей революции. Был арестован, посажен в тюрьму, потом выпущен на свободу, снова арестован и наконец бежал. «Да он и сам не знает так досконально своей биографии, как я, Гаспар. Я использовал его для мелких поручений: снести записку, сделать заказ в винной лавке, сходить в прачечную, прислужить за столом, когда кто-то из друзей в Ведадо устраивает у себя вечеринку». И вот он здесь, в этой перегруженной лодке, некий расовый придаток в системе «представительной демократии». Он умеет расписаться и прочесть свою фамилию, потому что в 1961 году, во время Кампании по ликвидации неграмотности, его этому научили. Впрочем, нет… то был не он, Гаспар никогда бы не перепутал верзилу с Бомбоном, негритенком, которого он когда-то пригрел и который остался там, в Гаване, не подозревая о существовании другого, чем-то схожего с ним человека…
Льет дождь, тяжелые струи низвергаются потоками, яростно хлещут по оконным стеклам. Лихорадочный озноб? Было бы разумно, чтобы здесь, в доме астролога, у каждого окна стоял кто-нибудь на страже да еще, пожалуй, часовой наверху, на третьем этаже, следил за движением на улице.
— Что будем делать? — спрашивает Марсиаль. (Он нервно кружит по комнате.)
— Ничего, — отвечает Гарсиа. — Ждать.
Внизу, на противоположной стороне улицы, стоит, укутавшись в дождевик, мужчина и тоже ждет.
— Вы думаете, раз я тут старший по возрасту, значит, мне первое слово? — продолжает Гарсиа. — Но ведь то, что я думаю, не имеет для вас никакого значения, сеньоры.
Габриэль следит за дождевыми каплями на оконном стекле; он не произнес ни слова. Гарсиа, сидя на диване, курит сигару. Луиса встревоженно смотрит то на одного, то на другого, ей явно хочется уйти. Марсиаль думает о том, как бы напиться допьяна, но молчит.
— Знаете что? — говорит Гарсиа. — Вы не имеете права требовать от меня… понятно чего? Нет у вас такого права. Я в этом деле ни при чем.
И он обводит остальных нерешительным взглядом.
Появился астролог, неся поднос. Пять рюмочек с коньяком.
— Что я обо всем этом думаю? — продолжал Гарсиа. — Мне уже не впервой попадать в такие передряги: во времена Мачадо я кое-что делал. Молод был. Теперь-то мне шестьдесят пять, но тогда… Поймите, все проходит. Вот что я вам скажу. Я побывал на войне в Испании. На чьей стороне воевал, можете не спрашивать. Революции проходят — делают ли их республиканцы, или монархисты, или кто-либо еще. Время всесильно. Вот смотрите, что произошло в Испании. После драки расходятся по домам и обо всем забывают. Все уладится. Жизнь человека немногого стоит, и о погибших не помнят… И у нас это тоже долго не продержится, сеньоры.
Человек внизу нервничает: он ждет тех, которые там, в доме, время идет, а они все не выходят. Капитан ему когда-то говорил: с такими надо пожестче. Но капитан не знает, что он сейчас стоит здесь и ждет. Последний случай такой был много лет назад: попал к ним один паренек, и капитан понял — этот ни за что не заговорит. «Займись им ты», — сказал капитан ему, своему доверенному человеку. И после того, как паренек побывал в его руках, сопляк помирал сперва от ненависти и бессилия, а потом от стыда. «Теперь ты уже не мужчина», — сказал он тому в самое ухо, но паренек даже не услышал, не до того было.
«Это придумал Гарсиа», — догадался Габриэль. Астролога убьют. Дома ждет Гарсиа сын-идиот. Его жена Ольга уезжает. Ей невдомек, что Гарсиа готовит убийство, что у него рак и что он транжирит из ночи в ночь деньги на женщин. «Коммунистам я своих денег не оставлю. А фабрику сожгу, чтобы им не досталась».
— Я отсюда не уеду, — заявил как-то астролог.
Гарсиа посмотрел на него с ненавистью. Он и так это знал.
— Астролог может нам повредить, — сказал он после того разговора. — Сами понимаете, ему слишком многое известно.
— Нет, я отсюда не уеду, — твердил приговоренный к смерти.
«Они убьют астролога, — думал Габриэль, ощущая, как у него все внутри переворачивается. — Мне противны эти люди. Они его прикончат. Интересно, сами-то они что чувствуют?» Неужто время остановилось? Нет, время не остановилось. Просто он, Габриэль, может вернуться вспять, вспомнить беседы в этой самой комнате, переведя стрелки часов на несколько лет назад.