элементы. Здесь были и бродяги и убийцы. Кандолас принадлежал как раз к этой последней категории. По меньшей мере это был законченный бродяга. Я прилагал все усилия, чтобы рудник жил единой, дружной, большой семьей, не допускал несправедливости, подобострастия и жульничества за счет простодушных. Каждому свой хлеб и право чувствовать себя человеком. Именно потому, что я вел себя естественнее и проще, чем мои коллеги, и предпочитал коротать долгие вечера в обществе проходчиков и других рабочих, а не в кругу технического персонала, который собирался, как правило, на попойки в своей комнате, где играло радио, а может, почему-либо еще шахтеры уважали меня. И все-таки панибратское отношение Кандоласа, хотя с подобного рода людьми я старался держаться строго, коробило меня. Однако все отребье рудника одобряло его весьма сомнительное расположение ко мне, к изумлению деревенских парней, говоря: «Инженер Роша — свой!»
Я считался «своим». И работяги почтительно кланялись мне, не пытаясь разгадать эту загадку или, наоборот, надеясь, что и им выпадет счастье вступить в это таинственное братство.
Я ничего не ответил Кандоласу. Тем временем сторож, нацепив на длинную вилку хороший кусок свиного сала, отправил его в огонь. От жара в печи сало съежилось, как картон, и по вилке побежал, пачкая руки, жир.
— Сало — это лучшее, что я знаю в жизни, — сказал сторож.
— Только потому, что не знаешь ничего другого! — бросил кто-то.
Все улыбнулись шутке товарища. Я же, глядя на огонь и продолжая думать о том, что происходило за пределами барака, в шахте, никак не реагировал.
— Послушайте, на вашем месте, — снова заговорил Кандолас, — я не обращал бы внимания…
Он говорил медленно, то и дело вставляя смешно звучащие для нас, португальцев, испанские слова и растягивая гласные.
Я не нашелся что ему ответить, а он, видя мое нежелание разговаривать с ним, тут же оставил меня в покое.
Мне было хорошо в бараке: запах человеческого пота, кофейный аромат и жареное сало создавали приятную умиротворяющую атмосферу. Я принялся смаковать маленькими глотками кофе, чувствуя, как постепенно мною овладевает усталость. Но я не мог позволить себе расслабиться, нужно было действовать: я встряхнулся, встал и пошел к двери. Кандолас стоял там и, прислонившись к косяку окна, курил. Он явно ждал меня и, когда я подошел поближе, заговорщически шепнул, как бы продолжая начатый разговор:
— Bueno[12]. Я знаю, вы свой. Мы вынуждены саботировать. Нельзя забывать, что работаем на немцев, на нацистов. Многие уже догадываются и начинают возмущаться, считая, что прежде всего виноваты мы сами. Bueno, патрон…
Я знал, что Кандолас был хитер, сообразителен и немало повидал в жизни. И если бы не его задиристость и отлынивание от работы, он был бы даже для меня интересен. Но Кандолас все время хвастался, что пропивает зарплату и развращает девиц, которые приходят из близлежащих деревень, чтобы получить работу на обогатительной. Доходили до меня слухи и о кражах.
Я смело взглянул в его большие и, надо сказать, добрые глаза, воспаленное, припухшее лицо и опять ничего не ответил; однако слова Кандоласа стряхнули мою сонливость и заставили задуматься. Я вернулся в барак, чтобы осмыслить услышанное. Что правда, то правда: мы работали здесь, чтобы создавалось ненавистное всем оружие, оружие для боен, ненавистные силы подавления. Что говорить, это, конечно, не стоило и секунды, проведенной нами без сна, не стоило нашего нервного напряжения, не стоило такой безумной затраты сил.
Но сам рудник — творение наших рук и нашего мозга, — который, как нам казалось, не был связан со смертоносным оружием, угрожавшим каждому, был рожден в муках и радости. Это было живое существо. А добытое из его чрева черное золото переставало нас интересовать, как только по рельсам уходило за пределы концессии. И, без сомнения, никто из нас всерьез не задумывался ни над тем, чем вынужден был заниматься, ни над тем, какие плоды приносил его труд. Только в те дни, когда немцы появлялись на руднике, как всегда без предупреждения, мы, технический персонал, чувствовали беспокойство, и это странное беспокойство передавалось всем остальным.
