— Ты разве хотела их иметь? — спросила Шиншилла. Плохо вставленная челюсть все время съедала губы.
— О, Шиншилла, детка, что за вопрос! Великие любовники никогда не имели детей.
Шиншилла испуганно оглядела присутствующих, так как никогда еще в жизни не слышала подобного ответа. (Так и не став звездой, Павлова танцевала в какой-то балетной труппе, бедняжка! Она была замужем за неким Альфредом Риффом — малоизвестным романистом. Первые годы совместной жизни они были по-настоящему привязаны друг к другу. Потом он оставил ее, уйдя к молоденькой. Ну, а потом погиб на войне.) Эти сведения несколько позже, когда Павлова вышла погулять со своим пекиносом, сообщила нам Габриэла. Она продолжала поддерживать отношения с Павловой, хотя они давно уже не были такими близкими подругами, как в гимназические годы. И пожалуй, ей не следовало говорить, тем более с насмешкой, — и о театральной карьере Павловой, и о ее замужестве.
— Я тоже принадлежу к несчастным бездетным женщинам, хотя я, — включаясь в разговор, сказала Принцесса, — никогда не была великой любовницей. Верно, это еще хуже?
За ее улыбкой ничего не крылось: ни насмешки, ни досады. Я вспомнила мальчика, который каждый день так преданно ждал ее после уроков на углу улицы, а потом гулял с ней по городу. Но я не осмелилась спросить ее, а она, прочтя вопрос в моих глазах, ответила:
— Он погиб, Паула, на войне.
И тут вдруг я поняла, что особенно привлекательной и даже милой была у толстухи Принцессы ее материнская безыскусная манера держаться и определенная твердость в решении вопросов, которая обезоруживала любое лицемерие. Пожалуй, из всех присутствовавших ее одну, кроме Людвиги, я бы узнала сама, хотя она, конечно, не укладывала больше над ушами косичек и ее широкое деревенское лицо постарело, а на носу сидели совсем не красившие ее очки в золотой оправе. Все же главное в ней сохранилось.
— Не имея своих детей, ты посвятила себя чужим, — сказала Людвига, которая тоже была одинокой и не могла даже мечтать о роли великой любовницы. Она рассказала мне, что, окончив гимназию, Принцесса стала медсестрой и в годы «великих потрясений», она это особо подчеркнула, переправляла за границу в Швецию группы преследуемых еврейских детей.
Надо сказать, Людвига сообщила мне все это с удовольствием, так как, гордясь Принцессой, она гордилась своей родиной. В ответ Принцесса спокойно сказала, что ничего особенного, кроме того, что она считала своим долгом, она не сделала. После ее слов все в смущении умолкли. И молчали до тех пор, пока голос Людвиги не вернул нас к действительности.
— Может, мы приступим к полднику, если вы не против. Уже время. Кристина и Гертруда, к сожалению, не пришли.
Никто против не был. Наоборот, все считали, что самое время приступить к полднику.
— Чем же занимается Кристина? — спросила я Людвигу после того, как она прозвонила в колокольчик, висевший у двери.
— Ты не знаешь? Она какое-то время была диктором Би-би-си в Лондоне. Потом, после войны, вернулась в Германию и теперь работает на радиостанции в Баден-Бадене. Можешь послушать ее красивый голос.
— Диктором Би-би-си? — прервала я ее изумленно.
— Да, Би-би-си. Видишь ли, она вышла замуж за неарийца. (Она так и сказала: неарийца) и уехала с ним в Лондон. Во время войны он сражался против нас и умер в Тобруке.
«Против нас». Правильнее было бы сказать «за нас», чем «против». Эти слова меня удивили так же, как и «единственная участница нашей встречи, приехавшая из-за границы». Именно так меня представила Людвига.
— Уж не хотела бы ты, чтоб он сражался за нас? — спросила ее Принцесса со свойственным ей сарказмом.
