— Когда ты влюблен, ты занимаешься любовью, — сказала она, присаживаясь рядом. — Это естественно.
Она вручила мне пакет.
— Не хочу, чтобы у тебя создалось превратное впечатление, — продолжила она глухим голосом, — только из-за того, что я осторожна и скромна, и из-за того, что в мире так много, как бы это сказать, грязи, но у меня есть и страстная сторона. И я люблю тебя. Кажется.
— Да! — воскликнул я, заключив ее в объятия и совсем забыв про пакет.
Мы поцеловались. Я погладил ее затылок и ощутил что-то странное — какую-то липкую рябь, будто ее кожа превратилась в пленку для упаковки продуктов — и тут она положила руку мне на грудь.
— Погоди, — выдохнула она. — Ты забыл эту… эту штуку.
— Штуку?
Свет был приглушен, но я видел, как она снова покраснела. Как она была мила в тот миг — моя сиротка Эмили, моя викторианская принцесса!
— Она из Швеции, — прошептала Бреда.
Я посмотрел на пакет у себя на коленях. Там была какая-то прозрачная пластиковая пленка, сложенная на манер большого мусорного мешка. Я поднял ее к глазам. В голове мелькнула какая-то дикая мысль.
— Это самая новая штука, — затараторила она, — самая безопасная… В смысле, никакая зараза не…
Мое лицо пылало.
— Нет, — ответил я.
— Но это же презерватив, — залилась она слезами. — Мой доктор мне их достал, они… они шведские!
Ее лицо скривилось, и она зарыдала так, что кимоно распахнулось, и я увидел, как «штука» облегает ее возбужденные соски. Полная защита.
Я был оскорблен — признаюсь. И не из-за ее навязчивого страха перед микробами и заразой, а из-за того, что она не доверяла мне. Я был чист. Я был квинтэссенцией чистоты. У меня было хорошее здоровье и умеренные привычки. Я менял трусы и носки ежедневно, а иногда и дважды в день. И работал я в офисе — с чистыми, хрустящими, ясными цифрами, управляя сетью обувных магазинов моего покойного отца (а умер он тоже чисто, в 75 от инфаркта миокарда).
— Но, Бреда, — сказал я, пытаясь утешить ее и поглаживая ее затянутую в пластик грудь, — разве ты мне не доверяешь? Разве ты мне не веришь? Разве… Разве ты меня не любишь?
Я схватил ее за плечи и заставил посмотреть мне в глаза.
— Я чист, Бреда. Поверь мне.
Она отвернулась.
— Сделай это ради меня, — сказала она тихо-тихо. — Если ты правда меня любишь.
В конце концов, я сделал это. Я посмотрел на ее рыдания, на прилипшую к ее телу пленку и сделал это. Она помогла мне облачиться в «штуку», проделала две дырочки для ноздрей, застегнула пластиковую молнию на спине. Мне показалось, что я надел гидрокостюм. И все остальное — томление, нежность и сладкий плен — было таким, как я надеялся.
Почти.
На следующий день она позвонила мне с работы. Я прикидывал данные по продажам и думал про нее. «Привет», — проворковал я в трубку.
— Ты просто должен это услышать!
Судя по голосу, у нее кружилась голова от восторга.
— Ага, — сказал я, прерывая ее страстным шепотом. — Прошлая ночь… Это было нечто!
— Ах, да. Да, прошлая ночь. Да, особенное. И я люблю тебя, правда…
Она остановилась перевести дыхание.
— Но ты вот что послушай! Мне только что прислали текст от одного человека и его жены, они живут среди туарегов Нигерии — это такие люди, которые идут за своими стадами и подбирают за ними навоз, чтобы разжигать костры, представляешь?
Я издал неопределенное урчание.
— Ну вот, и хижины свои они тоже делают из навоза, ну не дикость ли? И вот еще: как ты думаешь, что они едят, когда урожай не задается, а скотина еле стоит на ногах?
— Дай угадаю… Навоз?
— Да! Да! — взвизгнула она. — Нет, ну это же уж слишком? Они едят навоз!
У меня был припасен для нее сюрприз, болезнь, о которой мне рассказал знакомый врач.
— Онхоцеркоз, — сказал я. — Слыхала про такой?
— Расскажи! — голос ее заметно дрожал.
— В Южной Америке и в Африке. Тебя кусает муха и откладывает яйца тебе в кровь, а когда приходит время, личинки — такие маленькие белые червячки — лезут в твои глаза, прямо под сетчатку, так что ты видишь, как они там дергаются.
На другом конце линии повисла тишина.
— Бреда?
— Это ужасно. Это просто ужасно.
Я растерялся.
— Но я подумал… Прости.
— Послушай, — к ней снова вернулось самообладание. — Вообще-то я звоню, потому что люблю тебя. Кажется, я люблю тебя и поэтому я хочу, чтобы ты кое к кому сходил.
— Да не вопрос.
— Я хочу, чтобы ты сходил к Майклу. Майклу Мэлони.
— Не вопрос. А кто это?
Она поколебалась мгновение, будто понимала, что заходит слишком далеко.
— Мой врач.
Над любовью надо работать. Надо покоряться, надо делать маленькие поправки, уступки, даже жертвы; любовь без жертвы — это ничто. Я пошел к доктору Мэлони. А почему нет? Я ел тофу, болтал о лепре и шистосомозе, словно у меня от этой дряни иммунитет, и занимался любовью в мешке. Если Бреде так лучше, если это хоть как-то облегчит снедающие ее страхи, то оно того стоит.
