каких неприятных ощущений. Героизм, — размышляешь ты, — это не только само действие, которое зачастую длится один миг, но и все то, что ему предшествует, все то, что приходится вынести и преодолеть в себе, чтобы его совершить. Интересно было бы обсудить этот тезис с Серхио Интеллектуалом. Развивая свою мысль, ты добавил бы, что готовность пожертвовать собой всегда сопряжена с серьезными переживаниями, и это тоже нужно иметь в виду, равно как и физические испытания, приходящиеся на долю каждого — пусть даже то будет всего-навсего пронизывающий холод, от которого у тебя зуб на зуб не попадает, и ты ничего не можешь с этим поделать.
Ты сгибаешь ноги в коленях, подтягиваешь спустившиеся носки и, заправив в них брюки, подвязываешь двумя толстыми резинками. Потом вновь обхватываешь руками окоченевшие лодыжки, стремясь хоть как-то сохранить остатки тепла, и кладешь голову на колени, не переставая дрожать. Тебя не покидает мысль о том, как хорошо было бы превратиться на время всех этих перемещений в какой-нибудь предмет — ящик, оружие, механизм, — чтобы спокойно добраться до места и сберечь силы для решающего момента. Эта идея наверняка пришлась бы по вкусу негру Чано; он долго перемалывал бы ее в своей голове, еще отягощенной остатками веры в сантерию[140], амулеты и могущество богини Йемайи[141], способной превратить человека не только в какой-то там ящик, но и в винтовку, меч, дерево, сову или змею — все зависит от того, кто и как ее об этом попросит. Он вырос в квартале Хесус-Мария, в густонаселенном доме, где его соседом был жрец-бабалао, у которого устраивались моления и прочие обряды лукуми[142]. В детстве он носил пришпиленные булавками амулеты, чтобы уберечься от дурного глаза, а один из его братьев, тот, что работал на погрузке сахара в порту, был абакуа. Ты познакомился с Чано в первые месяцы революции, он был тогда чистильщиком и, наводя глянец на твои ботинки, объяснял тебе, что реакционеры постараются лишить бедняков плодов победы. «Я так тебе скажу, белявый, вся надежда на народную милицию да на покровительство Шанго[143]». Однажды вечером он пришел на базу в красном шейном платке — из-за которого кто-то ошибочно посчитал его коммунистом — и щегольской фуражке, надвинутой на самые брови. В нем сразу же обнаружилась солдатская жилка, особая ловкость в обращении с оружием и поразительная способность ориентироваться на местности, проявившаяся во время учений, когда вам пришлось пересекать лесной массив, а потом самостоятельно разбивать лагерь в горах.
Конечно, подумав хорошенько, Чано посмеялся бы над твоими фантазиями: «Ничего не выйдет, белявый, ящик — он и есть ящик, и никакая сила не превратит его во что-нибудь другое». И стал бы повторять, как попугай, то, что затвердил на занятиях по материализму, где вам все ясно и понятно растолковали: колдовство, которым ему столько времени морочили голову, всего лишь трюк. Вы вместе учились на курсах революционной подготовки, спорили до хрипоты и критиковали историю, которую вам раньше преподавали, политические взгляды, которые ловко пытались навязать, и, само собой, религию, веру, необоснованный страх, какой негру внушал Элегуа[144], средоточие зла, кровавый владыка ножей. Поначалу Чано не убеждали самые красноречивые объяснения Серхио Интеллектуала, поскольку тот никогда не видел, как убивают иглой на расстоянии многих километров; как устами девочки, пребывающей в трансе, говорят далекие предки; как мужчину привязывают на всю жизнь к одной женщине; как с помощью базилика или мяты избавляют от несчастной судьбы и как, бросая раковины, угадывают будущее. Но постепенно Чано стал сомневаться в могуществе черной магии — ведь все эти чары оказались бессильными, когда шла охота на его прадедов на берегах Нигера или Конго, откуда пришла эта раса со своими верованиями, со своими песнями и барабанами, мужеством и тоской по утерянной родине, где слоны разгуливают на воле, где быки так же белы, как цапли, где мужчины свободны, а женщины стройны и грациозны, где охота обильна, а сны слаще меда. Вот ведь и Чано ни разу не выигрывал в лотерею и не знал никого, кому бы это удалось, хотя в его доме ставили стаканы с водой на буфет и перед алтарем святой Варвары, моля ее о помощи. Он так и не смог устроиться на работу, если не считать временного места мусорщика или уличного торговца манго, бананами, апельсинами и прочими плодами, которые часто портились в его корзине, потому что улица жила суровой жизнью, и людям, не имевшим ни кола ни двора, было не до фруктов. А когда у отца Чано открылась легочная болезнь, его не смогли спасти никакие кастрюльки с бобами, земляными орехами, чиримойей[145] и кунжутом, которыми мать пыталась умилостивить Бабалу Айе[146]; она даже вышила его отталкивающее изображение на отцовой майке, в которой тот спал. Курсы не сделали Чано стопроцентным атеистом, и он частенько говорил, то ли в шутку, то ли всерьез, что по-прежнему чтит неведомую силу, создавшую землю и море, камни и крабов, янки и буржуев, хотя и понимает — и боги, и дьявол, и духи, и колдовские чары бессильны перед умом и находчивостью человека.
