— Знаю, знаю… Все это чепуха! Скажите-ка лучше Моте, чтобы укоротил язык.
И вопрос тотчас же бывал исчерпан.
В столовой, поставив перед собой кувшин с вином и стакан толстого стекла, Абилио рассказывает об одном из своих подвигов.
— Было дело осенью, на ярмарке в Ламего… Я в Ламего ездил по делам, там вышла путаница с фирмой «Крешпим и Сыновья», это тот самый Крешпим — мануфактурный король. Слыхали, наверное, про него. Впрочем, это к делу не относится. Покрутился я на ярмарке, и тут пристал ко мне цыган: «Испытай судьбу, добрый человек! Вдруг повезет?!» Ну, я согласился — для смеха. Мерзавец стасовал, раздал карты, а я смотрю на него, дураком прикидываюсь. Черное — красное, я выиграл два раза. Обычные штуки для начала. Потом ставки увеличили, и я стал проигрывать — опять же, как и должно. В общем, сижу овечка-овечкой и жду, когда цыган меня проглотит, не жуя. Но тут он начинает зарываться, ставит сотенную, глаза у него разгорелись, а все равно сидит с несчастным видом. Ну, пока он думал, что мне уж не выплыть, я — хоп! — ставлю на красное, сгребаю денежки и смотрю на него невинными глазами. Тут он, конечно, орет: «Ваша милость, да уж не сеньор ли Абилио вы будете, коммивояжер из Порто?» — «А тебе-то что до этого?» — «Я же вас не узнал, а то в жизни бы не сел играть! Вы такой мастер! Такой хитрец! Возвращайте-ка деньги и тихо-мирно разойдемся». Но тут народ стал шуметь, возмущаться, все за меня. «С какой это стати мне деньги возвращать, — говорю, — может, я нечисто играл, а, мошенник?» — «Ничего не знаю, хватит разговоров, выкладывайте деньги. Вы персона известная, и я вас, — говорит, — вовеки не забуду. И, кстати, кто это тут обозвал цыгана мошенником?» — Абилио запивает свой рассказ глотком вина — в добрую половину стакана, весело откашливается, переводит дух и продолжает: — Ну, слово за слово, пришлось дать ему пару раз по зубам. Он, ясное дело, со мной бы не справился, однако не успокоился, стал угрожать, что-то бормотать, что мы, дескать, не последний раз сегодня беседуем. «Мы погонщики мулов, как-нибудь еще встретимся на дороге», — шипит, а сам все подтягивает свой пояс. Но я ему с презрением отвечаю, что такие дела — позор для всего цыганского племени, и иду в свою палатку, а перед тем заказываю на сто милрейсов выпивку на всех. Пусть не думает, что мне денег жалко! Цыган волей-неволей должен был заплатить, он меня прямо испепелил взглядом. Вышло двадцать литров, или двести стаканов. Славно посидели! Так я расположил всю публику в свою пользу, что, приходи теперь хоть все цыгане в мире, они бы меня не посмели тронуть. Но этот тип все переживал свой позор, с ума сходил от ярости, и знаете, как он меня проклял, подлец?! Чтоб я больше не мог иметь с женщинами дела, а распален всегда был как мул! Вот как! Ах, чертов сын, козлиная его душа! Ну, попадется он мне еще…
Девочка вносит дымящееся блюдо. На нем — бифштекс невероятных размеров, мягкий, сочный, соблазнительный, окруженный нежно-золотистой картошкой.
— Тетя прислала, что вы заказывали, ваша милость. Потом, если захотите, — яичницу с ветчиной, еще сыр и фрукты.
Девочка ждет, но Абилио, увлеченно перекладывающий мясо и картошку с блюда на тарелку, словно не слышит ее, не замечает, хотя она стоит перед ним.
— Так что же сказать тете, сеньор Абилио?
Он поднимает глаза, кротко смотрит на нее и вдруг рычит с яростью:
— Скажи тете, что, если она не будет присылать еду, пока я не скажу «хватит», плохо ее дело. Со мной не шутят, девочка! Сейчас вот встану, пойду на кухню и проткну ее большим ножом. Где это видано, чтобы так обращались с постояльцами? Давай ветчину, яйца, сыр, все давай! А теперь исчезни, мой ангел!
Девочка смеется, зараженная отличным настроением Абилио.
— Значит, яичницу с ветчиной будете?
— Да, любовь моя! Только с одним условием: ветчину ломтиками нарежьте и побольше, а яичницу рядом на тарелке. Не заливать! Да подожди ты, я еще не кончил. Тетя твоя знает, я ей тысячу раз говорил: болтунью пусть изжарит на свином сале или на масле, как во всем мире едят. С уксусом сами ешьте или давайте тем, кто задолжал. Поняла?
— Болтунью жарить на масле, ветчину не жарить, положить рядом.
— Вот, сразу видно: смышленая девочка!
Она бежит на кухню уже с пустым блюдом. Абилио поудобнее устраивается на стуле и принимается за нелегкую работу. Потом, уже набив рот, крепко зажав в левой руке вилку, а в правой нож, он церемонно кланяется окружающим, предлагая им присоединиться к его трапезе. Но все уже отужинали.
— Тем лучше. Сейчас высокочтимые сеньоры увидят, как ест настоящий мужчина. Смотрите.
