ди толпы, быть вместе с нею в мире нужды, под ее гнетом, среди одетых в лохмотья, грязных существ. Его ужасала мысль, что он лишится комфорта, и угроза того, что от него отшатнутся знакомые люди, умеющие ценить «лучшее», и кончатся для него развлечения, танцы, празднества, беседы…
Габриэль слышит шаги и открывает дверь. Входит женщина, кладет на столик сумку и смотрит на него испытующе. Похоже, она не удивлена, на ее лице появляется улыбка; она привлекательна, красива. Он с ней знаком. «Габриэль?» — спросила она. Голос у нее низкий, приятного тембра. Он не нашелся что сказать, кроме как спросить, который час. Потом оба помолчали. «Долго вы здесь пробудете?» — снова спросила она. Он сделал неопределенный жест; она, казалось, не поняла. «Хайме не вернется до пятнадцатого», — сказала женщина, опуская глаза. Габриэль не знает, что ответить. Ему почему-то кажется смешным то, как она произнесла «Хайме», а не просто «мой муж». До пятнадцатого. То есть пятнадцать дней, считая с сегодняшнего, а нынче первое. Ему вдруг стало жаль жену Хайме, самого Хайме и себя. Но он ничего не мог поделать. Не мог ни на что надеяться. «Пойду приготовлю поесть», — сказала она и вышла из комнаты.
— Худо придется первые полчаса, — говорил ему Перико. — Потом все переменится, ты и не заметишь, как будешь у того берега.
Рыбак думал: «Когда выйду из мангровых зарослей, включу мотор. А пока надо грести, только грести». Но не прошло и пяти минут, как верзила зажег спичку.
— Погаси, погаси, дьявол! — крикнул рыбак.
Верзила, сильно и резко дунув, пригнулся, будто ему сказали — стреляют.
— Что там стряслось, старик? — спросил он почти шепотом.
— Не понимаешь разве, — нас могут заметить, голова! Тоже еще вздумал — баловаться огнем у самого берега, голова!
Рыбак повторил обращение с укором и вдруг увидел, что верзиле это пришлось не по вкусу.
— Ну да, голова, у меня-то на плечах есть голова! — сказал верзила, будто отзываясь на оскорбление. — А дальше — что? Едем мы или не едем?
Рыбак не ответил. Потом все долго молчали.
Среди сидевших в лодке был коммерсант Гарсиа. Каждое слово будто резало по его больному телу, да еще эти взмахи весел в безграничном мраке, неустанное и неотвратимое движение. Прежде он этого и вообразить бы не мог: что его настолько испугает перспектива кризиса и хаоса, и он отправится в изгнание без спора, без борьбы. «В коммерции будет новый подъем, — говорил он с деланным смехом, сознавая фальшь своих слов. — Будет, как обычно при неблагоприятных условиях — ну, как тогда, когда шла война, — говорил он, смеясь и не тревожась о бедствиях целых народов, да, смеясь, видя только, что прибыли коммерсантов растут. — «Тучные коровы»[1], помните? Рост деловой активности, после военной разрухи — восстановление. Всегда ведь было так, не правда ли?» Ему никто не ответил. Потом он услышал: «До поры до времени». Смутившись, Гарсиа только переспросил: «Как вы сказали?» Что до него, то он старался не ввязываться в «войну тарифов»:[2] и так ясно — они всегда будут расти, а не понижаться. И дело было не только в том, что он окончил колледж в Штатах; просто он знал. Ему довелось видеть случаи поразительного недомыслия, невероятного отсутствия сообразительности, как, например, у отца этого молодого человека, который теперь с таким равнодушием — возможно, притворным — тоже пустился в этот рискованный путь. Старик внезапно разорился и, после краха коммерческого и политического, решился на самоубийство социальное: отошел от дел, — в отличие от него, от Гарсиа, старик не был прирожденным коммерсантом. Он никогда не испытывал, как испытывал Гарсиа, когда еще был человеком, радости от того, что приближается срок торгового баланса. Компания «Айрон и Расселл», 95, Честнат-стрит, Провиденс, Роуд-Айленд. Для телеграмм сокращенно: «Айронз». Фирма, основанная в 1906 году. Капитал 400 000 долларов. Представитель: Луи Диллингер, Агиар, 128, Гавана, Куба. Коммерческий справочник 1920 года, который он, как дорогой сувенир, носил в своем небольшом чемоданчике в течение шести лет. Начиналось все хорошо: две-три довольно крупные операции с земельными участками и с увольнением рабочих; для него это были счастливые выигрыши, а глазам остальных, включая его друзей и Ольгу, казались ловкими сделками, и для компании — доказательством, что, приняв его своим членом, она поступила правильно. Но иногда, слушая похвалы, он сам перед собой кривил душою и начинал верить, что счастливые случаи — так он их воспринимал прежде — были в большой мере результатом его таланта, его познаний. И он не расставался с надеждой, что когда-нибудь может еще произойти что-то необычное, так сказать, исключение, подтверждающее правило. И потом… «Сын, сын! Если мужчина сходится с женщиной, его зовет сойтись с нею молодость, а я толст и стар. Возможно, Ольга — она еще молода — не поняла моего поступка, того, что он вызван усталостью. Я чувствовал бесконечную жалость к себе, но она, пожалуй, никогда это не поймет».
