ть лишнее?
— Ты сам откуда? — спрашивает Бенигно.
— Я из Сан-Симона.
Ни за какие коврижки не сказал бы ему правду. Жандармы в поезде только и ищут к чему прицепиться, а я из деревни еле ноги унес.
Консул просмотрел все наши бумаги, прочитал письма, и — пожалуйста! — вот вам визы, поднимайтесь на пароход. Бенигно, молодец, знал все ходы и выходы. Он уже бывал в Виго, имел понятие, что такое морской порт, что такое город. Виго был третьим в мире портом, куда могли заходить самые крупные пароходы. А мне в этом Виго все в новинку. Море с первого раза показалось больше самой земли. Наверно, оттого, что вода стояла тихая, гладкая, и такой простор — глазом не охватишь… Пароходы на море что щепочки. Потому они и тонут так часто. У моря нет конца и края.
Билеты купили там же. Четвертый класс нам обошелся почти по восемьдесят песо. Не знаю, сколько это было в испанских песетах по тогдашнему курсу, запамятовал. На все эти счеты-расчеты надо быстрый ум иметь. А «крючки» почем зря дурачили простодушных людей — к примеру, сулили за небольшую плату достать билеты без налога. Один обман — никакого налога не было и в помине. Просто кто ехал в третьем классе, платил дороже. Зато у него все лучше: каюта, еда… Да и обращались с ним по-людски. Но для бедного переселенца третий класс — большая роскошь, о втором и не заикайся. Ну, а первый только для «индиано» — тех испанцев, которые разбогатели в Америке и приезжали в Испанию навестить родных. Важничали они, сил нет, прямо фу-ты ну-ты. И одеты — вся ювелирная лавка на них. Руки в золоте, в кольцах с драгоценными камнями, цепочки золотые толстенные. «Индиано» по большей части плавали на самых лучших пароходах. Охота им была набираться вшей на старых посудинах.
Этот Бенигно очень был суетный. Может, таким дома воспитали? Все чего-то крутил, вертел и мною командовал. «Не трожь это, не разговаривай со всяким сбродом, пошли сходим к капитану». А немцев ничем не прошибешь! Они нас за людей не считали. И хоть бы слово могли сказать по-галисийски…
— Мануэль, пошли поговорим с капитаном. Попросим какой-нибудь работы, может, еды нам подкинут побольше.
— Да иди ты с твоим капитаном куда подальше, подымайся по трапу и помалкивай.
Два часа проторчали мы на пароходе, прежде чем отчалили из Виго. А Бенигно пришлось припугнуть. Ну, полезь он к капитану с разговорами и просьбами — чего доброго, решили бы, что мы пробрались на пароход незаконно, как какие преступники… Так ли, сяк ли, но на пароход мы попали; назывался он «Лерланд» и плыл под немецким флагом. Народу на этом пароходе — до ужаса, еще больше, чем на железнодорожном вокзале. Ну, прямо вся Галисия собралась. У Бенигно на уме одно: что-то придумать, лишь бы не ехать четвертым классом — картошку чистить, палубу драить, на кухне помогать, да что угодно. А у меня мечта — заснуть. Вообще-то за тринадцать дней плавания я палец о палец не ударил. Но намучился страшно — всего наизнанку выворачивало от качки. Такое со многими бывает с непривычки. Бенигно сам вызвался работать, да толку почти никакого. Ну, принесет когда лишний кусок, и все дела. Кормили совсем плохо. Одной чечевицей или требухой с хлебом. Правда, с голодухи и камень сжуешь. Вино было хорошее только за отдельную плату. Есть на что покупать — покупай. От этой качки, от вина я ходил как пьяный, вроде на гулянку попал, хотя в общих каютах — они огромные, точно военные казармы, — вонища была страшенная, вши одолевали и машины грохотали не переставая. И там же ели в час дня и в восемь вечера. Одна сеньора, уже в годах, забыл, как ее звали, сказала, что еду готовят на конском сале. Меня все время тошнило, но куда денешься — от морского воздуха есть хотелось до страсти.
Бенигно, все-таки спасибо ему, нет-нет да и принесет хлеба, печеных луковиц — словом, что перепадет. Вечером становилось повеселее. Днем стой как пришитый на палубе и смотри, любуйся на волны, которые поднимает нос корабля. Все, о чем пишут в книгах про чаек, про дельфинов, — истинная правда. Такая красота глядеть на птиц и рыб, они не отставали от нашего парохода. А на закате стайки рыб уходили по золоченной солнцем полоске воды к самому горизонту. Вот тут и наваливалась тоска по родной земле, по дедушке с бабушкой. Многие тосковали по своим подружкам. А после шести все забывалось. Я пил какое-то пойло от морской болезни или засовывал пальцы в горло, и меня рвало до боли в желудке. Иначе я прямо ходячий мертвец, никакой охоты ни петь, ни смотреть, как люди пляшут. Этот пароход чуть не прикончил меня. Жуть брала, когда мотало туда-сюда. А до чего занятные истории рассказывали на корме. Сочиняли, кто во что горазд. Бенигно без умолку тарахтел про свою кралю и про то, что дом у него — полная чаша. Смех да и только! С чего бы ему тогда ехать в Гавану четвертым классом да еще на пароходе работать уборщиком? Таких трепачей на свете полным-полно… Мы заглядывали и пассажирам в третий класс и подолгу смотрели, как они играют в лотерею, режутся в карты. Все, конечно, на деньги. И музыка не умолкала: бубны, гаиты[212], бандолы. Отовсюду звуки айриньос — так называются наши песни, люди пляшут муньейры[213] и галисийские хоты. Не корабль — настоящая ромерия на плаву, если, конечно, тебя не укачивает. Кругом веселье, электрический свет, ну, все, что хочешь. Команда ни во что не вмешивалась — мол, пей, гуляй сколько влезет. Но чтобы с нами спеть или сплясать — ни разу. К пассажирам первого класса нас не допускали, да и они к нам носу не показывали. Одеты были во все дорогое, костюмы из тонкого сукна, не то что мы — в рубахах из дешевой фланели, в грубошерстных брюках и в суэко[214]. Я свои суэко сунул на всякий случай в чемодан, хоть они годятся только на холод и дождь. Дерево не пропускает воды, это тебе не альпаргаты на веревочной подошве или башмаки на тонкой резине.
