— Пусть она соединит наши жизни.
Говорю, а сам не верю в свои слова, но образок был бронзовый и блестел очень красиво. Касимира его взяла, сунула за вырез платья и спрашивает:
— Мануэль, что ты со мной сделал?
— Это по любви, Касимира.
— Мануэль, ну, скажи, зачем ты уезжаешь?
И я ей сказал то, что заранее приготовил, и даже теперь могу повторить те слова без запинки сто раз:
— Casimira, vou pra Habana donde dicen que se ganan moitos cartos, e en canto teña alguns xuntos, volverei pra casarme contigo[208].
Касимира мне ни слова в ответ. Только смотрит в самые глаза. И я одеревенел. Упрашивал ее что-нибудь сказать, а она будто немая. Попроси она тогда: «Возвращайся, Мануэль, я буду ждать», может, я и собрал бы какие-нибудь деньги да вернулся к ней. Но где там — ни полслова из нее не вытянул. На том все и кончилось.
Через несколько дней поползли слухи, что я испортил Касимиру, сделал над ней дурное против ее воли. Ну, и пришлось пулей выкатываться из деревни, потому как меня в любую минуту могли схватить жандармы, а они при оружии. Да, всего накопилось через край — война в Марокко, проклятая военная служба, вечная голодуха и вдобавок ко всем бедам история с Касимирой. Я решил: с меня довольно, есть только один путь… В Галисии такая пошла чертовщина — хуже некуда. Молодых ребят посылали в Марокко на верную смерть. Мало кто оттуда возвращался. Марокканцев, считай, даже не убивали, в первую очередь думали о наживе, а не о войне. Сами испанцы продавали оружие марокканцам, чтобы те убивали наших парней. Вот где паскудство! Как раз в эту пору появились большие пароходы, немецкие и голландские, которые увозили людей в Америку. Эти пароходы не сравнить с нашими старыми посудинами, которые тащились из Виго или Кадиса около месяца.
В провинции Понтеведра жизни никакой — сплошная спячка. Надо было искать новое место на белом свете, хоть и болело сердце за все, что оставлял. У нас говорили: «В Понтеведре спи без просыпу, в Виго трудись — не ленись». Но это одни слова. В Виго тоже никакой другой работы. Везде одно — гни спину на земле и в жару и в снег, ну, сущий ад, сущий ад. А там, на Кубе, все больше мулаточек мяли, не виноград… Мой дед виду не подавал, ходил ни веселый ни грустный. Каждый день мне с усмешечкой: «Сколько звезд на небе, посчитай, раз тебе наскучил здешний край!» За шуткой прятался, знал, что будет тосковать по мне больше всех. Как-никак, на беду ль, на радость, вырастил меня он.
— Вот уедешь — напьюсь в дым за твою удачу! — сказал дед.
Небось так и сделал. Вина у него хватало. И поплакал, наверно, вместе с бабушкой. А уж я, по правде, обревелся, пока оставлял позади тропку за тропкой. Несусь пулей, с вещами, а слезы так и льются. И все из-за того, что моя мать ничего не поняла. Бог ведает, о чем она думала, увидев меня с чемоданом. Да… западет в голову какая-нибудь мысль и разом изменит твою судьбу. Это уж точно, и спору быть не может.
IIПЛАВАНИЕ
O mar castiga bravamente as penas.
В ту ночь я глаз не сомкнул. Пялился в темноту, как проклятый. Знал, что утром уезжать, вот и не было сна. Дед бродил по дому туда-сюда, не ложился. И сестра Клеменсия — тоже. Она все плакала, тихонько всхлипывая, чтобы я не услышал. Так все было, точно в доме кто при смерти, вернее, я сам, потому что расставался с ними, а насколько — одному богу известно. Моя сестра спозаранку уложила в корзину хлеб и яблоки и поставила ее на наш дощатый стол.
— Не робей, брат, заработаешь там много денег.
И еще сказала на нашем родном языке слова, которые любила повторять бабушка:
— Quen saleu ben de marzo, ben salirá de mayo[210].
А я уезжал из дома третьего марта тысяча девятьсот шестнадцатого года, и холод был такой колючий, что все кости прозябли. На прощанье глазами весь дом обвел, чтобы все до последней мелочи запомнилось. Ничего в нем не было особенного, ни красы, ни простора. Но это мой дом, не чужой, и родился я в нем третьего марта одна тысяча девятисотого года: свой день рождения я не забываю. Крестили меня дома. Церковь от нашей деревни далеко, так что дедов приятель — пономарь пришел к нам домой, окрестил меня, как положено, и дал имя Мануэль Хосе де ла Асунсьон-и-Руис.
Холод — мой злющий враг, должно быть потому, что в день, когда я родился, по крыше стучал здоровенный град. Дом часто встает перед глазами, не теперешний, а тот, который я оставил в первый раз. Пожалуй, в нем мало что переменилось: на том же месте каменная лестница и патио, где курам бросали маис, и виноградник — какой был виноградник! — который рос прямо перед окнами комнаты. Сколько лет минуло, а как вспомню — тоска нападает. Теперь и в помине нет таких прялок, на которой моя бабушка сучила льняную нить. Да… у всех галисийцев родное в душе. Но я, раз такое завязалось, должен был уехать. А вообще-то уезжали тысячи и тысячи, настоящее бегство, по-другому не скажешь. Словом, взял яблоки, хлеб, бутылку вина и двинулся на станцию, к поезду. Пока дошел, все ноги стер в альпаргатах. От нашей деревни до железной дороги путь неблизкий. Станция — вонючий, грязный сарай, честное слово. Людей набилось — тьма. Матери и отцы никак не простятся со своими сыновьями, девушки плачут в голос, суета страшная: кто туда, кто сюда… Меня никто не провожал, я ведь, считай, тайком удрал из деревни, зачем же других впутывать. Да и вообще я не терплю прощаться. Поди знай, когда снова свидишься с приятелями. В жизни надо смотреть вперед и не поддаваться печали. Вот что главное! На станции я прикупил хлеба, выпил крепкого бульона и сел на скамью, вокруг которой понаставили корзин с цыплятами. В порт Виго ходил один-единственный поезд в четыре часа дня, и я успел вдоволь насмотреться на зареванных женщин.
