Пречистая дева Мария, да когда этот бульон попал мне в желудок, я весь взмок и такую силу почувствовал, что запросто взвалил бы на плечо три мешка риса!
Наконец я раздобыл себе работу. Стал разгружать мешки, которые привозили на повозке с пристани в один продуктовый магазин. Владельцем магазина был галисиец по фамилии Фернандес. На своих руках, без всяких там лямок, перетаскивал я мешки с рисом, крахмалом, солью, картофелем, бидоны с маслом. Все волок в магазин на своем горбу. А в желудке — полно лимонаду, сало и совсем редко — галеты. Тяжко было в Гаване, но раз я сорвался с места, деваться некуда — бейся до последнего. Как после всего вернуться назад? Да и где деньги на обратный билет? В душе я не раз мечтал сесть на пароход «Лерланд» или «Альфонс XII» — и домой! Смотрю, бывало, как они причаливают к пристани, а потом уплывают в мою Галисию, и в мыслях одно: «Что я тут делаю? Без семьи, без жены, один как перст?» Но чем-то взяла меня Куба, хоть я, можно сказать, с голоду пропадал. Что-то меня обнадеживало, поддерживало. Может, вера в будущее? Будущее поддерживает людей. Если бы не было будущего, настоящее, считай, одно паскудство. Я всю жизнь так думал.
Мешки тяжеленные. Такие, что еле подымешь. Мало охотников находилось таскать их. Придут молоденькие ребята, возьмутся работать, а как сотрут плечо в кровь, и нет их — до свиданья. Многие приходили, когда постоянные грузчики были в отпуске, получат аванс — и поминай как звали. Больше об этих шутниках ни слуху ни духу. Мешки с сахаром по триста двадцать пять фунтов, с солью — по двести, с крахмалом — по двести девяносто, как бидоны с маслом. И все тащи на плече — ни ремней, ни лямок. Нет, это истинное зверство — ставить людей на такую работу. Кожа на плечах — живое мясо, взвалишь мешок с солью, и жжет — никакого терпения. А крахмал и того хуже. Мешок скользкий, упадет — и подымай снова двести девяноста фунтов, да не с повозки, а с земли. И чем больше отчаиваешься, тем труднее. Разозлишься — бац! — мешок на земле. Чтобы не унывать, чтобы не пропасть, еще посмеиваешься, напеваешь галисийскую муньейру. А не выдюжишь — подыхай с голоду, вот и все. Работать надо было в альпаргатах. Они полегче, в них лучше чувствуешь настил и землю. Случалось, тащишь мешок, а он — раз! — и лопнул. Ну, и мучайся, собирай соль, картофель, что там придется. Не хочется душу бередить, но пусть люди знают: в ту пору ни один галисиец туристом на Кубу не приезжал. Все работали как скаженные. Когда я приходил к себе в каморку, с ног до головы протирался спиртом, обливался водой — и спать. Никаких кино, никаких театров, никаких женщин — ничего. Проснусь — и опять вроде есть силенки. Молодость, вот в чем дело, а сейчас искупаешься — и уже устал.
Самое лучшее средство, чтобы мускулы не слабели, — это джин. Хотя мне больше правилось агуардьенте из винограда, оно крепче и действует быстрее. Я хорошо помню Фаустино — галисийца из провинции Оренсе. Он тоже работал с нами грузчиком. Коротышка, почти карлик, голова большая, а ноги крепкие, сбитые, как камень. На правом плече у него толстым наростом торчала мозоль — от мешков. Он был самый сноровистый и зарабатывал больше других. Фаустино не жалел денег на джин, который назывался «Ла Кампана».
— Пей, — говорил он мне, — это для настоящих мужчин.
Я соглашался, но безо всякого удовольствия, так, лишь бы не обидеть, честное слово. А вот он, поверьте, за день опустошал две бутылки.
— Кампанука, — заводили мы его, — покажи, как пьют настоящие мужчины.
Он, бывало, скосится на нас исподлобья, возьмет бутылку и разом выпьет половину. Я это видел своими глазами там, на улице Эхидо, не с чужих слов рассказываю.
Но однажды что-то в нем не выдержало, разорвалось. Пришел утром квелый, восковой. Поставил бутылку на мешок и даже не глянул на нее. Потом попробовал взвалить мешок на плечо и рухнул вместе с ним на землю. На губах серая пена, весь дергается в корчах. Мы кричать:
— Кампанука! Кампанука!
А он уже ничего не слышит и не видит. Ему устроили хорошие похороны, потому что обо всем позаботилось Галисийское общество. Я хоронить не ходил. Видеть, что стало с твоим земляком, как его подкосило, — очень тяжко… В общем, я пил виноградное агуардьенте. По крайней мере не опасно для здоровья, в гроб не вгонит.
Стал я подыскивать другую работу, не мог привыкнуть к мешкам. Плечи у меня слабые, негодные для такой тяжести. И вообще мечтал выбраться из своей дыры и не зависеть больше от Конрадо. Он потом показал себя большим прохвостом, да ладно, не о нем сейчас речь. Кое-какие деньги я уже подкопил. Ничего почти не тратил. На трамвай уходило двадцать сентаво в день, не в один конец, в оба. Хоть немного денег надо иметь в запасе. Словом, стал я тыкаться туда-сюда в нашей Буэнависте, может, что найду. Но — дохлое дело, никакой работы. Кругом драки, воровство, грязища — податься некуда.
Я даже усы отпустил, закручивал их книзу, чтобы смотреться постарше. Думал, так будет лучше, перестанут смеяться: мол, дохляк, малолеток.