Я уже говорил, что днем некуда было деться от скуки. Рыбу ловить и то не пришлось. Мы с Бенигно еще в Виго купили удочки и крючки и попросили разрешения половить рыбу с палубы. Боцман нам разрешил, но сказал, что у нас мозги не на месте. И он прав. Можно ли поймать рыбу в таких волнах, да еще при такой тряске, точно ты сидишь на повозке, в которую впрягли брыкливых мулов. И поди постой на палубе… Зазеваешься — тебя волной окатит, а по утрам все коченело внутри от промозглого холода. Оставалось одно — отводить душу за разговорами, спать в сиесту и поглядывать издали на игроков. Такие, как я — голь перекатная, — не смели и монеткой рискнуть. А сказать по правде, я ни бельмеса не смыслил в картежных играх. Дай мне в руки карты — и дурак дураком.
Однажды мы с той самой сеньорой, что про конское сало рассказывала, видим: идет Бенигно в новых ботинках из отличной кожи.
— Эй, откуда ты их взял?
— Своим горбом заработал.
Сеньора глянула на меня недоверчиво. А потом дело обернулось худо для Бенигно. Надо же дураку догадаться надеть украденные ботинки! Редкий кретин. Каждый спадает, что у него мозги куриные. Через несколько часов его схватила судовая охрана. Влепили ему для начала такую пощечину, что везде было слышно. А потом увели. Только и летел крик: «Это мои ботинки, мерзавец! Ты зачем их взял?» И как у Бенигно хватило наглости залезть во второй класс и спереть ботинки? Я даже помыслить такого не мог о нем. Да никогда в жизни! На этом история не кончилась. Через минуту-другую сеньора мне шепчет на ухо:
— Сынок, похоже, тебя называют.
Я уже сам услышал, без нее, ведь не глухой. И похолодел от страха. В животе так и резануло.
— Разве меня? Мое имя Мануэль Хосе, а вызывают Мануэля.
— Да, но похоже — тебя, вы же с Бенигно дружки. И тут снова:
— Мануэль Руис?
— Это я, сеньор. Чем могу служить?
— Ну-ка идите со мной. Да поживее, поживее!
Меня допросили, перерыли весь чемодан, все карманы вывернули, только что волосы на голове не пересчитали. Худшего унижения в жизни не испытывал… Я из бедной семьи, но доброе имя деда у нас еще никто не позорил. Стыдно было, не приведи бог! Впервые вспомнил о святом Рохе и давай ему молиться. И тут слышу, Бенигно говорит полицейским:
— На нем вины нет, клянусь, что на нем вины нет.
А все потому, что этого несчастного Бенигно гордыня заела. Он даже в альпаргатах мнил себя чуть не султаном турецким, вот и позарился на ботинки. Такая уж у него натура.
Когда меня отпустили, я сразу кинулся в нашу каюту. Сеньора угостила меня шоколадкой и погладила по руке. А я стою, со стыда умираю. Такое пережить! Голова от боли разрывается, тошнота подкатывает, да еще чуть вором не посчитали. У меня уже и веры никакой, что доберусь живым до Гаваны.
Этот тип, который потащил меня к начальству, на другой же день велел мне делать что ни прикажут. Они, должно, в чем-то меня подозревали, раз мы с Бенигно все время были вместе. В общем, часами я разматывал тросы, и, когда мы наконец приплыли в Гавану, руки мои были в кровавых мозолях. По сей день кляну этого поганца на чем свет стоит. А Бенигно, наверно, наказали по всей строгости. Когда мы сходили на берег, я приметил, как его повели куда-то в сторону. Мне захотелось его окликнуть. Ну, ты скажи — приехать на чужую землю с таким позорным клеймом. Это же полный зарез! Больше я его ни разу в жизни не видел. Ни разу!
А та сеньора стала жалеть меня, приваживать к себе. То подсунет что из своей еды, то пирожок купит в полдник… В сиесту я спал без задних ног. Сеньора совсем меня забаловала. Однажды к ночи я подошел к ней, стал щупать, а потом осмелился и расстегнул ей платье. Она ничуть не противилась. В общем, мы с ней каждую ночь занимались любовью в темных коридорчиках, пользовались моментом, пока люди плясали под бубен и пили допьяна. Эта сеньора сулила мне золотые горы, как только приплывем в Гавану. Ее отец был владельцем угольного склада, а она сама — вдова одного кубинца, который держал лавку в самом центре города. Мы с ней забавлялись каждую ночь. Горячая была женщина, пылала как костер, но телом — рыхлая, не то что Касимира, у которой кожа нежная, точно персик.