Все засмеялись. Правда, беззлобно. Но что было в этом смешного? Павлова погладила своего пекиноса и, нервно закурив сигарету, бросила обгоревшую спичку на белую скатерть. Это была такая же крупная, красная спичка, как те, что я однажды рассыпала в своем портфеле, где лежал кошелек, пудра и другие мелочи. Мигел попросил разрешения собрать их. И когда детские руки, быстро собрав одну за другой, положили красные с черными головками спички на белую скатерть, я, увидев их, вспомнила песенку о человечке в красном пальто и черном берете, который жил на опушке леса. Мигел засмеялся: «Спой, спой еще раз». Он хлопал в ладоши и считал спичку за спичкой: «Один человечек, один человечек, один человечек…» «Нет, Мигел! Один человечек, второй человечек, третий человечек…» Это был первый урок арифметики для Мигела.
Я отвела глаза от спичек. Мои однокашницы смотрели на официантку, которая появилась в дверях, толкая перед собой столик на хромированных ножках, уставленный подносами. Она была так же аккуратно и безукоризненно чисто одета, как безукоризненно чист был восстановленный город с аккуратно разбитыми газонами или как безукоризненно чиста была скатерть на столе, который украшал букет чайных роз. Все наслаждались кофейным ароматом и поглядывали на вишневый торт и хрустальную вазу с кремом «шантильи».
— Какое чудо!
Кофе был налит в белые фарфоровые кофейники, а молоко в маленькие молочники. Павлова запрыгала на стуле, предвкушая удовольствие. Она вела себя как девочка, что часто случается с бездетными женщинами, которые не способны осознать свой возраст.
Не удержавшись, я взяла в руки один молочник и, глядя на него, живо представила, как мы с моей тетей Линой бывали в кондитерской на Трокадеро. Тетя всегда заказывала две чашки кофе со сливками, которые приносили в красивых молочниках, и одну порцию сливок отдельно. «Кофе — яд для детей и эликсир жизни для взрослых» — таково было твердое и непоколебимое мнение тети Лины. Поэтому она выливала все три порции сливок в мою чашку, капала туда несколько капель кофе, чтобы придать им цвет, и потом без сливок и без сахара выпивала свой и мой кофе. Получила ли она хоть одну из моих посылок с этим эликсиром, который я посылала ей на фабрику смерти, где провела она свои последние годы?
— О чем ты думаешь? — спросила меня красивая Габриэла.
Я поставила молочник на место и снова отметила метаморфозу, происшедшую с этой женщиной, которая обращала на себя внимание и выделялась среди прочих моих однокашниц. Годы пощадили ее, не то что других. Она похорошела, если не сказать помолодела. Безгрудая худышка, какими обычно бывают хрупкие и малокровные девочки, превратилась в хорошо сложенную, крепкую женщину с красивым бюстом. Хотя на дворе уже была осень, у нее еще сохранился загар, и бронзовый отлив ее кожи особенно гармонировал с белокуро-пепельными крашеными волосами. Одета она была в серебристо-синее платье, очень шедшее к ее глазам. Да, в гимназии я никогда не замечала цвета ее глаз.
— Вспоминаю тетю Лину, — ответила я и тут же пожалела, что сказала правду, потому что совсем не хотела говорить о тете Лине с Габриэлой.
— А, тетя Лина! Очень хорошо помню. Ты была дружна с ней. — Я кивнула. — Такая симпатичная и всегда веселая…
Я подумала, что Габриэла-то должна была слышать, что, когда гестаповцы пришли за тетей Линой и барабанили в дверь, она продолжала играть на пианино, но промолчала, вскользь заметив:
— Как давно я не видела таких молочников.
— Да, у вас так не подают. По утрам вы пьете много молока и немного кофе из больших чашек для завтрака. Верно? По вечерам — чай, а днем маленькую чашечку крепкого кофе.
Тут я узнала, что Габриэла бывала в Португалии. Испанию она знала лучше меня. Больше всего ей нравилась Коста-Брава, где всего лишь месяц назад она так хорошо загорела. По ее рассказам, Португалия была очень живописным, очаровательным уголком, но провинцией, в которой рядом со старинными замками соседствовали бедные, правда всегда чисто выбеленные домишки. И особенно милы люди, благодарные за пустяковую милостыню. Это покорит любого.
