Услышав в саду звук пилы, я подошел к окну. Только теперь, глядя вниз, я заметил, как поседел отец. Казалось, он покрыт инеем, словно кусты вокруг. Ручной пилой он пытался распилить толстенное бревно. Я сбежал вниз, достал из сарая двуручную пилу и пошел к отцу. Одобрительно взглянув на меня, он взялся за ручку. Мы пилили, по очереди таща пилу на себя, и тут мне вдруг стало не по себе, щеки вспыхнули как от стыда. Я не мог отделаться от ощущения, будто мы заняты чем-то неприличным. Я закрыл глаза, не замечая, что бревно почти распилено, и, когда кругляш отвалился, от неожиданности полетел вперед. Острая боль пронзила поясницу. Упершись руками в бока, я несколько раз согнулся и разогнулся. Отец смотрел на мое искаженное болью лицо со смешанным чувством тревоги и раздражения моей неуклюжестью. Потом, оглядев меня с головы до ног, с изумлением спросил:
— Боже мой, чем это ты занимался?
Мой свитер и брюки сплошь были усеяны белыми пушинками.
— Словно с ангелом сражался, — сказал он.
В тот вечер я рано ушел в свою комнату. Сделав из бумажной бечевки петлю и положив ее рядом с раскрытым ножом на стол, я, не раздеваясь, лег и стал ждать комендантского часа. Это был мой единственный шанс, потому что через день наступит рождество. Я хотел добыть птицу живьем и запереть ее в сарае, чтобы наутро отец мог зарезать ее и ощипать. А я сказал бы ему, что получил индюка ночью от приятеля, ведь, узнай отец, как я его достал, он мог бы заставить меня отнести птицу обратно.
Когда в голову мне приходили мысли о противозаконности моего начинания, я представлял себе бледные лица братьев и сестер и тихонько шептал:
— Нужда ломает законы.
Но сможет ли нужда стереть из моей памяти плакат, который раньше висел у нас в школе около лестничной клетки. На нем были нарисованы цапли и написано: «Будь добр к животным. Береги птиц». Гордо, с высоко поднятой головой я проходил тогда мимо, поскольку это была одна из немногих заповедей, которых я никогда не нарушал. Одноклассники даже дразнили меня «дроздиным божком», потому что я как одержимый отчаянно защищал от разорения гнезда в окрестностях школы. Ради этого я раньше всех отправлялся в школу и последним входил в класс. Как-то в среду днем, проверяя птичьи гнезда, я нашел в лесу умирающего кота. Я опустился около него на колени и, хотя из-за мучительной боли он пытался укусить меня, подложил ему под голову руку. Из пасти у него текла слизь. Обливаясь слезами, я сидел возле кота, пока он не умер. Потом прикрыл его листьями, вытер руку о мох и решил на следующий день похоронить. Выходя из леса, я увидел на мостике мальчишку из нашего класса, который внимательно смотрел на воду. Взглянув через его плечо, я увидел, что на поверхности воды покачиваются еще не оперившиеся дроздята из гнезда, которое было рядом с мостиком в зарослях остролиста. Не раздумывая, я прыгнул в канаву и вытащил птенцов. Но в руках у меня оказались безжизненные тельца. Я положил их на край мостика и взглянул на парня. Мой прыжок в воду вызвал у него восторг и замешательство и в тоже время усмешку, потому что я был по колено в грязи. И тогда я схватил его за шею и изо всех сил ударил кулаком по голове, мне даже показалось, будто что-то хрустнуло. Потом судорожно впился в его лицо ногтями — на лбу и щеках у него появились белые царапины, наполнившиеся кровью. Когда я отскочил от него, меня внезапно охватило ледяное спокойствие: я приготовился к драке. Этот парень уже несколько раз оставался на второй год и был на голову выше меня. Но, когда я приблизился к нему, он повернулся и бросился наутек. На следующий день он не пришел в школу, не пришел он и через день и вообще исчез. Через несколько недель учитель с печальным видом сообщил нам, что он умер от менингита. Я понял, что это моя вина, что я убил его. Я все время смотрел на его пустую парту и наконец, не выдержав, рассказал все учителю: и об утопленных птенцах, и о том, как ударил его по голове. Учитель рассмеялся, ободряюще похлопал меня по плечу и сказал, что удар по голове не может вызвать менингита, потому что это инфекционная болезнь. Но я никак не мог успокоиться. Я был уверен, что от удара в голове у него что-то треснуло.
Я встал с постели и раз-другой подтянулся на балке. Потом сделал несколько гимнастических упражнений, чтобы как следует подготовить себя к предстоящей операции. Поднялся на чердак, подошел к окну и прислушался. Издалека доносилось дребезжание колес удаляющегося велосипеда, подпрыгивающего на булыжной мостовой, и я удивился, как это велосипедист ухитряется ехать, когда кругом ни зги не видно: за окнами сплошной молочной стеной стоял туман. Я выждал, пока все стихнет. Потом вернулся в свою комнату, переобулся в теннисные тапочки и положил в карман, лезвием вниз, раскрытый перочинный нож. Веревку я оставил. Одна мысль о том, для чего я мог бы ею воспользоваться, вызывала у меня отвращение.
