Озорным я не был, где там! Все больше помалкивал, но глаз имел приметливый. Работы у меня каждый день невпроворот: вязать снопы, собирать коровьи лепешки вилами, то, другое. К вечеру весь измочаленный — не до игр. А дома вечные молитвы. Бабушка молилась утром и на ночь, но мы с дедом ей не подчинялись. Дед был истинный безбожник, и я от него не отставал. Однажды прихожу в церковь, а там в нише святой с маленькой собачкой. Я на них загляделся, вот священник и говорит:
— Помолись ему, сын мой, это святой Рох.
Я взял и помолился святому с собачкой, чтобы он забрал меня из деревни и привез на Кубу. Сказал ему: «Слушай, Рох, я хочу выбиться в люди, вытащи меня отсюда!» Похоже, святой услышал мои слова. Вообще-то я набожным никогда не был и не буду. Разве в религии главное — поклоняться святым и обряды исполнять? Не зря есть пословица: «Добро твори, выгоды не жди». Это по религии, по вере. Я всю жизнь так поступал и тем горжусь. Самые пропащие грешники, те, наверно, без молитв не могут обойтись, как овцы и ослы без сена. Каждый, скажу я вам, выбирает, что ему по духу. Некоторые ни шагу без молитв и святых — им это по нраву. А я лично знал одно — ломить работу и стараться никому не делать зла… На Кубу решил уехать и уехал. Не зря говорят: «Камешек катится — мхом не порастет».
Я по характеру — непоседа, люблю приключения, перемены, а уж что из этого вышло, то вышло. Многие, кто родился в деревне, ищут новой судьбы, все силы на это кладут. Поди-ка поживи среди размякшей глины да снега, поди-ка поголодай в нашей Галисии. Только вином и спасались от холода. Вино, по-моему, и есть святой покровитель Испании. Грустному от вина веселее, развеселому взгрустнется. Вино свое дело знает. Спроси меня — чего мне больше всего недостает на Кубе? Отвечу: галисийского вина и нашего хлеба. Остальное здесь есть. Мой дед умел делать хорошее вино, понимал в нем толк.
— Вино нельзя тревожить и ставить близко к морю. Оно киснет и отдает гнилой подошвой. — Так он говорил.
Мой дед пил — дай бог. Он голод вином глушил, как многие деревенские. Когда выпьет, начнет что-нибудь рассказывать, лихой был рассказчик, а то позовет какого-нибудь приятеля, тоже любителя поговорить, сидит и слушает. Один был у него — чистильщик сапог. Этот все мечтал податься на юг Испании и стать там тореро или еще кем. Но, наверно, смалодушничал, перетрухнул — не сдвинулся с места. Зато болтать большой мастер был — если бы да кабы… Ему все равно было, кем стать, боксером или тореро, лишь бы заполучить деньги и славу. Столько говорил о ринге, о футболе, о корриде, а в результате — пшик. Ничего из него не вышло. Одно умел — сочинять всякие небылицы и пугать ребятишек страшными историями. Посадит кого-нибудь из взрослых на стул против себя, машет щетками и тарахтит, как заведенный, даже пот по щекам от волнения. Ему главное растравить своего слушателя, да так, чтобы мурашки по телу забегали. Мой дед близко не подпускал меня к чистильщику. Но я, бывало, схоронюсь за спинкой стула, стою и слушаю всякие страсти про вампира, который высасывал кровь у прекрасных девушек, или про тигра, который пробрался в деревню и унес в клыкастой пасти маленькую девочку; а особенно часто он говорил, что луна скоро станет совсем холодной и мы все застынем, как статуя святого Антония на площади в Понтеведре[202]. Лицо у святого Антония стылое, голова запрокинута в небо и в глазах дикий ужас.
Мы все время зябли от холода, а льдинки после таких рассказов казались мне кусочками луны. Я жался возле печки — только там пропадал страх, что закоченею до смерти. Феррейро — так звали дедова приятеля — повсюду бродил один. Мой дед был из тех немногих, кто не гнал его от себя. Он говорил, что Феррейро трехнулся и потому придумывает всякие страсти. Трехнутый не трехнутый, а у меня каждый раз душа уходила в пятки от его слов. Ну, посудите сами, если семилетнему мальчишке расскажут такое о луне, он на всю жизнь запомнит. Я вот сижу здесь в парке, гляну вдруг на луну — и самому смешно, что во мне все еще жив тот страх, который нагнал в детстве Феррейро. Да и с любым было бы так. Вон человек уже на луне побывал и вообще, но луна по-прежнему странная, загадочная, что ни день, что ни месяц — разная. В ясную погоду ее видно целиком, а когда небо в облаках, она вынырнет то серпом, то обрезанным ноготком. Каждый раз луна показывается нам по-особому. От луны большой вред тем, у кого грудь слабая. Если луна своим холодом проберет насквозь, вовек от кашля не избавиться. Скольких людей погубила эта луна — у одних грудь не выдержала, у других голова! Феррейро, помню, рассказывал, что придет день, когда луна свалится на землю, на нас, и будет конец света. Я этого Феррейро на всю жизнь запомнил. Этаким дьяволом с трезубцем и в плаще.
