Жить стало невмоготу. Или беги отсюда, или пропадай с голоду, как в самом начале, когда я приехал. Народ просит Мачадо установить семичасовой рабочий день, а он людей работы лишает. Его просят о бесплатном проезде на городском транспорте для безработных, а он подымает цены на проезд в автобусах и трамваях. Просят освободить заключенных, а все тюрьмы переполнены. Даже женщин стали арестовывать, и никто почти не удивлялся. Мол, в порядке вещей. Мог бы я поверить, что увижу в газете «Диарио де ла марина» снимок, на котором за решеткой кубинские сеньориты! На лицах у всех улыбки, но досталось им, будьте уверены. Потому что Мачадо плевать, кто у него под арестом, женщины или мужчины. К слову сказать, женщины на Кубе всегда были бесстрашные. Вот, к примеру, Долорес Гуардиа… Она спрятала больше тридцати винтовок у себя в патио, на дне колодца, а когда пришли полицейские с обыском, взяла и сказала им:
— Ну, проходите! У меня целый склад оружия в колодце. Должно быть, я повинна в том, что в стране такая смута.
Полицейские после этих слов даже в дом не вошли. Муж у нее из горной провинции, человек со средствами. Он был из тех, кто боролся против Мачадо. Они жили на улице Орнос.
А взять сеньориту Флор? Да ей сам черт был не страшен. Я у них в доме делал бар из красного дерева с инкрустацией. Ее отец был генерал мамби[244], и она ему под стать. Когда пришел ее черед действовать, она купила «фиат» с откидным верхом и возила в нем динамит. Сама сидела за рулем — такое в ту пору всем в диковину было. И курила сигары «Ларраньяга».
— Мануэль, купи мне сигару, а сдачу оставь себе.
Отец досадовал, что она курит. Я, бывало, работаю, а Флор сидит рядом и глотает дым. Как только увидит отца, свистнет — я сразу к ней, и сигара у меня. Очень красивая была девушка, да и сестра ее не хуже. За обеими ухаживали кавалеры, потому как дело делом, но что одна, что вторая уж больно симпатичные. Так я о другом… У Флор не было членского билета их организации, и похоже, руководитель не хотел давать ей этот билет. Однажды приходит она домой и при мне давай рассказывать все сестре:
— Знаешь, этот поганец Саладригас[245] твердит, как попугай, что мы, женщины — слабый пол. Уперся и не дает мне билета. А кто больше пятидесяти фунтов динамита добыл, я или не я? Пусть только попробует не дать мне членский билет!
Через несколько дней — я у них уже заканчивал работу — приходит сеньорита Флор и показывает мне билет. Вот такие были женщины. Не верите — спросите людей моих лет, которые на Кубе всю жизнь прожили. Скорее Кид Чоколате свалился бы на арене, чем этих женщин сломить страхом. В Сьерра-Маэстра, говорят, тоже была отважная женщина. Когда надо, кубинки смело берутся за оружие, это уж точно.
Кое-что подсобрал я на дорогу, но маловато. Я считаю, раз надумал, сделал шаг, иди вперед и не оглядывайся. Что ж, от всего отказался — от женщин, от кеглей, от бильярда, от домино… Жил, как говорится, монахом. У Гундина все ладилось. И крыша над головой, и еда отличная. А Велос вообще как сыр в масле: два дома, андалуска с него пылинки сдувает. Сеньора Кониль доверяла ему свои дела больше, чем собственному мужу. А у меня никакого везенья, никаких покровителей. Вот и решил уехать домой. В душе я мечтал обзавестись здесь семьей, зажить спокойной жизнью. Но что я мог дать семье? Конечно, с ног меня уже не собьешь. Вот пристроил в своей комнатке туалет, скопил немного денег. Но пока добился этой малости, сколько всего натерпелся. Бывали дни, когда в животе кишки переворачивались от агуакате[246]. Я его терпеть не мог. А какая еще еда? Агуакате и мучной кисель. Век бы не видеть. Что глазу противно, то в рот не полезет. Иногда пешком отправлялся к тем пожилым женщинам на улице Санта-Клара, ел там любимый галисийский бульон и выходил от них предовольный.
— Сынок, пора тебе жениться на хорошей девушке.
— Я не против, пусть найдется такая.
— Надо поискать, поискать, сынок, тогда найдется.
— Если не найдется, лучше одному бегать рысцой.
— Не говори так. Ты молодой — тебе женщина нужна.
— Да, порядочная, а не шлюха.
Они меня донимали этими разговорами. Как приду к ним поесть — одна и та же музыка. Чаще я отмалчивался. Тогда сердились — мол, неразговорчивый. В покое не оставляли, чтоб им пусто было. Ну, что за жизнь: ты людям за еду деньги платишь, а они норовят чуть не в кишки тебе залезть!
Я, конечно, не самый невезучий. Были и такие, кто травился оттого, что денег не хватало вернуться в Испанию. Лукресия Фьерро проткнула себе живот кухонным ножом и бежала вся в крови по Семнадцатой улице, пока ее не подобрали, уже умирающую. Один точильщик — мой тезка — Мануэль Руис встал на стол и сунул голову в вентилятор с большими лопастями, чтобы ее срезало разом. Этого точильщика сильно покалечило, но он остался жив. Потом признался, что получил письмо от сестры, которая написала о смерти матери.
