Он, не отвечая, направился в свою комнатку, где в недвижном свете дня и раковина, и серебряная бумага продолжали хранить свой непостижимый, таинственный блеск. Он был почти рад, что приемный отец запретил ему выходить на улицу. Он бы все равно остался дома, но запрет придавал мыслям спокойную уверенность и удовлетворение.
Четверг. В длинном коридоре с выкрашенными в голубой цвет стенами, заполненном оглушительно галдящими детьми, Себастьян надел пальто. Утром приемная мать сказала, что на улице сейчас холодно и что он заболеет, подхватит воспаление легких, если пойдет в школу в одной рубашке и тонком свитере. Он всячески сопротивлялся, но без толку.
Пальто кололось и хранило запах шкафа, где провисело все лето, — запах нафталина и лежалой одежды. Из него улетучился собственный запах мальчика. Это было уже не его пальто, оно станет им только через некоторое время.
Он медленно протолкнул пуговицы в петли, которые как будто бы стали меньше размером. Застегивание пальто далось с трудом. Натянув на голову капюшон, он сунул руки в карманы и нащупал бахрому ниток и липкие пятна от конфет.
Он думал о женщине, которая ждала его, о доме с садом и о заостренных копьях калитки.
Ночью он видел ее во сне и начал припоминать свой сон. Он сидел в классе рядом с мальчиком, у которого был новый перочинный ножичек, и они по очереди втихомолку испробовали его на своей парте. Круглая голова очкарика учителя качалась вверх-вниз у доски. Он рассказывал.
«Кто это?» — раздался вдруг звонкий девчоночий голос. Он был похож на голос Дорины.
«Принцесса», — ответил учитель и откинулся назад, коснувшись головой доски, на которой были записаны фразы с многочисленными исправлениями зеленым мелом. Себастьян посмотрел и вдруг тоже увидел ее. Она была в черной шубке, словно составленной из блестящих перламутровых чешуек, нет, это серебристые волны медленно поглощали класс, ребят, и учителя, смотревшего на него, и географические карты, и картины на стенах, и исписанную классную доску.
Его рука обхватила раковину, которую она ему подарила и которую он снова положил в карман.
«Я не смогу больше прийти, — хотел он сказать. — Вы не позвонили. Они ничего не знают. Я соврал, что ходил по городу из боязни вернуться домой».
Он только беззвучно шевелил губами, надеясь, что она и так его поймет. Издалека — изображение в изображении, словно в кино, — он видел пристально глядящие на него глаза учителя, поднимающиеся вверх руки одноклассников.
«Из-за ошибок в задачках, — сказала она задумчиво. Ее иссиня-черные волосы были уложены пышными волнами в высокую прическу. — Но ты обещал прийти ко мне, тебе будет хорошо. Я купила пирожные и кока-колу. Завтра вечером мы с тобой устроим праздник».
«Приемный отец наказал меня, — прошептал он. — Мне нельзя было выходить на улицу. Я думал о вас. Я правда не смогу прийти. Они думают, что я боялся вернуться домой, я им ничего не сказал, скажите им, как было на самом деле, что я был у вас. Мне они не поверят».
«Зачем, Себастьян?» — сказала она и подошла к нему ближе.
Ему всегда хотелось посмотреть ей в глаза, которые походили на глаза Дорины, но были больше и ярче и улыбались ему.
«Зачем? — повторила она. — Это ведь только твоя и моя тайна, до которой нет дела никому. Твои приемные родители, наверное, точно так же не поверят и мне».
Себастьян подумал о начальных буквах ее имени, которые тоже были тайной.
«Мне нет до них никакого дела, Себастьян, мне нужен только ты. Ты мой друг, и ты должен прийти ко мне завтра, ты обещал, а обещания нужно выполнять», — сказала она дружелюбно, но в ее голосе снова прозвучала строгость, как в тот раз, когда она после купания, видя, что он хочет одеться, сказала «нет, подожди».
Неожиданно Себастьян перестал ее отчетливо видеть. Мальчик с перочинным ножичком больно толкнул его в бок.
«Ай», — вырвалось у него, и весь класс повернулся к нему.
Учитель снял отсвечивающие очки, грозно посмотрел на него и сказал:
«Что… (В этот момент волна снова принесла ее, и он утонул в ней с открытым ртом. Вода оказалась пушистой массой блестящего черного меха, это была ее шубка, осыпанная твердыми хрустальными блестками. „Говори, они нас все равно не слышат, — произнесла черная вода тоном, внушающим спокойствие. Она была где-то здесь, но он никак не мог ее разглядеть. Вода, голос в пустом доме, продолжала: — Они никогда больше не услышат тебя, если ты только придешь завтра вечером, если ты придешь, если ты придешь, если ты…“)…с тобой?»
Себастьян проглотил слова, застрявшие глубоко в горле, и беспомощно посмотрел на него. И в этот момент класс начал опрокидываться набок, как корабль, — парты с детьми, неподвижно глядящими на него, взмыли по диагонали вверх, учитель закачался из стороны в сторону, все продолжая говорить, говорить. Себастьян не понял ни слова.