Начинаются чудеса. Четыре картофелины и кусок мяса нанизываются на вилку, пропитываются соусом и отправляются в рот. В следующее мгновение крепкие белые зубы — как у хищного зверя — перемалывают еду, и она проглатывается вместо с хлебом, которым Абилио подбирает соус. Время от времени — тройной глоток вина. Все это совершается в едином ритме, согласном и четком, и вот уже ничего не осталось от бифштекса с картофелем. Начинается процедура тщательной очистки тарелки мякишем. Мизинец отставлен, корочка ловко зажата в пальцах и кружит по тарелке, пока не пропитывается соусом до нужной степени. Потом она прижимается языком к нёбу и перекатывается между зубами, чтобы Абилио смог в полной мере насладиться вкусом чеснока и лаврового листа. Впрочем, движет им скорее наслаждение, нежели обжорство. На мощную грудь спускается с шеи сверкающая чистотой белоснежная салфетка.
Он уже заканчивает свой нелегкий труд, когда появляются нарезанная ломтиками ветчина и яичница. Зрелище радует глаз: теплые тона мяса с белыми прожилками жира и рядом — ярко-желтые яйца. Он поглощает две порции этого великолепия, не говоря уже о сыре и фруктах — огромных, сочных грушах, чудесных дарах земли Формозима. Вино также необходимо уважающему себя мужчине. Наконец он откидывается на стуле, выпячивает брюхо и поглаживает его нежно и хвастливо. Переполненный желудок, кажется, вот-вот прорвет стенки живота. Абилио весь сияет от удовольствия. Он сыт, хвала изобилию! Но внезапно темная тучка набегает на его чело, и, воздев руки к небу, он пылко протестует:
— И ведь есть же люди, которым нравятся посты! Упаси боже! Разве доставил бы я высокочтимым сеньорам такое удовольствие, возясь с рыбьей головой?
Вместе с кофе появляется и сама сеньора Этелвина — принять участие в беседе. Только несчастная племянница моет в кухне посуду: слышно, как она со злобой грохочет тарелками и кастрюлями. Беседа идет обо всем на свете, словно за столом собрались домочадцы. Абилио расспрашивает о том, что случилось за этот год, кто родился, кто умер, о всех радостных и печальных происшествиях.
— Друзья у меня повсюду, но только в Формозиме я будто у родных.
— Истинная правда, сеньор Абилио. Сеньоры мне не дадут соврать: мы очень часто вас вспоминаем, — сочувственно вздыхает Этелвина.
— И я никогда не забываю ваших ужинов.
Общество погружается в молчание, приправленное легкой меланхолией. В такие минуты вспоминают о дружбе, об искренних душевных порывах.
— Вы уже не первый год приезжаете к нам, сеньор Абилио…
— Лет десять. Впервые я приехал на праздники.
— Тогда еще вернулся из Бразилии комендадор. Сколько денег истратил… Бездушный, жестокий человек… — Снова воцаряется молчание. Веки Абилио будто свинцом наливаются. Переел. Он протягивает руку к бутылке с водкой, наполняет рюмку, с вожделением выпивает, потом тяжело встает и гнусавит, зевая невероятно широко:
— Засим позвольте вас оставить… Устал за день.
Пока он идет к выходу, все стоят. Этелвина, схватив лампу, устремляется в коридор посветить. У дверей минутная остановка: прощание.
— До завтра, друзья.
— Пошли вам господь спокойную ночь, сеньор Абилио.
— И приятных сновидений.
— Да будет так.
Он вытягивается на свежих простынях, роняет голову на мягкую подушку и засыпает, не успев даже выключить свет. Всю ночь Этелвина на своей одинокой, вдовьей постели слушает, как он храпит с глухими долгими переливами. Храп сотрясает весь дом; так спят праведники.
На следующее утро, войдя в магазин Жулио, Абилио поднимает там, как обычно, крик и шум. Покупатели недовольно поглядывают на него, а он хватает сразу руки хозяина и хозяйки — Энрикеты, проводящей в лавке почти весь день: она помогает мужу отпускать покупателям товары и уходит, только чтобы успеть по хозяйству, надо же навести в доме чистоту, сготовить, управиться и в курятнике, и в свинарнике, и на огороде, — горячо пожимает их, приговаривая с веселой фамильярностью:
— Ну и парочка: баран да ярочка! — И, похлопывая Жулио по сухой и сутулой спине, повторяет свою любимую шутку: — Вот мне бы такую жену! Настоящее сокровище! В работе — помощница, в постели — утешница. Одно меня только удивляет…
Энрикета вспыхивает:
— Перестаньте, сеньор Абилио!
— То есть как это перестаньте?! Да это же преступление! О чем вы оба думаете: до сих пор не сотворили наследника?! А я-то давно мечтаю: настанет день, когда я запишу у себя в книжечке: фирма «Жулио Ребошу и Сын»; две штуки полотна, два метра голубого батиста и так далее, не знаю, что там еще полагается.
От тонких, почти прозрачных ушей до полной груди, округлые и твердые очертания которой угадываются за вырезом легкой блузки, Энрикета заливается густым, горячим румянцем. Это молодая, здоровая, цветущая женщина; руки у нее точеные и полные, кожа бело-розовая, она великолепна, радушна и ласкова. У черного худого Жулио кожа на лице изрыта глубокими морщинами, редкие усы свисают по краям рта и делают его печальное лицо еще более унылым. Однако он смущенно посмеивается, глядя на жену с робким чувством собственника, как смотрит, наверное, на полки с товаром или на деньги, которые подсчитывает вечером, выдвинув ящик стола.
— Я вам точно говорю, дети мои! Это грех! Ты, Жулио, еще не понял, что тебе нужен наследник? На руках у Энрикеты будет этакий бутуз!
— Времена нынче не те, чтобы заводить детей, сеньор Абилио.