Туман был очень густой, и, чтобы не сойти с тротуара и не налететь на фонарный столб, я передвигался ощупью, держась за садовую ограду. Вдали послышались шаги приближающегося немецкого патруля. Кованые сапоги глухо стучали, словно солдат находился под стеклянным колпаком. Убедившись, что он прошел по другой стороне улицы, я двинулся дальше. В лесу мне пришлось целиком положиться на собственный слух. Когда под ногами трещали сучья и шуршали увядшие листья, я понимал, что сбился с тропинки. Я шел вперед очень медленно, то и дело натыкаясь на низкие ветви и стараясь ступать совершенно бесшумно. Главное — не нарваться на какого-нибудь часового в засаде. Это было бы ужасно. Ведь мы бы заметили друг друга, лишь столкнувшись нос к носу. И тогда один из нас, наверное, умер бы от страха.
Посреди мостика, ведущего на остров, где находился загон для домашней птицы, стоял забор, опутанный колючей проволокой, достававшей до самой воды. Мои попытки найти в заборе щель оказались тщетными. Тогда я взглянул наверх: нельзя ли перелезть. И тотчас у меня захватило дух и я задрожал от возбуждения. Прямо над головой на заборе виднелись силуэты двух индюков. Не знаю, как долго я простоял, прежде чем прыгнуть. Но едва я совершил этот безумный прыжок, пытаясь оборвать птичью жизнь, воздух огласился тяжелым хлопаньем крыльев. Потом раздался глухой, беспомощный всплеск и печальный крик, переходящий в тихое бульканье, — словно ушла под воду захлестнутая легкой волной бутылка. У меня было такое чувство, будто ледяная вода канавы, в которую погружалось тело птицы, проникает сквозь мою одежду и подступает к горлу. Я перегнулся через перила, и мне показалось, что по воде с тихим шипением расходятся большие круги, как отзвучавшая пластинка, которую забыли снять.
И тут я увидел вторую птицу — видимо, парализованная ужасом, она свалилась на мост. Я бросился на нее, крепко схватил за голову и зажал клюв, чтобы она не закричала. Судя по маленькой головке, это должна быть индейка. Мне было и радостно, и грустно. Радостно от того, что моя рука сжимала не омерзительную серо-голубую голову индюка, покрытую бородавками и наростами. И грустно потому, что индейка не настолько безобразна, чтобы принять такую смерть. Я поднял птицу и крепко прижал ее к себе. Пока я шел к дому, птица согревала мне грудь, и я чувствовал себя виноватым в том, что это тепло скоро покинет ее тело.
Осторожно закрыв дверь сарая, я присел на корточки и отпустил индейку. Она перевернулась в воздухе, ударившись головой об угол верстака, упала на бок и не шевелилась. Я снял со стены керосиновую лампу и зажег ее. Передо мной, подобно сине-зеленому проклятию, лежал павлин. Он был мертв, из клюва капала кровь. Я слишком сильно сдавил ему голову. Хвост у него вылинял. Осталось лишь несколько довольно длинных глазастых перьев. Я вырвал их и отложил: в сторону. Перышки на его голове были сломаны. Я попытался расправить их, но они по-прежнему походили на увядший букетик. Глаза павлина были открыты и казались совсем темными в обрамлении молочно-белых пятнышек. Я содрогнулся при мысли о том, что павлин, умирая, не смог закрыть глаза, потому что мои пальцы держали его веки. Взявшись ногтями за веки птицы, я закрыл ей глаза. Теперь павлин стал действительно похож на мертвого. Я подумал, что его надо бы ощипать, иначе никто не захочет дотронуться до такой птицы. Поставив на землю лампу и расстелив джутовый мешок, я стал ощипывать павлина. Когда половина дела была сделана, я увидел на его коже блох, которые ползли туда, где еще оставались перья. Несколько штук попало мне на руки. Я стряхнул их и засучил рукава.
Для них настал Судный день, думал я. Мои перебирающие перья пальцы для этих тварей точно всадники Апокалипсиса.
Ощипав птицу, я положил ее на верстак, отвернулся, отрубил топором голову, и положил ее рядом с хвостом. Потом отрубил лапы и бросил их в кучу перьев, куда они погрузились как в обильно взбитую мыльную пену. Взяв мешок за углы, я вынес его во двор и закопал там. Потом снова вернулся в сарай, забрал павлинью голову и перья от хвоста и тихонько пробрался в дом. На кухне я прислушался, но вокруг царила мертвая тишина. Войдя в комнату, я засунул перья в стоявшую на камине вазу, полную точно таких же павлиньих перьев. Вскарабкался по лестнице на чердак и зажег спичку. Найдя стеклянный колокольчик, я сдул с него пыль и спрятал под него головку павлина. Пламя догоравшей спички осветило множество блох, ползавших по ней. Их было столько, что от их движения шевелились перышки, а веки были сплошь усеяны насекомыми. Поставив колокольчик на место, я спустился в свою комнату. Я чувствовал смертельную усталость. Рухнул на постель и уснул не раздеваясь, прямо на одеяле.
Рождественский стол выглядел празднично. Зажаренная индейка была покрыта золотисто-коричневой корочкой, и ничто не выдавало ее истинного происхождения. Сестра даже приделала к ланкам бумажные кисточки и украсила блюдо веточками остролиста. Мать приготовила салат из тертой свеклы, добавив в него капельку уксуса и яблоко, которое ей дала подруга. Луковицы тюльпанов походили на печеные каштаны, а по подливке нипочем нельзя было сказать, что птицу зажарили на смеси вазелина и прогорклого говяжьего жира. Сложив руки, отец приготовился к молитве. Я же сидел с открытыми глазами и смотрел на жаркое. Потом перевел взгляд на камин. Среди поблекших от времени перьев вызывающе выделялись свежестью и сине-зеленым бархатным блеском темных глазков те, что поставил в вазу я. Отец на сек