— Видно, перешли на другое место, — произнес он вслух.
Три месяца назад здесь жизнь била ключом. Перед глазами возник образ жены Айи. Вот она направляется к реке за водой. Вот дядюшка Божэму разводит костер, чтобы отпугнуть комаров, сынишка Маньди катается на белом олене… Ничего нет. Все исчезло. Он снова почувствовал одиночество и тоску. Полжизни провел он на горном перевале Дасиньань и теперь уже не припомнит, сколько раз приходилось переходить с места на место. Но никогда еще не было у него на душе так муторно, как сейчас. Он обошел стоянку и вдруг увидел какой-то предмет, привязанный к дереву. Это оказался котелок, а в нем, под берестой, чтобы не намочил дождь, пакетик с солью, три лепешки и коробок спичек.
«Наверняка Айя оставила для меня, знала, что вернусь. О, женщина, женщина, какая тонкая у тебя душа!»
Эта мысль согрела охотника. Он быстро разжег костер, принес с берега охапку сухой травы, положил у костра, вскипятил воду и стал есть лепешки, запивая их кипятком.
Поел и лег спать, но среди ночи проснулся. Вокруг было тихо. Дрожа от ночной прохлады, охотник смотрел на звезды в просветах между деревьями и на ущербную, будто срезанную ножом луну.
Наступило утро. Охотник поднялся, загасил костер, повесил на дерево котелок и пошел дальше.
Солнце уже клонилось к западу, когда он одолел гребень горы и пошел вдоль небольшой речушки. Вдруг он заметил следы оленей и обрадовался: значит, близко дом. Его удивило, что следы беспорядочные. Видно, оленей вспугнул какой-то зверь. Тут охотник увидел кости и клочья шерсти и подумал, что это медведь задрал оленя и сейчас кружит где-то рядом. В гневе он сжал кулаки. Куда подевались охотники? Испугались медведя? Он пнул в сердцах сухую корягу и размашистым шагом заспешил домой.
В зарослях громко залаяла собака.
— А, Вэньцзи, моя Вэньцзи!
Вэньцзи, серая охотничья собака, бросилась к нему, обхватила лапами и, виляя хвостом, принялась лизать одежду, руки.
— Вспоминала обо мне? Ну, скажи, вспоминала? — Он разговаривал с любимой собакой, как с человеком. А собака, словно понимая, радостно лаяла в ответ. Ведь нет для собаки большего счастья, чем после долгой разлуки увидеть хозяина.
Собачий лай переполошил обитателей юрты, и они вышли встречать охотника.
— Папа! Папа! — размахивая ручонками, закричал сынишка и подбежал к отцу.
Он подхватил сына на руки, стал гладить его лицо, целовать.
— Ой, какая колючая борода! Папа, какие-то люди убивают наших оленей, дедушка Божэму говорил, и медведь нескольких сожрал. Всего вон сколько! — Он растопырил пальчики на обеих руках.
Охотник кивнул, глядя в черные блестящие глазенки сына.
— Здравствуй, дядюшка Божэму, — приветствовал он старого охотника, подойдя к юрте и опустив сына на землю.
— Вернулся наконец?
Он кивнул головой, не сводя глаз с жены. Айя тоже не отрываясь смотрела на него, и лицо ее светилось радостью.
— Как похудел, — сказала она.
Две юрты стояли пустые.
— А куда подевались люди? — спросил он.
Все молчали.
Он понял. Пригнувшись, вошел в юрту, сел на подстилку из оленьей кожи, отрезал кусок вяленого мяса и принялся с жадностью есть.
— Гуцзесе! — крикнул старый охотник.
— Что?
— Ну как, весело жилось внизу?.. За эти три месяца мы потеряли столько оленей!
— Да…
— Ты уже знаешь?
— Сын сказал. Да я и сам видел на дороге оленьи кости и клочья шерсти. Эх, дядюшка, ничего не принес вам выпить. Вы уж извините.
— Это неважно. Помнишь, я говорил, что всякому дереву нужен простор, даже малому, не может оно расти под большим. Помнишь?
— Помню. Давно это было. Еще до Освобождения. Я был тогда маленьким. Налей-ка чаю! — обратился он к жене. — И побольше молока.
— Молока не хватает. Пей так. Вчера медведь задрал двух олених.
— Это та самая медведица с медвежатами. Она не могла уйти далеко, почему же ее не убили?
— Без ружья не убьешь! — сердито сказал старик. — Ты вот вернулся и сразу к сыну. Целуешь, обнимаешь, не налюбуешься. А ружье твое где — и не спросил.
— Ружей, говоришь, нет?.. — удивился он.
— Нет. Штаб забрал. Как ни просил я, как ни молил — все зря. Говорю им: что мы за охотники без ружей? А они, черт бы их побрал, и слушать не хотят. Так и забрали все ружья, дураки. Удивительно, что заодно солнце и луну не конфисковали.
Он смотрел на огонь в печке и молчал.
— Эй, говорят, ты лет десять назад сходил с парнями под гору и вел там оседлый образ жизни. Неплохо пожил. Так скажи мне: что сейчас происходит? Почему отняли ружья у эвенков — охотников? Ох! Рыбе нужна вода, оленю — горы. Охотнику — охота. Зачем же его учат обрабатывать землю? А теперь еще ходят разговоры о каких-то… шахматах!
— Сейчас вся страна все равно что одна большая шахматная доска[53].
— Земля ведь здесь не прокормит. А мы давно не охотимся.