Доктор принимал в Скарсдейле, у себя дома — в псевдотюдоровском особняке, окруженном дубами, древними, как «крайслер» моего дедушки. Он был еще молод — под 40, наверно, — с рыжей бородкой и в огромных очках в прозрачной оправе. Он принял меня в тот же день, как я позвонил, и встретил у дверей лично.
Он оценивающе посмотрел на меня, бормоча «ага, ага» в бороду, и затем с помощью сестер, мисс Арчибальд и мисс Сливовиц, произвел надо мной кучу манипуляций, от которых обалдел бы и астронавт.
Сперва мне обмерили все — фаланги пальцев, череп, пенис и мочки ушей. Затем обследовали ректум, сняли энцефалограмму и взяли мочу на анализ. А потом были тесты. Стресс-тесты, тесты на аллергию, тесты рефлексов, тесты объема легких, рентген, подсчет сперматозоидов и опросник в 24 страницы убористого текста. Конечно, Мэлони взял на анализ и кровь — проверить, нет ли каких инфекций.
— Мы проверяем на антитела более чем к 50 болезням, — сказал он, сверкая линзами очков. — Вы бы удивились, узнав, сколько людей носят в себе инфекцию, даже не зная о ней.
Я не мог понять, шутит он или нет. Провожая меня к выходу, он сказал, что результаты будут через неделю.
Та неделя была счастливейшей в моей жизни. Я был с Бредой каждую ночь, а на уик-энд мы поехали в Вермонт, в центр гигиены, о котором ей рассказала кузина. Мы обедали при свечах, а потом надевали упаковочные костюмы и занимались радостной, санитарной любовью. Конечно, мне хотелось большего — почувствовать прикосновение к ее коже, — но я все равно был счастлив. Не торопись, говорил я себе. Всему свое время. Как-то ночью, когда мы лежали в белоснежной крепости ее постели, я отстегнул капюшон костюма и спросил, будет ли она когда-нибудь доверять мне настолько, чтобы заняться любовью старомодным, проверенным веками методом. Она высунула голову из своей упаковки и отвернулась, продемонстрировав свой несравненный патрицианский профиль.
— Да, — произнесла она тихо-тихо. — Конечно. Как только придут результаты.
— Результаты?
Она повернулась ко мне лицом.
— Только не говори, что ты позабыл.
Я позабыл. Увлеченный, напряженный, страстный, переполненный любовью, я позабыл.
— Глупенький, — промурлыкала она, обводя мои губы изящным, затянутым в пластик пальцем. — Имя Майкл Мэлони ни о чем тебе не говорит?
А потом все рухнуло.
Я звонил, но она не брала трубку. Я пытался найти ее на работе, но секретарша говорила, что она вышла. Я оставлял сообщения. Она не перезванивала. Будто мы и не были знакомы, будто я был совсем чужим, коммивояжером или уличным попрошайкой.
Я заступил на вахту перед ее домом. Целую неделю я сидел в своей машине и смотрел на ее дверь с фанатизмом паломника у святыни. Ничего. Она не выходила и не входила. Я оборвал телефон, опросил ее знакомых, прятался в лифте и в коридорах в ее офисе. Она испарилась.
Наконец, уже в полном отчаянии, я позвонил ее кузине в Ларчмонт. Я видел ее всего раз — мрачную, неуклюжую девицу в растянутом свитере, живое свидетельство того, что гены, явившие миру столь великолепный образец, как Бреда, могли пойти и неверным путем — и не очень понимал, что ей сказать. Я приготовил речь, что-то о моей матери, якобы умирающей в Финиксе, неудачах в бизнесе, безудержном пьянстве, мыслях о самоубийстве и необходимости поговорить с Бредой перед тем, как я покончу со всем этим, и не знает ли она случайно, где, собственно, Бреду можно найти? Речь, впрочем, не понадобилась. Трубку сняла Бреда.
Я едва не поперхнулся от радости.
— Бреда, это я! Я чуть с ума не сошел, пока тебя искал!
Молчание.
— Бреда, что случилось? Тебе не передавали мои сообщения?
Наконец, голос издалека.
— Мы не можем больше встречаться.
Она запнулась.
— Не можем? О чем ты?
Я был потрясен, уязвлен и зол.
— Все эти… ноги, — выдавила она.
— Ноги?
Мне потребовалась минута, чтобы осознать, что она говорит об обувном бизнесе.
— Но я не трогаю никого за ноги — я работаю в офисе, как и ты. С кондиционером и стеклопакетами. Я с шестнадцати лет ничьей ноги не касался.
— Ноги… Грибки. Экзема. Псориаз. Малабарская язва.
— О чем ты? Про этот медосмотр? — голос мой срывался от гнева. — Этот чертов медосмотр?
Она не отвечала.
На линии что-то тихо тикало, пульс времени и пространства, нежная дрожь миллионов миль проводов.
— Слушай, — взмолился я. — Давай встретимся последний раз, вот только разок, а? Поговорим про все это. Можем устроить пикник. В парке. Расстелем плед и… и сядем — на противоположных краях.
— Болезнь Лайма, — ответила она.
— Болезнь Лайма?
— Передается клещами при укусе. Они прячутся в траве. И сразу же паралич Белла, менингит и мозговые оболочки раздуваются как пончик.
— Тогда в Рокфеллер-центре. У фонтана.
— Голуби. Летающие крысы.
Она говорила, как неживая.
— У Хельмута. Мы можем встретиться у Хельмута. Пожалуйста. Я люблю тебя.