Эта неожиданная декорация — домашняя тюрьма с окном в патио[3]там, внизу, и другим окном на улицу, из которого Габриэль разглядывает девушку на балконе или в окне ее дома на противоположной стороне улицы, представляя себе всякие грязные истории, потому что он о ней знает все. Или только воображает? Однажды утром он услышал под своим окном разговор пьяных, мерзкую сплетню: говорили о женщине, то ли хромой, то ли хворой, которая скрывает иссохшую ногу под длинной юбкой. И о толстяке, который ложился с ней, когда она была всерьез больна…
Луиса смотрит на Габриэля; они едва обмолвились словом, будто незнакомы. «Можно ли доверять этим людям? Кажется, единственный, кто тут в лодке что-то соображает, — это старый рыбак Луго (вроде бы он так назвался), сгорбившийся, то и дело чего-то пугающийся. Он очень отличается от всех нас. Вот Гаспар — почему он уезжает? Ну, ладно, был преподавателем в университете, она посещала его лекции, один или два курса, и вдруг он от всего отошел. Чем его-то задела революция? Он заговорил со мной, сказал усталым голосом: «Мелочи, знаете. Но это самое важное». Что он имел в виду? А этот старик? Только он и я, возможно, понимаем обстановку».
— Хайме будет нас ждать, — прошептал Гарсиа. — Ты понимаешь? Он будет нас ждать.
— Что, бабка, уже позавтракала? — сказал верзила, похохатывая и махая руками.
Все в лодке чувствовали себя усталыми.
— Там я сразу начну искать себе какое-нибудь занятие, — заявила старуха, будто сама с собой разговаривая.
Гарсиа был настроен недоверчиво. Ему не нравился установившийся здесь фамильярный тон: все обращались друг к другу на «ты», в несчастье забыли о приличиях. Вид верзилы его удивил, однако физиономия негра не оставляла сомнений: если он здесь, среди них, в лодке, причина может быть только одна — это полицейский агент, батистовец. Гарсиа с подозрением взглянул на него.
«Нас завораживают незначительные, но таинственные явления, — думал Гаспар. — Ветер, колышущий листья каймито[4], пение комара, бесшумный полет мотылька… Я испытываю волнение, я поражен, что существует мир столь крохотных созданий и что ему можно придавать такое значение. Теперь я думаю, что, подобно этому простейшему миру, недолговечен и может исчезнуть и другой мир, мир людей, не выказывающих трусости или страха. Древняя порода, полагавшая себя избранной не благодаря умению действовать орудиями, но будучи их владельцами; все эти существа, которые век за веком помечают салфетки и белье своими инициалами: мир денег, ценностей, прибылей…»
Старуха все шевелила губами, собираясь заговорить, — она будто сперва упражнялась беззвучно.
— Эй, бабка, — злобно сказал Иньиго, — а тебе не страшно ехать туда? Ты не подумала, что может тебя ждать в незнакомом месте?
Старуха взглянула на него со страхом. Ей хотелось сказать: да, да, она боится холода, боится зимы, но другого выхода у нее нет: ее дети там, в Штатах, требуют ее приезда. И все же она думала: «Правда ли все то, что они мне говорят о тамошней жизни? Так ли она хороша, как они расписывают?»
— У меня нет другого выхода, — сказала она наконец с твердостью. — Мои дети там. Когда я думаю обо всем этом, в голове мутится, так что лучше не думать.
В темноте своего узилища, одинокий, безоружный, Габриэль, когда женщина отсутствовала, наблюдал, как ребятишки из соседних домов устраивают набеги на патио, стреляя из рогаток, и не мог помешать им портить жардиньерки с гвоздикой и гвоздичные деревья, отбивать куски штукатурки от желтой стены, рвать — в своих военных играх — переплетающиеся стебли дикой тыквы и вытаптывать красивый газон, которым он прежде, так давно, любовался, когда зрение еще не притупилось от нынешних контрастов света и мрака.
— А что, здесь, у берега, плыть опасно? — испуганно спросил Гарсиа.
Рыбак, подумав, что этот человек все время задает дурацкие вопросы, даже не взглянул на него и не удостоил ответом.
— Потонет, — внезапно произнес он.
— Что вы сказали?
— Потонет лодка-то к чертовой матери, если ее не облегчить. Сейчас идем против течения, не видите, что ли? Придется часть груза выбросить за борт. Может, даже придется кому-то из нас высадиться.
И он посмотрел на черное небо, будто не замечая, какой ужас вызвали его слова.
Она входила в комнату, и в этом пустом помещении Габриэль чувствовал нежный аромат женщины. Он курил и смотрел на нее, когда она, стоя к нему спиной, вытирала пыль, что-то переставляла. Они не разговаривали. Оба остро ощущали замкнутость их мирка и думали о гулком звуке выстрела, который может раздаться в этих четырех стенах; он смотрел на ее черные волосы, на движущиеся руки, на пятно причудливого цветка на ее платье. Он теперь понимал, что молчание — самый надежный цербер, извечный страж, и что ему уже не увидеть в зеркале отражения ее лица над мягко круглящимися плечами, дразнившими его и вызывавшими беспокойство.