Как-то иду я по мосту, и навстречу большая повозка, таких тогда в Гаване очень много было. Возчик сидит под огромным зонтом на козлах, а над всей повозкой навес от солнца. Подошел я к возчику, разговорился, и он — надо же! — тоже из Галисии. Стал я рассказывать ему о себе, мол, приехал из Понтеведры, а он как закричит:
— Мать родная! Так мы ж из одного места!
На этой повозке доехали мы до Буэнависты, я собрал свои манатки — что там собирать! — и бросил их в угол повозки, на сиденье. Простился с Амархен, а Конрадо оставил записку, мол, спасибо за все, что ты для меня сделал. Я и правда ему за все благодарен, хоть потом он со мной так по-свински поступил. Только мы с Фабианом отъезжаем от дома, навстречу Конрадо.
— Эй, ты куда?! — спрашивает.
Я познакомил его с моим земляком и объяснил, что Фабиан берется мне помочь: жить буду у него, в старой Гаване, и работать вместе с ним.
— Желаю удачи! — только и сказал на это Конрадо.
Правда, попросил десять песо. Но у меня было всего сорок, и я дал ему пять. И пообещал на прощание, что дружить будем по-прежнему.
Фабиану было чуть за шестьдесят. Он ко мне сразу душой расположился. У него вся семья вымерла. И жену и дочерей унесла проклятая чума. А он здоровяк — не поддался, устоял. Работал грузчиком. Грузил и разгружал товары на пристани для торговых складов «Родригес и Компания», которые стояли на улице Корралес, рядом с железнодорожным вокзалом. Повозка у него была большая, и на одном боку приклеена реклама фруктового напитка — мальтины «Тиволи». Так что каждый раз, когда мы проезжали мимо этого «Тиволи», нас бесплатно угощали мальтиной. Такой был уговор у Фабиана с хозяином. Фабиан знал почти всех старых галисийцев и среди грузчиков пользовался уважением. Мы, помню, заглянем куда-нибудь, где народ, ну, в погребок, в какое питейное заведение, в закусочную к китайцам, и отовсюду кричат:
— Глядите-ка, наш Фабиан пожаловал, разрази его гром! Вот настоящий галисиец!
А то начнут подшучивать:
— Фабиан, ты хоть знаешь, что такое словарь?
— Да подите куда подальше, — бурчит Фабиан.
— Ну, так слушай. Словарь — такая книга, где сказано, что галисиец — это скотина, которая работает на людей, и разводят ее на севере Испании.
Каждый по очереди жмет ему руку и приглашает за стол выпить пива «Кабеса де перро». Его все привечали, потому что он был добряк, отзывчивый человек, хотя умом не отличался. Люди потихоньку рассказывали, как у него разом не стало ни жены, ни дочерей. Думаю, я вытащил счастливый билет, когда случайно встретился с ним. Он ко мне привязался, как к родному сыну, хоть я ему — никто. Деревня, где раньше жил Фабиан, была еще беднее нашей, ее ни на одной карте не сыщешь. Стоят пять-шесть домов, а кругом безлюдье, одни овцы пасутся. Мы друг другу все порассказали о себе. Он дал мне много добрых советов и часто говорил, что жить надо по чести, в согласии с совестью. Читать Фабиан не умел, вместо подписи ставил букву «Ф». Выводил ее красиво, по всем правилам. Но считать мог. Дед заставил его научиться считать на палочках, чтобы овец не крали. Как пропадет овца, дед укладывал Фабиана на скамью и сек розгами.
— Или учись считать, или я так отдеру, что забудешь, как тебя зовут!
Поневоле пришлось научиться. И с чего началось-то? Загнал он однажды вечером овечек в хлев, сидит за столом, ест и насвистывает. Тут входит дед.
— Где Канела? — кричит.
Канела была молоденькая овечка, очень непутевая, то и дело отбивалась от стада, а на этот раз и вовсе пропала. Фабиан давай оправдываться, мол, ему не отличить одну от другой — они все одинаковые. Стало ясно: без счета Фабиану несдобровать. Он нередко уводил одиннадцать овец, а возвращался с десятью. Арифметику вколачивали ему в голову по-разному, то часами заставляли перекладывать туда-сюда деревянные кругляши, то стегали розгами.
Я Фабиану очень пригодился — все учитывал, записывал, даже газеты вслух читал. То «Эль Эральдо», то «Ла Марина». И за все наши домашние расходы отвечал — куда да на что. Фабиан мне доверял — не то слово.
— Вот заведешь женщину, бросишь меня, — говорил Фабиан. — Ты же молодой парень.
— Да зачем? Мне с вами хорошо.
Хорошо — это громко сказано. И при Фабиане все та же музыка — грузить мешки с рисом и картофелем с пристани на повозку, а с повозки тащить их в складское помещение. Оно, конечно, лучше прежнего, потому что Фабиану тяжелее двухсот фунтов мешки не давали. Да и не такое большое расстояние от пристани до повозки и от повозки до склада. На прежнем месте вон сколько метров надо было одолевать с тяжеленным мешком на плече. Мы с Фабианом не скупились на агуардьенте. Как купим бутылку — сразу заворачиваем ее в мешок. А нет — любой бездельник выпросит у тебя глоточек. В Гаване таких бездельников, которым лень было спину гнуть, развелось в ту пору пропасть. Да и немало было нищих и безработных. И все норовили что-нибудь выпросить у тебя, хотя ты сам бедняк. Даже «бутыльщики» — так назывались эти типы, которые только числились на работе в конторах и жалованье получали, — как потеряют свою «бутылку», окажутся на мели, тоже приходят к нам, галисийцам, придумывают всякие сборы, крутят мозги политикой, пропагандой, лишь бы чем поживиться.