— Все верно. Олень ест траву, птица червяков, каждому свое.
— А нам, выходит, остается грызть гору, раз ружья отняли и олени гибнут? — Старый охотник плюнул в сердцах.
— Тучи проливаются дождем, дядюшка.
— Дождь, это хорошо, эвенки никогда не боялись дождя, но почему он поливает только нас? Не пойму я что-то.
— Дождь поливает все деревья, дядюшка, и большие, и малые, он не разбирает.
— Тебя не переговоришь. Ты мне все же скажи: что ты делал внизу?
— Я… — Три пары глаз уставились на него.
— Ты, да, ты. Ты нас забыл, тебе даже олени не нужны. Посмотри, кто тут остался? Госе, Хэсе, Куньшань — здоровые, крепкие охотники убежали с гор. Не знаю, что у них там за дела, но как ушли, так и след простыл. Хэй! Я пошел их искать, но один человек внизу мне сказал, чтобы я не беспокоился, что все они учатся на курсах. Еще он говорил, что сейчас «великая культурная революция» и кто поучится на курсах, станет культурным. Я искренне за них порадовался, но на горах не хватает людей. — Старик отпил чая.
— Я тоже ходил учиться, — сказал он, опустив голову и старательно пережевывая мясо.
— Молодец! Культура эвенку не помешает. Ты голоден, ешь побольше, а я пойду присмотрю за оленями. Ни минуты покоя нет.
— Погодите, я поем и сам схожу, а вы отдохните.
Но старик уже вышел из юрты, и снаружи донесся его сиплый сухой кашель.
Вечером затопили печку, и в юрте стало тепло и уютно.
Гуцзесе лежал на оленьей подстилке, подложив под голову руки, и думал свою невеселую думу.
К нему подбежал сынишка, быстрый, как олененок, обвил ручонками шею.
— Иди ко мне, Маньди, папа устал, не шуми. Мама расскажет тебе сказку. — Айя прижала сына к груди и принялась уговаривать. Он заметил, что Айя стала ласковее, сразу угадывает его настроение. Какая она красавица! Волосы светлые, глаза черные, лучистые. Семь лет назад эти глаза его покорили. Стоило в них заглянуть, и на душе становилось спокойно. Айя и сейчас не утратила своего девического очарования, хотя губы ее уже не такие свежие и потрескались, а в уголках притаились морщинки. Нелегкая ей выпала доля. Трудно было поверить, что в душе этой женщины, кроткой и тихой, столько глубоких и сильных чувств, сколько в море подводных течений.
— Папа, я хочу к тебе! Обними меня! — надув губки, просил сынишка.
— Иди ко мне, мое сокровище. — Он протянул руки к малышу и вдруг тихонько застонал.
— Что с тобой? — встревоженно спросила жена.
— Ничего, — ответил Гуцзесе.
Но тут мальчик приподнял край отцовской рубахи и увидел еще не зажившую рану.
— Что это? — испуганно закричал ребенок.
— Ты… — Жена переменилась в лице.
— Пустяки. Спи. — Он прикрыл рану и обратился к сынишке: — Сейчас я тебе все расскажу. Только никому не говори. Разве твой папа не любит выпить? По дороге домой выпил лишнего и покатился по склону с горы.
— Правда? Как камушек! И сильно ушибся?
— Когда вырастешь, никогда не делай этого!
Мальчик закивал головой.
— Но ты раньше не напивался, — с сомнением и упреком произнесла Айя.
— Он так устал, что не заметил, как заснул.
— Один, два, три, один, два, три, четыре! — кричал кто-то.
— Сто восьмой, встать!
Он вышел из длинного ряда, как и все до него, и побежал, на ходу повторяя с огромным трудом выученные китайские фразы:
Диктатура масс хорошо,
Диктатура масс хорошо,
Эвенк Гуцзесе
Бежит плохо.
— Громче, еще громче, — командовал кто-то.
Он проснулся от толчка в бок и протер глаза.
Айя печально на него смотрела. Видимо, она долго вот так смотрела, может быть, всю ночь.
— Что с тобой? Почему ты кричал? Мне страшно.
— Кричал?
— Да.
Он смахнул выступившие на лбу капельки пота.
Наступило молчание. Им не хотелось продолжать этот тягостный разговор. И так все было ясно.
— Скажи наконец, что произошло?
— А что произошло?
— Сам знаешь.
— Ничего особенного. Привиделось что-то во сне.
— Меня не обманешь, — через силу произнесла Айя.
— Ну что ты разговорилась на ночь глядя? Спи! — провел рукой по ее лицу, волосам. Они были мокры от слез. При свете луны, проникающем в юрту, он увидел, как вздрагивают ее плечи.
Он вздохнул. Что поделаешь! Айю действительно не обманешь.
Гуцзесе поднялся и вышел из юрты, не захватив с собой даже охотничьего ножа. Вэньцзи, которая давно не ходила на охоту, радостно бежала впереди.
Утро выдалось на редкость ясное, и в прозрачном воздухе далеко было видно. Небо уже заалело от первых лучей утренней зари.
Гуцзесе решил найти стадо оленей.
Для кого-нибудь это дело, может, хлопотное, а для Гуцзесе — одно удовольствие. К тому же Гуцзесе шел легко, душа его, как говорится, пела. Каждая сломанная ветка, примятая травинка вела его к стаду. И на этот раз привела в сосновый бор. Гуцзесе окинул взглядом стадо. Как мало осталось оленей! «Медведицу надо убить. Чего бы это ни стоило».