Все дружки-приятели моего деда были с чудинкой. Выпьют от души и давай рассказывать друг другу удивительные истории. То про святых, то какие-то небывалые случаи, то наврут что-нибудь. Я думаю, они друг перед другом старались — у кого выйдет поинтереснее и пострашнее. Однажды мой дед завел разговор о Кубе и стал рассказывать, что под кожурой одного банана спрятано много других бананов и что плод манго бывает величиной с большую тыкву, а сладости в нем куда больше, чем в сахарном тростнике. Обо всем этом он наслышался от солдат, которые вернулись с Кубы после войны за независимость. Эти солдаты, покалеченные, полуживые, невесть что городили про свою храбрость. Я еще сопливый мальчишка был — и то ни одному слову не верил. Какой-нибудь солдатик рассказывал старикам, что он на один штык насаживал десяток кубинцев и что, мол, стоит кубинцу ударить своим мачете — подымается настоящий ветер и во все стороны летят руки и ноги. Солдаты совсем молоденькие, на войну их посылали как пушечное мясо. Они и сказать толком ничего не умели, плели всякую бредовину. А мой дед рассказывать мастер. Он их, бывало, послушает и потом так распишет, что рот раскроешь. Дед всю жизнь мечтал побывать на Кубе, но сначала не решался, а потом уж годы не позволили. Не сбылась и самая заветная его мечта — отправить на Кубу моего отца с матерью. Но рассказывать про нее умел здорово, что да, то да. Он высокого был роста, крепкий, а на запястье у него — нарост, так и остался смолоду после какой-то драки из-за женщины. Голос — громовой, все перекрывал. Такой голос непременно слушаешь: в нем силы много. Я помню, почти все его рассказы были поучительные. Дед любил собирать ребят возле колодца и рассказывать наставительные истории. Он всегда защищал бедных. Говорил, что правда на стороне бедняков, потому что они живут по совести и по велению сердца, а богачи — корыстью. Мы, дети бедняков, понимали деда с полуслова. И мало того, что жили в бедности, так еще и холод без конца донимал. Куда уж хуже!
Но все равно дед считал, что лучше терпеть голод, чем позориться. Он нам рассказывал про одного доброго сапожника, который жил в полном ладу со своей женой и детьми, вставал на заре и весь день прибивал подметки, распевая песни. Он был бедняк бедняком и совсем не печалился об этом. А по соседству с ним жил один богатый сеньор, разодетый в шелк и золото, но его ничто не радовало. Однажды богатая жена говорит богатому мужу:
— Хулиан, почему наши соседи такие счастливые? Живут в лачуге, за душой ни гроша, а мы при таких деньгах радости не знаем и деток бог не дает? Вон жена сапожника снова на сносях, может, выпросить у них ребеночка и дать им денег взамен, пусть поживут по-людски?
Пришло время, жена сапожника родила сыночка. Богачи взяли его прямо из купели, бедняков щедро одарили, нанесли им всякого добра и нарядов. Словом, все счастливы без меры.
Богачи не могли нарадоваться на ребеночка, а бедняки забыли про бедность и стали жить в роскоши и довольстве. Построили большой дом с фонтанами среди красивых цветов и деревьев. И всего у них было полным-полно. Но по ночам ни добрый сапожник, ни его жена не могли спать спокойно, мучались страхом, что воры, у которых ни стыда ни совести, заберутся к ним и обкрадут их дочиста. Мать на ночь всякий раз говорила детям:
— Хорошенько заприте все двери!
Так вот и жили. Перестали петь, смеяться, веселиться. Однажды жена говорит мужу:
— Знаешь, Педро, разучились мы быть счастливыми. На что нам столько денег, если нас такой страх обуял? Пойди отнеси все соседу Хулиану и скажи, что мы решили вернуться в свою лачугу.
Сказано — сделано. Сапожник отнес добро богачу. Выпросил своего малыша, чтобы он жил с родной матерью и родным отцом. Мальчик на радостях весь вымазался в луже, сбросил ботинка и нарядную одежду. Ходил по деревне голышом довольный-предовольный. Сапожник снова чинил башмаки, и жена работала не покладая рук. Дочки стирали и гладили. Все пошло по-прежнему. Жена богача посмотрела на них и сказала мужу с большой досадой:
— Ну, погляди на этих дурней, Хулиан. Радуются, целый день песни распевают, а сами чуть с голоду не дохнут. Видно, бедняки все такие.
Мне помнятся почти все дедовы рассказы. Но память, конечно, штука коварная, может и подвести. И странное дело! Чем дальше она уводит в прошлое, тем яснее все перед глазами. А вот поди-ка, про недавнее, да хоть взять последние двадцать лет, я мало что помню. Считай, ничего. Точно в голове скорпионы копошатся, надрываешь память — и никак! Ко мне люди с просьбой, мол, вспомни, а толку чуть. Будто от меня прежнего ничего не осталось. Так бывает со стариками. Ты как старый мяч: все в тебе стерто, сморщилось и на свое место больше не вернется.
Лучше молодости ничего нет на свете. Молодой к чему способен, то и сделает без труда, и ум у него живой… Но я веду речь о своем дедушке Гаспаре. Что для него была Куба? Сельва с говорящими попугаями, и на пальмах светлячки горят. Кто у нас в Галисии не мечтал о Кубе? А больше всех те, кому не выпала судьба туда поехать. Когда я рос, только и слышал про Кубу, ну и поклялся: «Пока не увижу ее своими глазами — не умру!» И увидел! Куба всех манила, всех притягивала, любой галисийский крестьянин верил, что там настоящий рай. На Кубе, мол, деньги растут как виноградные гроздья. А на деле — это уж я потом понял — для кубинцев виноград чуть не в диковину. Чего только не придумывали в Галисии про Кубу! И все потому, что мечтали избавиться от нищеты, от голода и от этой проклятой войны в Марокко