ись со мной (и досталось же моей бороде! Сколько было шуток и смеха; как ее дергали во все стороны!), мои внучата, вереща от удовольствия, вскарабкались на крышу низенького домика, который я соорудил для их раненой бабушки. Дочь хотела остановить их, но я сказал, пусть на этот раз сорванцы делают что хотят. Я, конечно, знал, что больных раздражает малейший звук, но был уверен, что этот шум будет моей супруге только приятен. К тому же дети скоро по собственному почину оставили домик в покое. Очевидно, вонь от предприятия по переработке мусора и уничтожению трупов животных, к которой сам я мало-помалу притерпелся, все же не давала им играть в свое удовольствие. Зять сделал несколько снимков на память о происшествии, о котором когда-нибудь потом всем нам, и прежде всего самой моей супруге, без сомнения, приятно будет вспомнить. Затем я отдал честь привезенному обеду. Французские длинные батоны, жареное мясо и даже вино появились на расстеленной салфетке, и стоило мне сделать несколько глотков, как этот весенний день превратился для меня в летний день из сказки. Увы, зятя вдруг стошнило, после чего им сразу же пришлось уехать.
Ваше Величество, Вас небо тоже благословило многочисленным потомством, которое вдобавок умножается год от года, и у Вас тоже есть лужайка, где Вы, быть может, иногда располагаетесь для пикника с Вашими внучатами. И потому мне незачем именно Вам рассказывать, как много это значит для человека в нашем возрасте. Увы, с того дня они больше не приезжали, но это ведь и не имело бы смысла. Помочь мне они все равно не могут — пусть только сами будут счастливы, где бы они ни находились, вот все, что мне от них надо.
В понедельник, тринадцатого мая, действительно появились землемеры и картографы, числом восемь человек. Они начали какие-то сложные манипуляции с палками, выкрашенными в красную и белую полоску, а потом глядели на эти палки в маленькие бинокли, укрепленные на штативах, — во всем этом я мало чего понял, ибо мое образование ограничивается неполной средней школой. Но всегда приятно смотреть на тех, кто работает с истинным профессионализмом, что бы человек ни делал — занимается ли он межеванием, красит ли оконную раму, пилит доску, разливает пиво, считает банкноты или завязывает мешок с сахаром. Одно из бедствий нашего времени, на мой взгляд, состоит в том, что так много развелось людей, не владеющих своим ремеслом. И бедствие не только в плохой работе, но и в том, что люди не получают от нее удовлетворения: ущербная работа порождает ущербных людей. Часто жалуются на роковое влияние, оказываемое на человека обезличенным трудом на фабриках, но и там, где люди работают самостоятельно, дело обстоит не лучше, так что причина, по-видимому, коренится глубже. Но об этих чиновниках нельзя было сказать ничего подобного — примечательно, кстати, что, даже не понимая существа работы, человек может судить о том, насколько квалифицированно она выполняется. Похоже, что в человеке заложено своего рода общее представление об артистизме, изяществе и экономности, и там, где присутствуют эти качества, их может увидеть любой.
Но я отвлекаюсь, а это неразумно, учитывая, что мое послание и так уже грозит затянуться и что я злоупотребляю драгоценным временем Вашего Величества.
Между тем результат работы землемеров не оправдал ожиданий. Инженер, руководивший ими — его фамилия, к моему величайшему сожалению, ускользнула из моей памяти, — был настолько любезен, что по окончании работы изложил мне суть проблемы. Он показал мне подробную карту местности, где мы находились, и провел мизинцем по одной из нанесенных на ней линий:
— Вот граница между двумя провинциями, — сказал он, — и, следовательно, граница между Элспейком и Фрейбургом. Как мы только что проверили, она указана совершенно точно. Все затруднение лишь в том, что на этой карте — а она выполнена в самом большом масштабе, какой только применяется в отечественной картографии, — линия границы, к сожалению, точно покрывает расстояние между крайними проводами высоковольтной линии у нас над головой. Таким образом, территории между крайними проводами, где как раз и лежит ваша благоверная, в известном смысле вообще не существует, во всяком случае, ее не существует с точки зрения картографии. Это граница как таковая, она разделяет территории Утрехта и Гелдерланда, но сама является не территорией, а лишь линией, разделяющей их.
Эти слова вызвали во мне большую тревогу.
— Что же мне теперь делать?
— Н-да, — сказал инженер, складывая карту и засовывая ее в планшет, — лучше всего, разумеется, было бы добиться составления карты в большем масштабе. Желательно в натуральную величину. Масштаб 1:1. Если и тогда граница пройдет через тело вашей благоверной, пусть специалисты докажут, что ее человеческая сущность заключена в голове, или в сердце, или, по мне, хоть в мизинце на ноге, лишь бы это была часть тела, которая целиком и полностью находится либо в Утрехте, либо в Гелдерланде. Но это, я думаю, долгая история.
— Боюсь, что так, — сказал я.
Он поглядел на меня.
— Могу вам кое-что подсказать. Продолжайте обращаться по инстанциям.
— Да, но куда мне обратиться теперь?