Ему совсем не хотелось идти в ее большой дом, спрятавшийся за решеткой, каменной стеной и садом, на улице, которую он не знал, но без труда мог найти. В нем боролись противоречивые чувства.
Не прийти было бы предательством — он обещал прийти, сразу же после школы. Но что делать, если он не может? Что скажут его приемные родители, если он снова поздно вернется домой? Если снова откажется есть и снова не сумеет объяснить, где находился все это время? Снова придется врать, но приемные родители ему не поверят. Они всегда замечали, когда он говорил неправду. В таких случаях он краснел, начинал заикаться, и тогда приемный отец медленно говорил: «Подумай хорошенько, Себастьян, о чем ты говоришь: ты лжешь».
У школьной двери он замедлил шаги, пересек двор, по которому несколько ребят с криками гонялись друг за другом. Большинство учеников уже разошлись по домам. Дорины тоже не было видно — может быть, она ждала его за углом, около магазина. Он побежал. Прямо перед ним затормозил грузовик. Мальчик стоял посреди улицы. Человек за рулем сердито посмотрел на него.
У входа в магазин была глубокая ниша с широкими колоннами, за которыми находилась стеклянная дверь с бегущими по диагонали красными и белыми буквами. Его лицо уткнулось во что-то живое, мягкое и темное. Он испуганно отступил на шаг.
— Здравствуйте. — Пристыженный своей попыткой к бегству, он смотрел на ее лицо, волосы, плечи. На ее губах играла гордая улыбка, улыбка матери, которая встречает сына, возвращающегося из школы, и считает его красивее, выше и сильнее всех остальных детей, потому что это ее ребенок.
— Здравствуй, Себастьян, — сказала она, — ты не забыл обо мне?
Смущенный, он пошел рядом с ней.
Он снова сидел в ее комнате. На этот раз они шли другой дорогой к дому с садом и решеткой, прутья которой походили на заостренные копья. Дом казался другим, чем несколько дней тому назад, — гораздо длиннее. Фасад был выше, а сад превратился в маленький парк с клумбами еще цветущих осенних астр.
Калитка заскрипела, когда она ее отворила.
Может быть, это и в самом деле другой дом, не тот, что в первый раз, подумал он.
Он съел пирожное и выпил кока-колу, и теперь они сидели на толстом лиловом ковре и слушали пластинку, которая медленно кружилась на маленьком белом проигрывателе, стоящем между ними. Он смотрел на блестящий диск с мелкими, едва видимыми бороздками. Пел женский голос, усталый, немного хрипловатый, пел совсем близко; он не понимал языка, на котором пела женщина, но ему казалось, что она чем-то очень опечалена. Иногда он испытывал такое чувство по вечерам, глядя из окна своей комнатки, выходящей на задний двор, на закатное солнце — кроваво-красный шар, опускающийся в море. Бесконечное скольжение в холодную серую воду.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— О солнце, — сказал он.
— А еще о чем?
Она положила ладонь на его голую смуглую ногу. Она хорошая, он любил ее, хотя в первый раз она его немного испугала. Видимо, просто хотела его проверить.
— Только о солнце, — сказал он, — когда оно вечером становится красным как кровь и опускается за домами мимо нашего сада.
— Это хорошо, — сказала она, — ты понимаешь музыку лучше, чем другие. Не хочешь остаться у меня навсегда?
Он даже не испугался. Может быть, потом, подумал он про себя.
— Сейчас не хочешь? — спросила она. Сняла пластинку, нашла другую, в пестром конверте, на котором была изображена голубая труба за частоколом тонких черных полос.
Они снова стали слушать музыку, но теперь он думал о глубоком зеленом море. Солнце превратилось в белую спящую луну. Печаль прошла. Его объяли медленные ритмы — то прохладные и шаловливые, то вдруг замирающие в испуге и разбегающиеся в стороны, как ящерицы в томлении незримо подкрадывающейся смертельной опасности. Ему захотелось спать, но она выключила проигрыватель и сказала, что пора купаться.
В ванной он безропотно разделся.
Она снова была в кимоно с бабочками и цветами; узкие нежные ладони взбивали розовую пену на его теле, расслабившемся под ее прикосновениями.
— Почему ты не хотел пойти ко мне после школы? — спросила она, когда оба снова вернулись в комнату. Она сидела перед зеркалом и вынимала круглые гребни из волос, которые упали длинной, до пояса волной.
Он расположился на полу, рассматривая футляры от пластинок; у них был новый запах, они пахли магазином и типографской краской.
— Я хотел пойти.
— И почему же не пошел? — спросила она.
Он сказал, что в среду из-за позднего возвращения ему запретили выходить из дому и что сразу же после школы приходится идти домой. Он умолчал о том, что ничего не рассказал о ней своим приемным родителям. Но она об этом знала, потому что сказала, глядя на него в зеркало:
— Это хорошо, что ты ничего не рассказал обо мне. Никто бы тебе не поверил и не понял тебя. Это наша с тобой тайна, до которой никому нет дела.
Как во сне, подумал он, в точности как во сне.
И это даже не удивило его.
Потом она позволила ему расчесать ее волосы. Гребень с легким потрескиванием рассекал черные, пахнущие медом волны.