Соседи, небось, что-то подозревали, но помалкивали; она им чужая, у нее свои дружки. Когда я выбрался из комнаты — никто ни слова. Мы с приятелем побежали к брату Мануэлы.
— Черныш, твою сестру прикончили. Убили, пойми!
Он пустился опрометью по Прадо. Мы, как ошалелые, за ним. Черныш летит, будто дьявол, точно с цепи сорвался. Добежали мы до дома, а там уже полно полицейских. Меня стали допрашивать и такие дурные вопросы задавали, словно я и есть убивец. Да, скажу я вам, мне в жизни такого пришлось навидаться, чего, наверно, и в аду не встретишь… Словом, меня увели за то, что я выставил в дверном оконце картон. За решетку попали другие приятели Мануэлы, которые к тому времени собрались у дома. Сортилехио, Эваристо-мясник, Гордоман, бедняга, честный отец семейства… А мать Мануэлы — кремневая негритянка, слезы не проронила. И сказала: у кого, у кого, а у ее дочери совесть чиста. Но потом, когда увидела Мануэлу, закричала, как не в себе:
— Пресвятая дева, ты ее прибрала, чтобы она больше не грешила.
А наша Мануэла не была потаскушкой. Просто веселого нрава и подкармливала друзей. Ну, скажет иногда что-нибудь вольное, румбу спляшет дай бог — вот и все. К ней ходили с охотой, знали, что отдохнут душой, повеселятся.
Старик хозяин решил убить ее чужими руками, потому как дознался, что Мануэле рассказала про все его дела и козни одному солдату по имени Висенте, с которым — потом говорили — она жила. Старик велел зарезать ее прямо дома среди бела дня. Но об этом на суде и не заикались. Мы все твердили одно и то же:
— Вы ее знали?
— Да.
— Когда с ней познакомились впервые?
— Несколько месяцев назад.
— Чем занимались у нее в доме?
— Разговоры вели и ели. Она нас кормила бесплатно.
— Чем еще занимались?
— Ничем, сеньор судья. Я закон не нарушаю.
Через какое-то время я случайно попал на кирпичный завод и увидел хозяина Мануэлы. Сидит себе, как ни в чем не бывало, у дверей, греет жирное брюхо и попыхивает сигарой. Я вгляделся в него и сказал про себя: «Вот поди-ка, до чего тесен мир, представь хоть на минуту этот старый хрыч, что я о нем знаю, он бы сейчас заерзал на стуле». Но так оно устроено в жизни: бедняки расплачиваются за чужие грехи, а богачи сверху поглядывают на людские беды и не чухаются.
Да, бедная Мануэла… Такого вкусного мучного киселя, как у нее, я в Гаване больше ни разу не пробовал.
В моей жизни ничего не ладилось. Кто выручал меня, так это Хосе Гундин. Он мне был настоящим другом, честное слово. Больше пяти песо я у него никогда не просил. И возвращал долг, что ему, что Хосе Мартинесу Гордоману.
Не знаю, с чего о нас, галисийцах, пошла на Кубе плохая слава. Мол, мы и бестолочи и скупердяи. Ну, ладно, а уж что только не говорили об андалусцах! Все это, конечно, брехня. Хотя андалусцы такие упрямые, что за свое упрямство жизнью платят. Я знаю много анекдотов про них и про нас, про них и про негров. Над галисийцами как только не изгалялись, а уж негров вообще презирали, ни во что ни ставили.
Вот послушайте историю про одного андалусца. Он, бедняга, так наголодался, что велел сыновьям украсть маниоки, которая росла по соседству. Сыновья притащили мешки с маниокой. Сварили ему целый котел и поставили — на, мол, ешь. Тот стал наворачивать. Через полчаса один из сыновей говорит отцу:
— Смотри, папочка, как бы ты нас заодно не проглотил.
Но старик слова не мог выговорить, потому что ему все горло крахмал забил. В маниоке крахмала-то дополна.
Другой андалусец умер и отправился на небо в рай. Доходит до ворот, а там на облаках расселся святой Петр, важный такой, спесивый, по бокам ангелы стоят.
— Слушай, ты, — говорит он старику, — сюда въезжают только на коне.
Вернулся андалусец на землю дурак дураком и видит: навстречу ему негр.
— Слушай, негр, в рай пускают только верхом на коне, давай двинем туда вместе. Я сяду тебе на спину, нам обоим и повезет.
Вот тронулись они в путь. Добрались до ворот, и снова встречает их святой Петр, еще важнее, чем в первый раз.
— Как прибыл, андалусец, пешком или на коне?
— На коне.
— Ну, ладно, оставь его за воротами, а сам входи.
Да, негров ни во что не ставили. Ведь андалусец все-таки в рай попал.
Андалусцев на Кубе было очень много в ту пору. Хорошие работяги, но вот беда — пили по-страшному. Целыми ящиками покупали пиво «Тропикаль негра». Я знал одного по имени Бенито Горвеа — ну, этот пил мастерски. Сядет под кустами в «Ла-Тропикаль» и пьет со своими дружками. Все пьяные, а ему хоть бы что. За вечер мог тридцать бутылок выдуть. На рассвете встанет и вместе с женой жарит в масле крендельки. Они ими торговали. Бенито славился крендельками по всей Гаване. Его жена и жена Константино Велоса — у этой ноги малость кривоватые — были родными сестрами. Всего сестер было четверо. И я в ту пору завел шашни с младшей. Искал хоть какую зацепку, какую соломинку, лишь бы не потонуть. О моей зазнобе не скажешь — дурна собой, но имя мне не нравилось — Леонсия. Она старалась во всем мне угождать. Однажды вдруг говорит:
— Переходи к нам, будем жить в тесноте, да не в обиде.
