ов там — кишмя кишели. После моего дома в Арносе, где кругом чистота, я чуть не рехнулся. Клопы, блохи, тараканы, ну, пропасть всякой нечисти. Нас, помнится, продержали в этой закуте трое суток; потом пришел офицер и позвал меня к себе. Я ему выложил все без утайки. Он послушал и отвел в какой-то барак, а там народу: китайцы, испанцы, поляки, кто-никто. Каждый тарахтит на своем языке. Сплошной тарарам, и ничего не понять. Женщин держали отдельно от мужчин, чтобы не заражали друг друга и чтоб грехом не занимались. К слову сказать, среди больных мужчин было куда больше, чем женщин. Я быстро вылечился хинином и каким-то особым сиропом. Через несколько дней уже разгуливал по парку и заводил разговоры с каждым встречным. От гороха и риса, которым нас кормили, толку не очень много, но все-таки на ноги я встал. Случалось, давали мясной бульон и батат. Я к этому сладкому картофелю, если честно, не сумел привыкнуть, уж сколько лет прошло.
Вот когда стал гулять по Тискорнии, тогда и заметил, что вся она огорожена колючей проволокой. Эта Тискорния была вроде тюрьмы, куда загоняли иммигрантов, которые приехали без рекомендательных писем или в пути заболели. Накладывали на них карантин, кому всего-навсего день, а кому и несколько часов, если в кармане есть деньги или кто-то вовремя словцо замолвит. А мы с Гундином провели в Тискорнии целый месяц. Полицейских в этом лагере — прорва, девать некуда. Ровно в восемь вечера по их свисткам все должны были идти спать. Потом в девять грохнет пушка, и каждый уже на своем лежаке, давит клопов и тараканов. Случается теперь услышать, что жизнь в Тискорнии была беззаботная. Не знаю, для меня она — дурной сон.
Врачи посмотрят у тебя язык, и на этом все. Кто при деньгах — иди на все четыре стороны. А нет денег — жди у моря погоды. Какие только махинации там не проворачивали. Уже после того, как оттуда выдрался, я узнал, что какой-то Карлос Кабрера разбогател на том, что выдавал удостоверения о здоровье китайцам за солидную сумму. Пусть у них все легкие в дырках, но если сунут этому Кабрере деньжат, он — пожалуйста, отпускал на волю. Словом, такие темные дела творились — не вообразить. Чего я насмотрелся в лагере — рассказывать и рассказывать. Кто жил без забот, так это служащие. У них и дома хорошие, и кормежка отменная. Но иммигрантам не позавидуешь, натерпелись всякого. Я, к примеру, подхватил какого-то паразита под мудреным названием Nertore Americano. Света божьего невзвидел. Справлял нужду в сарае, садился на корточки, ну, этот червь и залез ко мне в печень, я еле ноги переставлял от боли. Чуть не умер от того проклятого червя, но это уже потом, как вырвался из Тискорнии, будь она неладна.
Подумать, сколько там пробыл, прямо не надеялся выйти на волю. Каждый день выпускали людей в Гавану. Приедут за ними родственники или друзья и увозят. Ну, а мы с Гундином сами не знаем, чего ждать. Особенно он. Его уже переселили из той каморки, но радости мало, потому что все время грозили отправить обратно в Виго.
Как-то к вечеру сидим мы на зеленой лавочке, греемся на солнце и видим: подъезжает большой автомобиль марки «форд» и останавливается у южных ворот. Хосе соскакивает с места и опрометью к машине. Смотрю, он уже разговаривает с шофером, на вид очень достойным человеком. Чуть погодя Гундин махнул мне рукой, мол, давай к нам. Я подошел, и он говорит:
— Познакомься, это мой приятель, его зовут Бенито.
Бенито пожал мне руку через проволочную изгородь и сказал, что нам больше не о чем беспокоиться, потому что он близкий друг Константино Велоса.
— Это кто? — спрашиваю я Гундина.
— Да тот человек, который вытащит нас отсюда. Он шофер сеньоры Кониль, а Бенито дружит с Велосом. Нам достался счастливый билет, Мануэль.
Я было подумал — очередные бредни Хосе. Но нет. Два или три дня спустя приезжает сам Константино в большом автомобиле с брезентовым верхом. Хосе сразу зачастил:
— Вот видишь, что со мной приключилось. Ничего путем не мог сделать. Твоя мать одолжила мне на билет шестьдесят песо, а я их сунул какому-то прохвосту в Галисии. Вез тебе бутылку анисовой — отобрали. Ну, беда за бедой. И Мануэль из-за меня пострадал. Его надо вытащить отсюда, у него документы в порядке, только нет рекомендательного письма.
В конце концов, спасибо сеньоре Кониль — она поговорила с начальником Тискорнии, и нас отпустили из лагеря. Эта сеньора была очень влиятельная, потом я узнал, что она знакома с самим президентом.
— Эх, вы, бараны нестриженые! — рассмеялся Велос.
Мы выехали оттуда на его большом автомобиле с двумя начищенными до блеска гудками. Когда мы спускались с холма, мне почудилось, что машина летит по воздуху. И еще меня позабавило почему-то, что навстречу нам в коляске ехали две белые сеньоры, а кучером у них черный-пречерный негр. С того раза мне и запомнились крепости Ла-Фуэрса, Ла-Кабанья и Эль-Морро. Ведь я, если на то пошло, впервые видел Гавану.
— Ну, теперь конец вашим передрягам! — засмеялся Константино. Мне казалось, что это волшебный сон. Гундин, помню, задремал в дороге. Надо же, как устроена жизнь. Из-за него я пострадал, и он же меня выручил. Потому и говорю всегда: «Что ни случись, все к лучшему».
IIIОСТРОВ
Pasan n’aquesta vida
cousiñas tan estrañas…
От жары я чуть не расплавился. Весь был в липком поту, пока не раздобыл рубашки из хлопка. Как раз в те дни Гавана праздновала большой праздник, потому что пресвятую деву Милосердную из Эль-Кобре сделали покровительницей всего острова. Повсюду продавали ее образки и маленькие кораблики, один с негром и еще два, которые потонули бы в морских волнах, не спаси их пресвятая дева.
Не сказать, чтобы я всему удивлялся в Гаване. Все-таки успел побывать в Виго. А Виго — порт огромный, там тоже всего полно: и пароходов и людей. Хотя, спору нет, в Гаване куда веселее, кругом все бурлит, клокочет. Гундин, молодец, позаботился обо мне. Приписал меня к больнице «Кинта Бенефика»[218], пригласил к себе домой — ему отвели жилье над гаражом на углу Тринадцатой улицы и Пасео. Какую только работу он не делал у хозяев, а нанялся просто садовником. Служил он очень исправно. Что говорить — ему повезло, не зря приплыл из такой дали. А у меня с первой минуты все кувырком. Еще в тот день, когда мы уезжали из пересылочного лагеря Тискорния, я сижу в машине, сияю от счастья, и на́ тебе, вдруг слышу, как Велос говорит Гундину: «Мое дело вывезти его отсюда, а пристраивать на работу — уволь». У меня самолюбие взыграло, и я ляпнул:
— Знаешь, ты свое дело сделал. Теперь я здесь сойду.
Это было как раз у самого входа в бухту на пристани Ла-Мачина. Велос остановил «форд» с открытым верхом, а Гундин написал мне свой адрес. Через несколько месяцев я все-таки к нему пришел, потому что мыкался — хуже не придумаешь. Гундин увидел меня и сразу дал три талончика в «Кинта Бенефика» и несколько песо, то ли пять, то ли шесть. Но если рассказывать с самого начала, в тот первый день мне досталось — жуткое дело. Во всем городе ни одной знакомой души. А Гундин — что? Не знаю, куда свернуть — направо или налево. Приятель моего деда сказал перед отъездом, что в Гаване на площади Польворин живет Антония Сильеро, что она из Галисии и торгует фруктами в лавчонке. Я записал ее имя и сунул бумажку в ботинок: боялся, вдруг стянут чемодан. У нас в Арносе говорили, что на Кубе много воров. Разного нарассказали про Кубу, и почти все — сплошная мура. Мулаток, которые-де сразу зазывают пить ром, ну, ни одной не встретил. Эти мулатки попадались на каждом шагу, что да, то да: служанки, домашние хозяйки, продавщицы больо[219]… А чтобы пригласить на бутылку рома — и не мечтай.
Я пошел куда глаза глядят, бродил часов шесть подряд, смотрел что где, слушал, о чем говорят. С трудом понимал, про что у них речь. Испанский язык знал тогда совсем плохо, хоть и старался у себя в Арносе выучить какие-то слова. Но кубинцы шпарят очень быстро, ничего не разберешь.
Когда меня видели в деревянных суэко да с деревянным чемоданом, я понимал, что мальчишки про меня кричат:
— Гальегашка-таракашка, деревянная букашка.
Смеялись прямо в лицо, просили испанскую монетку… Почти все кубинцы в соломенных сомбреро и в рубашках с длинными рукавами. Солнце жарит до невозможности, а они свою моду блюдут. В конце концов я выбился из сил, вынул из кармана деньги, пересчитал — всего тринадцать песо. Стало быть, с ними и налаживай новую жизнь. Купил стаканчик прохладительного напитка и два крохотных печеньица с начинкой из джема, тогда и узнал, что это называется «маса реаль». Спрятал деньги снова в ботинок и в первый раз дал большого маху, когда остановил частное такси — старую развалину, и руль такой загнутый, как усы. Шофер взял два песо, чтобы довезти до площади Польворин, а площадь оказалась чуть не за углом. Мне хотелось прикатить к сеньоре Антонии на автомобиле, пусть не думает, что я последний голодранец. Ну, тут меня облапошили, потому что за такой короткий путь надо заплатить двадцать сентаво. Не зря у нас в деревне говорили, что кубинцы — плуты и обманщики.
Вылез я на площади, ищу-ищу — и следа нет никакой Антонии.
— Вы случайно не знаете Антонию Сильеро?
— Ну, как не знать, парень, она — краса Сан-Исидро[220], у нее в животе дырка от пули, а зад на две половинки разделен.
Они видят — приезжий, вот и разыгрывают. Но человеку без привычки это невмоготу. Откуда ему знать, что на Кубе вся жизнь пополам с шуткой? Над всем смеются, хоть умри. А мне куда деваться, как быть? Хожу-брожу и вдруг натыкаюсь на одного типа, который говорит:
— Я знаю сына сеньоры Антонии. Двигай за мной.
Пришли снова на площадь. Сын сеньоры Антонии работал грузчиком. Ну, я ему все объяснил про себя. Он вспомнил о приятеле моего деда и рассказал, что его мать, Антония, померла от чумы два года назад. Конрадо — так звали моего нового знакомца — сразу подарил мне соломенную шляпу, повел по площади и давай всем и каждому говорить, что я его двоюродный брат и что приехал из Испании. Люди слушают и смеются, наверно, у меня морда была перепуганная. Мы выпили гуарапо