Я, конечно, до такого бреда не доходил, но мне хотелось увидеть родных, пока они живы. Просто слов нет, как хотелось. Пятнадцать лет пробыл на Кубе. Красивая страна, спору нет, только я скучал по родине, по своей земле… Кто меня выручил, так это Гордоман. Раздобыл мне работу. Я ставил деревянные палатки в «Ла Тропикаль», где Галисийский центр решил отпраздновать победу команды бейсболистов «Депортиво гальего» над «Хувентуд астуриана». Пока я трудился, не заметил, как карнавал проскочил. Праздновали вовсю… Бенгальские огни, глиняные курочки с карамельками, подвешенные на лентах, песни, пляски на вольном воздухе. Ну, все как всегда. Народ веселится, а я сколачиваю доски, молоток из рук не выпускаю. Кое-какие деньги скопились. Почти сколько наметил, но до нужной суммы никак не дотягивал. Ведь в Понтеведру с пустыми руками не заявишься… Земляки собрали мне двадцать песо, знали, что я передам их родственникам и подарки, и просьбы, и письма. Однажды еду я на трамвае по линии Марианао — Центральный парк, и вдруг входит в вагон лотерейщик, а на его билетах конечные три цифры — двести двадцать пять. Я зажмурился и купил билет. Выиграл сразу сто песо. И никому не сказал ни словечка. Пошел в кассу и получил свои денежки. Потом отправился в магазин «Компетидора» со своим старым чемоданом. Его у меня взяли, а взамен дали за сто песо огромный новехонький баул. Я все туда засовал — одежду, обувь, воротнички, всякое барахло… Заплатил за комнату, взял паспорт и пошел прощаться с друзьями. Всем говорил — вернусь! А они смеялись. Только Гундин поверил и сказал:
— Ты вернешься, Мануэль.
По совести, я не знал, как будет — вернусь или нет. Поплыл третьим классом на пароходе «Ориноко», тоже немецком, как и «Лерланд». Выходили из порта вечером. Когда проплывали мимо маяка на Эль-Морро, дождь лил вовсю, но ветра не было. Я не оглядывался, пока не вышли в открытое море. А оттуда Гаваны уже не видно. Кругом одна вода.
IVГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА
Qu’adonde queira
que vaya
cróbeme unha sombra espesa.
Приехал я в Ла-Корунью, а там холод страшенный. Сразу пробрал до костей, и на меня такой кашель напал, что ничем не унять. Привык в Гаване к теплу, к солнцу, а здесь снег. Я прямо растерялся — ни пальто, ни подходящей шапки. Явился, будто знать не знал, какие холода бывают в Галисии. Что сразу поразило, так это полная тишина. После Гаваны, где смех, шум… Надо же, приехал — и все кругом странно. От проклятущего холода нога вмиг распухла. Прямо ступать нельзя. Оттого я и не терплю всю жизнь холодную погоду. Как похолодает, сразу заметнее моя хромота. В Галисии, конечно, никто тебе в лицо не скажет: «Эй, хромой!» — или что-нибудь в этом роде. Глянут сверху вниз и ну шептаться, шушукаться между собой. По мне, пусть смотрят сколько хотят и обзывают по-всякому — сделаю вид, будто не заметил, и все. Хотя противно, разве нет? Такая она есть — Галисия. Все шепотком, по секрету. Лучше уйти прочь, потому что на тебя черт-те что наговорят, только если какой особый случай — тогда остановись. В деревне всегда пересуды, сплетни. На Кубе тоже не без того, но не втихомолку, да и тут же забудут. У галисийца все в себе. А кубинец — другое дело. Кубинец — это андалусец в сомбреро. Ему не по нутру таиться, рано или поздно распахнет душу. И если захочет что-то сказать, скажет напрямик, без обиняков. Иногда в шутку, а то и с издевкой. Здесь, на Кубе, все у всех на виду. Вот я, к примеру, стою в трамвае, выдаю билеты. Войдет какой-нибудь пассажир — и давай мне жужжать в самое ухо про свои дела, все нутро вывернет. Чего я только не наслушался! Один расскажет, почему развелся, другой — кто ему рога наставил, третий — где дурную болезнь подхватил. И совета спрашивали прямо в трамвае. На следующий день войдет тот пассажир, который вчера перед тобой изливался, и даже не поздоровается, видно, полегчало на душе. Вот так. Оттого я близко к сердцу ничего не принимал. Чтобы устроить для людей справедливую жизнь, нужно много светлых голов, потому что людскую натуру, что ни говори, понять трудно. Тебе вот кажется, ты правильно поступил, а на самом деле — маху дал. И когда думаешь, что маху дал, оказывается наоборот — все правильно. Потом и удивляешься, ахаешь с испугу. Я жил много, но знаю мало. Говорят, черт все знает и видит, потому как слишком старый. Полная чепуха! Я вон пока не могу сказать, что знаю все. Каждый день меня чему-то учит. В том и красота жизни.
Я, по совести, человек не слишком суеверный, но думается, что ступил на испанскую землю с левой ноги, а это не к добру. Все с самого начала пошло кувырком. То там промах, то тут. Говорят умные люди — никогда не оглядывайся назад. Я не послушался, решил вернуться во что бы то ни стало. Иначе зачах бы с тоски. Сколько сил положил, чтобы собрать денег, порадовать родных — вот, мол, не с пустыми руками приехал. По мне, это и есть самая большая радость, которую ты можешь доставить людям. Себе в чем-то отказываешь ради другого, в том и доброта. Никогда не соглашусь с теми, кто говорит, будто любой галисиец эгоист и скупердяй. Мы не бросаем денег на ветер, потому что думаем о будущем семьи, о детях. Где же тут эгоизм, если мы себя во всем ограничиваем, лишь бы детям жилось лучше, чем нам? Эгоисты — это прохвосты, которые все пропьют и не вспомнят ни о матери, ни о сыне. Я знавал многих испанцев, кто здесь, на Кубе, носу из дому не высовывал, сидел, будто крот в норе, лишь бы накопить денег и вернуться на родину с полными чемоданами.