— У нас в Германии, — сказала она, — ничего подобного не увидишь. Наш народ после войны (после войны!) стал особенно эгоистичен. Ему все плохо. Он ненасытен! Да, да, именно так! Поэтому встреча с такими покорными судьбе людьми умиляет. «На все воля божья», — говорят они наивно. Разве это не восхитительно?
Она поглядела на собеседниц, ища поддержки. Большинство было согласно, что это действительно и умиляет, и восхищает.
— И знаете, они всем довольны, со всем согласны. Просто удивительно. Нет, это выше моего понимания.
«Нет, это выше моего понимания». А моего? Могла ли я понять своих бывших однокашниц, которые здесь, в отеле «Калифорния», пытались вычеркнуть двадцать пять лет из жизни, вернуться к прошлому. Чем жили они эти двадцать пять лет? Что думали? О чем мечтали? Кого любили? Кого ненавидели? Кого убивали? Нет, упаси бог, нет! И все-таки чем живет и о чем помышляет эта загорелая Габриэла, для которой чужая нищета, подобно фольклору, служит развлечением? Что именно развлекательного нашла она в нищете? Какая нищета ее развлекала в тот год, когда я, обретя мужество в полном отчаянии, искала спасения и убежища для себя и человека, который так и не смог приспособиться к чужому образу жизни… и… погиб.
Какое-то время Габриэла еще делилась своими туристскими впечатлениями. Я даже не пыталась ей возражать. Зачем? Меня занимала мысль: как должно быть утомительно все время быть такой подтянутой и хорошо одетой! Ведь у нее даже шея, которая всегда выдает возраст, была без единой складки.
Людвига, как хозяйка дома, наливала нам кофе, раскладывала торт и предлагала крем «шантильи».
— Ты почти не изменилась, Паула, — как всегда миролюбиво сказала Шиншилла. — Я тебя сразу узнала.
«Почти». Какое, казалось бы, малозначительное слово, а сколько иллюзий оно рождает. Я вспомнила, как ступила на землю бывшего мне родным, а теперь совершенно чужого города. Вспомнила, как вошла в отель «Линденхоф» и отдала свой чемодан молодому человеку с вьющимися черными волосами. Он заговорил со мной по-испански и тут же в лифте, не смущаясь, доверительно стал мне рассказывать о своих бедах. В отеле он вынужден был работать когда придется, и днем и ночью. Город ему не нравился. То ли дело Вальядолид, он скучал по Вальядолиду. К сожалению, я ничего не могла сказать о Вальядолиде. Только согласиться. Но здесь, в этом северном городе, который ему не нравился и в котором в начале октября было гораздо холоднее, чем в разгар зимы в Вальядолиде, он мог заработать деньги и, оставив себе кое-что, посылать семье. Когда дверь за ним закрылась, я достала из чемодана платье и сумочку с косметикой. Сняла дорожное платье, приняла ванну, надела домашнее, цвета бутылочного стекла, плотные чулки сменила на тонкие, а удобные английские туфли на неудобные на высоком каблуке. Посмотрела в зеркало: хорошо сшитое платье сидело на мне как перчатка, чулки и туфли делали мои слишком толстые ноги изящными. Я подошла ближе и взглянула на свое лицо. Какие широкие поры и какие глубокие морщины легли от крыльев носа до губ! Подбородок утратил девичью округлость, а щеки потеряли свежесть. Я подтянула к вискам кожу — две глубокие складки исчезли, а подбородок округлился. Но едва я отпустила кожу, морщины вернулись на свое место, подбородок стал острым. Спадавшая на лоб белая прядь шла к зеленому платью, но отнюдь не молодила. «Нужно было бы покрасить волосы», — подумала я. С особой нежностью потрогала я светлые деревянные бусы. «Возьми, мама», — сказал мне по-юношески нескладный Мигел. Он всегда путал два глагола: давать и дарить. Надо