И вот вы опять вместе, в кузове грузовика, что мчится в сторону Мариэля, к Баия-Онда, в неведомое место, до которого, похоже, дальше, чем вы думали; оба дрожите от холода и волнения, гадая, куда повернется колесо своенравной судьбы. По шоссе черными тенями проносятся машины с боеприпасами и солдатами из частей особого назначения. Позади постепенно нарастает, сливаясь в единый неумолчный хор, скрежет танков, грохот самоходных кранов и траншеекопателей, рев тягачей, перевозящих орудия и ракетные установки. Неугомонный Тони, сидя справа от тебя, развивает план обороны на случай, если вас внезапно атакуют. «Вот увидишь, Давид, эти мерзавцы у меня попляшут». Ты прекрасно знаешь, что его план никуда не годится: Тони ничего не смыслит в настоящей военной тактике, несмотря на то что какое-то время преподавал на вашей базе — тут его богатая фантазия расцвела пышным цветом. Потом всех вас послали на пехотные курсы, где преподаватели были чуть лучше подготовлены, и тогда авторитет Тони померк, равно как и его идеи, почерпнутые из фильмов о Макартуре и комиксов о подвигах «черных соколов», защитников «свободного мира». С войной все обстояло далеко не так просто, как вы до сих пор думали, рисуя в своем воображении бравых генералов и несгибаемых героев с лицом Джона Уэйна[147]; вам не приходило в голову, что война — это прежде всего акт насилия, с помощью которого одна из сторон, ценой многих жизней, страданий и жертв, навязывает противнику свою волю. Тем не менее Тони так и не расстался с романтическими взглядами, для него по-прежнему не существовало таких понятий, как безвыходное положение, проигранная битва, отступление или капитуляция, потому что, как бы ни был силен противник, ему придется считаться с вашим славным взводом, который будет сражаться до последнего патрона, и точка. Грозен Тони и за шахматной доской, особенно силен он в игре вслепую, и ты как раз собираешься предложить ему партию, как только он перечислит все преимущества воздушного патрулирования и благополучно посадит вертолеты в заросли агав. Может, хоть шахматы позволят забыть о холоде и надвигающейся беде.
Грузовик, видимо, еще прибавил газу, и ветер уносит последние слова Тони, обрушиваясь на вас с новой яростью. Ты вынужден снять берет, чтобы его не сорвало; глаза у тебя слезятся от пыли, поднявшейся со дна кузова: в нем, по словам шофера, еще вчера возили на стройку сборные панели. Ты пытаешься натянуть на себя край брезента, которым прикрыты ящики и который вы никак не можете поделить поровну — каждый тянет в свою сторону, ожесточенно бранясь. Постепенно ты вновь погружаешься в оцепенение, схожее с небытием; так же, должно быть, возят в медленно ползущих черных «кадиллаках» настоящих покойников, которые уже не видят ничего вокруг, но, кто знает, может, еще и ощущают что-то последней клеточкой угасшего сознания, тщетно пытаясь вернуться в мир живых, к былому счастью и прежним горестям.
Лежа под отвоеванным брезентом, ты с улыбкой вспоминаешь сюрреалистическую сцену, достойную Дали или Бунюэля[148], свидетелем которой был много лет назад, в одно дождливое воскресенье. Хоронили старика Капеттини, владельца магазина «Эль Деските», известного скупердяя и ханжу. От похоронной конторы гроб везли на большом черном катафалке, утопавшем в венках из гладиолусов, лилий, гвоздик, жасмина и хризантем, на сумму, которую покойник не выложил бы ни за что на свете. За катафалком следовала вереница роскошных лимузинов и машин попроще, взятых напрокат многочисленными родственниками умершего, священниками и служками из местного прихода, братьями маристами[149] и должниками, коих он не простил и на смертном одре. Кортеж медленно и торжественно продвигался по улице и уже достиг перекрестка Санхи и Инфанты, как вдруг раздался оглушительный взрыв — лопнула шина у катафалка. Это развлекло вас, компанию подростков, пришедших сюда по настоянию родителей, которые и сами с удовольствием остались бы дома, но что поделаешь — уж больно важной персоной был покойник. Служителям конторы никак не удавалось поменять колесо — мешал гроб, который они в конце концов с превеликим трудом сняли с катафалка и поставили прямо на мостовую, раскрыв над ним черные зонтики. Чуть ли не три часа пролежал Капеттини под открытым небом, вызвав заторы на обеих улицах, в то время как дождь все усиливался, и ты, укрывшись под аркой, наблюдал за бурлящим потоком, переполнявшим водостоки. Тебе давно наскучило торчать здесь, к тому же ты успел проголодаться и уже не чаял, когда наконец похоронят этого нелепого старикашку.