Что было, то было, но теперь скажу: девушки, которые обливались слезами, повыходили замуж за других, а их тогдашние женихи не успели ступить на пристань в Гаване, как пустились искать мулаточек.
В Галисии шел слух, что кубинские мулатки поджидали переселенцев прямо в порту и тут же приглашали пить ром. Это напридумывали «крючки», чтобы заморочить людей. На всем белом свете нет бессовестнее тварей, чем эти «крючки». Половину Галисии взяли на обман своими сказками про Америку. До того они хваткие, цепкие — жуть! Вообще-то многие из них наполовину мавры — отсюда и хитрость и коварство. Они свою выгоду имели, когда заманивали на пароходы побольше народа, потом-то я понял. Вот и городили всякие чудеса про Кубу. Мол, там деньги к ногам падают, как манна небесная, а народ без устали пляшет румбу да играет в разные игры на деньги. Ясное дело, что эти «крючки» были вербовщиками, которые наживались на бедняках. Им чем больше завербовать, тем больше навару. Людей везли точно стадо. Помню, намаялся я на этой станции порядком. Ноги стерты до крови, голод мучает, а ты сиди — жди. И главное — совсем один. Деревня где-то далеко. Впервые в жизни я попал в людскую толпу, и меня точно водой куда-то смывало. На станции в разных углах продавали пончики, почтовые марки, дешевые шоколадки и розарии[211]. Чтобы все как положено — ешь и молись. Пока ждали поезда, я познакомился со многими ребятами, большинство — мои одногодки, а кто и помоложе. И все собрались на Кубу.
Бенигно, спасибо ему, угостил меня шоколадом и грушами. Потом вместе ехали до самого порта. Сели рядом, и Бенигно стал рассказывать о своей невесте: вот, мол, оставил ее и все такое. А я точно воды в рот набрал. Оно и понятно, когда на совести такой грех.
— Слушай, парень, ты что таишься? Будто у тебя рот на замке.
— Да нет, я такой от природы, но веселую компанию люблю.
— Ехать-то долго, без разговора скучно.
— Вот и говори, говорун, а я послушаю.
Ну, и выслушал все про его жизнь. Конечно, насочинял он много, где правда, где ложь — не разберешь. Но у него были деньги, и мы хоть ели досыта. Его в Гаване ждала работа. Дядя обещал устроить разносчиком угля. Бенигно и не подозревал, какого лиха он хватит в гаванском пекле. Годы молодые, ехал счастливый, надеялся, как все, что судьба улыбнется. Его мать плакала на станции навзрыд, дала ему образки разных святых и скапулярий.
— Да они теперь без надобности, — сказал я.
— Конечно, теперь я сам себе хозяин, у меня все впереди.
И вот так каждый эмигрант, каждый переселенец, который покидает свою землю, надеется, что весь мир будет у его ног. А чаще всего этого эмигранта ждет горькая судьбина.
Мы с Бенигно были почти в одних годах, даже чем-то похожи друг на друга. Только мне не от кого ждать помощи, а он вез два рекомендательных письма и знал, что на Кубе ему работа обеспечена. Я был, что называется, кругом один, вот и прилип к нему, на шаг от него не отходил. Вместе доехали до порта Виго и там на одном из писем взяли и поставили мое имя, чтобы мне поскорее договориться с консулом Кубы, — вертлявый такой тип, хитрый, сразу видно. С консулами надо было держать ухо востро, того и гляди вытянут у тебя деньги. Они нарочно разводили канитель с визами, чтобы нажиться на наших людях. Нас с Бенигно успели предупредить обо всем, так что с нами у консула номер не прошел. А консульство, ну, скажи, огромный улей. Поглядеть со стороны — людей прорва, одна молодежь, все в черных беретах и землю готовы грызть, лишь бы поскорее на пароход. Толпа такая, прямо оторопь берет — где все уместятся на Кубе, если она, по рассказам, совсем маленькая.
Бенигно ехал верняком, сомнений никаких. А мне на что надеяться? И он даже не подумал сказать: «Будем держаться вместе. Я помогу». Нет, дорогие, тут каждый свой камешек обтачивает. Но Бенигно не скупился, подкармливал меня, и я ему за это всю жизнь благодарен. Однако умучил он меня своими рассказами, не приведи бог! Часами слушал я про его любовные победы. Вот такие невидные, мозглявые до смерти любят расписывать, как женщины сами им в руки идут. Они тешат себя словами, и то ладно. Начнут заливать: «Мы с ней сразу поладили, я ее схватил, она и пошла как миленькая…», ну, и все прочее. Расскажи я ему про Касимиру, он бы в жизнь не поверил. Хорошо еще, что я в поезде сидел, помалкивал, чего болта