Я решился, думаю, надо попробовать. Наша комната была самая последняя, угловая, в старом доме на улице Эскобар возле Малекона. Бенито считался главой семьи. Он приходил домой пьяный в дым, но вообще-то был человек работящий и справедливый. Многое меня удивляло в их доме. Первый раз жил в семье андалусцев. Скучать не скучал и работал как заведенный. Посудите сами: все четыре сестры жили вместе, каждая при своем деле: у кого крендельки, у кого метелки для пыли, кто щетки для пола делает, кто еще какие, кто салфетки строчит — настоящая мастерская на полном ходу. Мне тоже пора делом заняться, и я говорю Бенито, что, мол, буду продавать щетки для пола. Я уже знал Гавану. Ноги к ходьбе привычные, крепкие. В тысячу раз лучше, чем мыть полы да возить грязь в конторах у этих наглых богачей, скупердяев проклятых. Среди торговцев щетками не часто тогда встретишь испанцев. Я свой товар не расхваливал, как кубинцы. Иду себе и иду. И продавал больше, чем они, потому что не чесал языком на перекрестках с приятелями, не тратил время на пирожки в закусочных у китайцев. Леонсия делала очень хорошие щетки — отличный товар. Они шли по сорок сентаво за штуку, а метелки из перьев — по реалу. За день, конечно, находишься, голова раскалывается, ноги гудят. Приходил домой неживой от усталости. Как выжатый лимон. Выпью воды или чего еще и валюсь на кровать. А то суну ноги в ведро с горячей водой и засыпаю, сны вижу. Меня частенько сравнивали с одним негром, он продавал газету «Дискусьон». Этот негр выходил из типографии в шесть утра и бежал по всему городу от старой Гаваны до самого дальнего района Серро. Его называли Скакунок, потому что он не ходил, а несся как угорелый. И я был не хуже. Товар у меня хороший, торговец я расторопный, так что многим подпортил дело. Нас, галисийцев, вообще уважали в работе, знали, мы народ серьезный, основательный, делаем все на совесть. Сказать, к примеру: моя служанка — из Галисии, все равно как сказать: в доме верный, надежный человек. Так и я. Кубинцы тебя обсмеют, а то и обидят, но в душе они знают: цены тебе нет. У кубинца на это глаз наметан.
Я выходил из дома в семь утра и в старой Гаване бывал около десяти. Там всегда ел «подарочную корзиночку». Сейчас объясню: «подарочная корзиночка» — это жареная треска с бататом, вкуснота необыкновенная. Мертвого из гроба подымет. А иногда «свисточки»: их делали из сдобного теста, и они походили на котлеты. Все совсем дешево. Так сказать, еда бедняков, но притом сытная. Сам Кид Чоколате, прежде чем стать кем он стал, приходил в «Паньо де Лагримас» на улицу Бланкос, съедал две-три корзиночки, несколько пирожков, а уж потом брался за дело. Он тоже продавал тогда «Дискусьон». По мне, самая лучшая газета в те годы. Когда он стал чемпионом мира по боксу, китайцы повесили на своей закусочной надпись:
Надо было иметь свинцовый желудок, чтобы заглатывать столько жиру и не окочуриться. Но галисийцы поневоле мастерили из свинца все внутренности. Даже Штейнгардт, миллионер из миллионеров, владелец всех трамваев в Гаване, увидел однажды, как галисийцы в страшную жарину чинят трамвайные линии, и заорал:
— Пропади пропадом эти галисийцы! Вон едят хлеб со всякой пакостью, набивают утробу жиром, гнут горб под таким пеклом — и хоть бы что, а я мучусь животом. Да я все свое состояние отдам, лишь бы с ними здоровьем поменяться!
Штейнгардт номер от приступа печени. На Кубе говорят: «Кому бог даровал благо, тот у святого Петра в милости». У нас, галисийцев, желудки, слава богу, отменные. Мне вот третьего марта исполнилось восемьдесят, а я и теперь поем на ночь галисийского бульона и буду спать без просыпу.
Я, значит, рассказывал вам про андалуску. Леонсия была хорошая штучка, и ничего путного у нас не получилось. В их доме творилась полная кутерьма. Бенито вроде за главного, а командуют женщины. Как это выходило? Он им что-нибудь накажет, уйдет торговать горячими крендельками, ну, они и делают все наоборот, по-своему, особенно его жена, кривоножка. Между собой сестры хорошо ладили, прямо водой не разольешь. Все до капельки друг другу рассказывали про свои семейные дела. Из-за этого пошли дрязги между мужьями. У сестер мир и согласие, а мужья на дыбы от их сплетен. Как-то раз надо было красить дом — от сырости краска отлетала быстро. И я говорю Леонсии:
— Мы вместе с Бенито покрасим. Он одну половину, я — другую.
Но какое там! Анхелита тут же завелась:
— Бенито побелит в два счета. Он мастер, ему и заниматься этим делом.
Чтобы особо не тратиться, купили побелку. Эта побелка такая холодная, что вспомнишь и холода в Галисии. Бенито — вот уж кто ишачил до обалдения. А еще говорят, будто одни галисийцы привыкли к хомуту на шее.
Бывало, спросят Бенито нарочно, чтобы позлить: