— Научись считать, я тебе только что заплатил три реала.
Многие норовили провести, но Фабиана не обманешь, и я старался не давать спуска нахалам. Иногда приходилось кулаками доказывать свою правоту. Всякое бывало. Вылезет какой-нибудь полуголый тип из комнаты и ну орать:
— Ты что это в чужом доме скандалы устраиваешь?
А какой скандал? Просто хозяйки-нахалки хотели купить уголь вполцены, и если не удавалось, они сразу жаловаться мужьям, мол, их оскорбляют. Но ничего, у меня кулак железный. Уж натерпелись от моего кулака чертовы дрыхалы, которые в десять утра только-только глаза продирают, хотя в этих домах, где много квартир, шуму больше, чем в кузнице. Там их полно, бездельников. Им лишь бы спать до полдня, скопить на золотую цепочку или судачить целый вечер о бейсболе.
Бедный трудяга ломил работу, как каторжник. А хуже каторги, чем грузить уголь, на свете нет, клянусь! Какой-никакой заработок был, не спорю, но деньги эти доставались дорогой ценой. Чтобы их заработать, я ходил чумазый, как свинья. Сколько ни оттирался по вечерам спиртом, утром вставал весь закопченный, и под ногтями черная кайма — не отдерешь. Да что ногти, волосы все в угле, точно крашеные. Я надевал на голову мешок, сложенный колпаком, чтобы уберечься от сажи, но напрасно. Уголь куда хочешь залезет.
В Ла-Тимбе все были угольщиками — большинство канарцы или галисийцы. Эта Ла-Тимба — настоящее пристанище бедноты, а уж негров-ньяньиго там дополна. Почти вся Гавана закупала у нас древесный уголь. Куда ни глянешь — повсюду горки янового угля. Хорошо еще, что от него нет вони, а то бы мы вовсе пропали. Уголь доставляли на шхунах из бухты Онда и из Сьенага-де-Сапата — там растет это карликовое дерево яна, — прямо на пристань и разгружали, чтобы везти на склады; а хозяева складов тут же продавали уголь нам — развозчикам. Фабиан по привычке нагружал целую повозку. Покупал сразу двадцать восемь мешков, а когда и тридцать. Продавали мы чаще всего по полмешка. Мешок на пристани обходился в одно песо, так что выгоду мы имели. Над угольщиками в городе смеялись все кому не лень. Дети дразнили, проходу не давали, да и взрослые частенько отпускали самые обидные шуточки:
— Ну, ты черней сержанта Рамона!
Это они об одном негре-полицейском, который на Малеконе лупил всех, кто под руку попадется. Мне особо доставалось, потому что я стригся под кружок сзади, как все угольщики-галисийцы в ту пору.
Что и говорить, работа очень тяжелая. Уезжали в пять утра, а в шесть вечера все еще катили по Ведадо. Мы останавливались возле бедных домов, возле больниц, особняков. Тогда еще не во все особняки провели газ. А где и провели, хозяева все равно покупали уголь, главным образом чтобы нагревать воду. Чем их газ не устраивал — не знаю. Я много угля продал в богатые дома Ведадо. Помню, одна сеньора, очень обходительная, не узнала меня, когда я пришел за деньгами, которые она платила за уголь раз в месяц. День был воскресный, я прихожу наглаженный, отмытый, здороваюсь… А она не узнает.
— Быть того не может! Неужто ты — Мануэль? Да у тебя, оказывается, глаза голубые!
Ну, где ей разглядеть глаза, когда я приезжал весь в саже и голова мешком накрыта!
Знали бы вы, сколько времени отнимала повозка. То подкрепляй разболтавшиеся колеса, то крась, то перетягивай навес из зеленой парусины или толя. Возился с ней больше, чем с мулом. Деньги мы складывали в кожаную сумку с желтыми металлическими пуговицами и носили ее на ремне. Еще я не сказал, что наш карретон был со звонком, Фабиан нажимал на него ногой. Стоило нам завернуть за угол и остановиться — вокруг нас целая толпа. Особенно ребятишки. Им лишь бы дорваться до звонка или раздразнить мула. Нашему мулу мы ни клички не дали, ни колокольчика не повесили. Норов у мула был коварный, непокладистый. Возьмет вдруг и пустится вскачь, только искры из-под копыт. Не мул — сплошное наказание. Огромный красавец тяжеловес. Маиса ел непомерно, а траву таскали ему тюками. И мыл его я то и дело. Не вымоешь — такой от него смердючий запах, как от мертвечины. Чесал его проволочной скребницей, чистил, чинил упряжь. Нет, не жизнь — истинное рабство.
Наша повозка называлась «Прогресс». Это я такое название придумал. Кроме угля мы продавали коровьи лепешки. С ними уголь разгорался весело, синими свечками, и пламя было высокое, сильное. Сверху на них бросали куски угля, и он горел лучше не надо. Эти лепешки покупали только в богатых особняках. А бедняки — один уголь, и то предовольны!
За день мы объезжали весь Ведадо, а бывало, добирались до Серро, и я каждый раз спускался по улице Пасео, где жил мой друг Хосе Гундин. Он, как завидит наш карретон, сразу зовет всех слуг сеньоры Кониль, и те глазеют на меня из-за ограды, кричат:
— Берегись! Вон он, сатана!