— К генеральному инспектору здравоохранения в Гааге. Изложите ему все, и про границу тоже, и он безусловно сделает то, что в его силах. Я не удивлюсь, если это дело окажется по части Медицинской экспертной комиссии или по крайней мере Арбитража по трудовым конфликтам. Только надеюсь, все это останется между нами.
Повторяю, не могу выразить, как мне жаль, что фамилия этого отзывчивого специалиста ускользнула из моей памяти. Но так или иначе, я последовал его совету и в тот же вечер написал заявление на имя генерального инспектора.
На другое утро, часов в десять, господин Ван Амеронген крикнул мне:
— Лихтбеелт! К телефону!
Я поспешил на ферму и услышал в трубке знакомый голос господина X. Й. Груневелда-старшего.
— Послушай, Лихтбеелт, я только что вернулся из-за границы, и что же я узнаю: мой сын тебя уволил?
— Совершенно верно, господин Груневелд.
— Да что он, спятил? Уволить тебя после двадцати трех лет службы только потому, что тебе понадобилось несколько свободных дней из-за твоей жены?
— Боюсь, у него не было другого выхода.
— Не было другого выхода? Ишь, как он заморочил тебе голову! Я сейчас так вложил ему ума, что он заревел и выскочил за дверь.
— Не слишком ли вы строги к нему, менеер Груневелд? Ваш многоуважаемый сын, по моему глубокому убеждению, руководствовался не чем иным…
— Вздор! Сопляк! Я ему покажу! Как будто человек — старая перчатка, которую он может выбросить, если она ему не по вкусу!
— Ну, если взглянуть с такой точки зрения… доля истины в этом есть.
— Только видишь ли, Лихтбеелт, раз уж так получилось, теперь сделанного не воротишь. Я бы рад снова взять тебя на работу, но тогда хоть увольняй моего сына. Он ведь потеряет всякий авторитет у персонала.
— Вот именно, — сказал я. — Это не подлежит сомнению. Ни слова больше! Если бы не меня, а кого-нибудь другого X. Й. Груневелд-младший уволил, а X. Й. Груневелд-старший взял обратно, я бы тоже над этим смеялся.
— Ну да, это же понятно, верно ведь, Лихтбеелт?
Мне показалось, будто господин Груневелд облегченно вздохнул, и я порадовался, ибо знал, что он часто ночами не спит из-за неблагоприятного микроклимата, от которого теперь так страдают работодатели.
— У меня только один вопрос, господин Груневелд: как насчет моей больничной страховки и пенсии?
— А, да-да, хорошо, что ты об этом вспомнил. Мне неприятно говорить, но дело как будто обстоит не лучшим образом.
— Прекрасно, мне остается спокойно ждать и ни на что не рассчитывать, тогда, как бы дело ни повернулось, окажется, что мне повезло. Во всяком случае, вы из-за итого не беспокойтесь, я не сомневаюсь, что закон и справедливость будут соблюдены.
— Ну вот и отлично, Лихтбеелт. Пожелаю твоей жене скорейшего выздоровления.
— Премного благодарен. До свидания, менеер Груневелд.
После этого приятного разговора у меня целый день сохранялось хорошее настроение. Ведь, если разобраться, у него не было никакой необходимости мне звонить. Я лишний раз убедился, что нам, нидерландцам, надо не враждовать, а быть всем заодно.
Среду пятнадцатое мая я намеревался провести в ожидании ответа из Гааги, но еще утром нагрянула моторизованная полиция. Поставив свои мотоциклы цепочкой друг за другом на обочине, полицейские спустились по насыпи.
— Будьте добры предъявить разрешение на застройку, — потребовали они без дальних слов.
— Разрешение на застройку?
Я смотрел на них в недоумении, а они показали мне на временное укрытие, которое я соорудил для своей супруги.
— Разве для этого нужно разрешение на застройку? — изумился я.
— А разве это не построено?
— Да, действительно, — ответил я. — Не могу отрицать. Но разрешения у меня, к сожалению, нет. Дело обстоит следующим образом. В субботу четвертого мая сего года примерно в десять часов десять минут…
— Ну да, — перебили они грубо. — Это мы уже усвоили. Но скажите, до чего мы дойдем, если каждый начнет строиться на свой страх и риск? В такой маленькой стране, как наша, где и без того уж все застроено, мы должны беречь каждый клочок живой природы, который у нас еще остался.
— Я первый целиком и полностью за это, — ответил я. — Сам я ребенком часами одиноко бродил по лесам и полям; собирать растения и распознавать птиц было моей страстью, так что меня вы можете не агитировать. Но это вот скромное обиталище моей супруги, — продолжал я и в свою очередь указал на него пальцем, — наверняка не заметил еще ни одни водитель, проезжающий по автостраде.
— Возможно, — согласились они, — но так бывает всегда. Начинается с невзрачной лачужки, а потом, не успеешь оглянуться — и вот уже вместо нее стоит вилла с бассейном.
— Охотно верю вам на слово, — сказал я, — у вас ведь есть опыт. Но, господа, — продолжал я, повысив голос, — раз уж мою супругу не могут увезти в больницу по причине того, что эта территория не подпадает ни под чью юрисдикцию, так с разрешением на застройку здесь и подавно нечего приставать.