Мне бы обидеться на такую шутку, а я — нет, смеялся, ведь они не со зла, да и к тому же мои приятели. Если на то пошло, я и впрямь был похож на черта — с ног до головы в саже и колпак страшенный, черный-пречерный. Но куда деваться? Никто даром кормить меня не собирался, никто не сказал: «Слушай, вот тебе работенка получше». Так и маялся с этим углем в такую жарину, пропади он пропадом, чтобы скопить какую-то малость и послать деду. Совесть меня мучила. Тут хоть убейся, а уголь бросать нельзя. Зарабатывать — зарабатывал, но и расходы были. Платил за жилье, иной раз на женщин тратил и, главное, без конца покупал альпаргаты. Угольщику надо носить легкие альпаргаты, потому что он весь день на ногах. И все же какие-то деньги прикопил, хоть и маловато. Еще у меня был расход — в кегли играл. Мы с Гундином и его приятелями, которые служили у сеньоры Кониль, ходили играть в кегельную, рядом с театром Марти. А то собирались во дворике моего дома и играли прямо на земле, без всякого деревянного настила. Мне в этой игре очень везло, и в карман я частенько совал выигранные песо. А Фабиан кегли не признавал, он любил карты. Играл с заядлыми картежниками — их фамилия, похоже, была Сотейро — в одной лавке за перегородкой. Хозяин этой лавки отпускал нам продукты в кредит. Фабиан чаще выигрывал у него, и тот, чтобы уважить, делал порой вид, что не помнит, сколько мы должны; брал как придется, главное — меньше, чем надо. Словом, отдыхали мы только один день в неделю — в воскресенье. А я лишь вечером, потому что днем в воскресенье ходил по богатым домам получать деньги за уголь. И уж тут не упускал случая наесться сладостями. Угольщики входили через кухню, и кухарка всегда угощала и фруктами в сиропе, и маниокой в сахаре, и ромовыми бабами. Когда со мной был Фабиан, он отказывался — сладкое не особо любил. Под конец нам приносили кофе, а если не кофе, то сигару Фабиану.
Не знаю точно, сколько времени я был угольщиком. Но скажу, что в тот день, когда умер мой Фабиан, я загнал все сразу. Продал мула, упряжь, карретон, сбыл даже двенадцать мешков угля, которые мы припасли. А случилось все так.
Едем мы по Четвертой улице, и вдруг вижу: Фабиан обернулся ко мне, что-то говорит, а язык у него заплетается. За день до этого он изрядно выпил, вот я и не придал значения. У него, правда, последнее время сильно опухали ноги, он почти не слезал с повозки да и не вникал в денежные дела. Я один со всем управлялся. Но Фабиан по-прежнему играл в карты, ел с охотой, так что я глянул на него и оставил все без мысли.
Подъезжаем мы к углу улицы, и вдруг Фабиан на моих глазах валится назад, головой прямо на борт карретона. Я его окликнул — молчит. Тогда мы с каким-то прохожим подхватили его на руки и положили на мешки. Домой я привез Фабиана уже мертвого, хотя не верил в это, думал, может, он без памяти от жары или еще от чего. Оказалось — разрыв сердца. Из Галисийского общества прислали денег на похороны. Да и похоронили его на галисийском кладбище. Все, кто пришел, и Гундин тоже, в один голос — ты, мол, потерял родного отца. Это истинная правда. Ни разу в жизни я так не плакал, как в тот час, когда подошел к нашей комнате и увидел внутри на входной двери берет Фабиана.
С отцом Гордомана, который отправился в Виго на пароходе «Королева Мария Кристина», я послал пятьсот песо моему дедушке. Это было, думаю, в октябре девятнадцатого года. У меня от сердца отлегло — выполнил долг перед родными. Послал еще в деревянных коробочках мармелад из гуаябы и соломенную шляпу. Только и всего. На Кубе тогда было очень смутное время. То у либералов вражда с консерваторами, то они вроде заодно. Поди пойми, если Менокаль с Гомесом на банкете пируют, снимаются чуть не в обнимку и у обоих вид торжественный. А простой народ считает, что они непримиримые враги. Кто не морочил людей — так это анархисты. Они были против всего: против государства, против порядка, против полиции. Ну, против всего на свете. А уж над президентами изгалялись… Я в те годы лично ни одного анархиста не знал, но они мне нравились. Почти все их вожаки были галисийцами и заправляли в профсоюзах и на фабриках. Когда я стал плотником, то узнал их поближе.
Мой дед тут же прислал письмо. Доволен был до смерти, видно, думал, что внук наконец разбогател. Я ему отписал своим корявым почерком, что вышлю еще денег и что стал платить взносы в Галисийское общество на строительство школы в Понтеведре. Когда писал деду, бог меня, наверно, услышал. Вот смотрите. Иду я как-то по улице Монсеррате, а навстречу мне продавец лотерейных билетов, у которых три конечных цифры — двести двадцать пять. Мне этот номер очень нравился, потому что в лотерейных шарадах с картинками он означает драгоценный камень. Хвастаться не хочу, но в молодости я был очень шустрый и быстро разобрался в этих лотерейных шарадах, знал, что каждый номер обозначает. А двести двадцать пять вообще мой счастливый номер. Помните, у того полицейского, который вернул мне башмаки, на фуражке был этот номер. В общем, купил я билеты и выиграл ровно пятьсот песо. Подумать, как раз столько, сколько отправил деду в деревню! Есть одна галисийская пословица, я ее всегда держу в голове. Это приблизительно так: «Кто смекалку в ход пускает, тот здоровья не теряет».