Чуть позже, выйдя из барака и оставшись наедине с самим собой, я понял ту неприглядную роль, которую играл, не отдавая себе в том отчета. На востоке уже разгорался день. Ветер гнал прочь опавшие листья каштана. По мере того как рассветало, ряды невзрачных домов обретали форму и плотность, и, сверкая, искрилась окаймленная ивами излучина реки. Из северной галереи выходила ночная смена и с непогашенными газометрами шла по мосту. Я стоял на холме, возвышавшемся над местностью, ветер рвал мои брюки. Я смотрел на рудник, как будто видел его впервые, и видел в истинном, неприкрытом, абсурдном виде. Теперь, спустя два года, я осознавал, что он чужой. Мне захотелось довести до конца разговор, начатый Кандоласом, хотя этот бездельник был мне неприятен. Надо признать, что его намеки хоть и не сразу, но все же стали до меня доходить. Я пошел к бараку, отбросив всякие колебания. У двери я задержался, вслушиваясь в долетавшие до меня обрывки разговора, перемежавшиеся долгими паузами, во время которых барак погружался в тишину.
(Такая тишина обычно бывала перед обвалом, когда начинали потрескивать еловые стойки!)
— Bueno, — говорил Кандолас, — когда товарищ врач получил письмо, он показал его мне. Я пристально посмотрел на того, кто принес, и увидел законченного нациста. Глаза всегда выдают. Я повернулся к Пепе: «Пепе, не ходи! Не ходи, Пепе. Это западня! Нацистские свиньи решили тебя заманить в нее. Твоя жена не собирается рожать! Не ходи, Пепе, они убьют тебя. Мерзавцы! Если ты разрешишь, я этому типу сверну шею». Пепе был поражен моими словами, и мне пришлось потрясти его за плечи. «Если твоя жена собирается рожать, они могут позвать других врачей. Ты это понимаешь, Пепе? Не ходи, друг, а этого я сейчас отправлю…» Пепе взял меня за руку, глаза его налились кровью, он готов был совершить безрассудный поступок. «Не трогай его, Кандолас, я пойду с ним… к моей жене». Bueno! Я пожал плечами и не двинулся с места, видя, как мой товарищ пошел навстречу смерти.
— И его убили?
— Что за вопрос! Конечно, убили, сволочи! Эти письма, будто бы написанные женами, были всем известной хитростью. А та свинская рожа так и стоит у меня перед глазами. Как сейчас его вижу.
Неожиданно я открыл дверь. Один из тех, кто находился в бараке, зевнув, спокойно сказал мне:
— Теперь, сеньор инженер, самое время сказать друг другу «доброе утро». Солнце вот-вот взойдет!
Кандолас медленно скручивал сигарету, а лизнув край папиросной бумаги, нагло улыбнулся мне.
— Наш Кандолас во время гражданской войны в Испании был командиром партизанского отряда, — сказал кто-то из присутствовавших, будто был уверен, что я слышал весь разговор.
— Командиром? — беря чашку кофе, недоверчиво переспросил я, скорее для того, чтобы что-нибудь сказать, не больше.
— Да, и одним из лучших, — подтвердил Кандолас, проведя рукой по крупному красному носу.
Я пошевелил тлеющие в золе угли и спросил, стараясь уколоть его своим безразличием:
— И долго вы были в Испании?
— Какое-то время, патрон. Там я женился, там у меня осталась семья. На днях я послал жене записку, надеясь, что удастся встретиться на празднике в Терра-Фриа. К сожалению, я даже не могу повидать ее. Мне в Испанию пути заказаны. Стоит перейти границу, и с меня спустят шкуру.
У него вырвался непринужденный смешок. Тут я впервые увидел, что у Кандоласа почти нет зубов.
— Сведение счетов? — продолжал я держаться своей версии.
— Если хотите, патрон, можно и так это назвать… Только с той свиньей я уже имел встречу. Его рыло запомнилось мне на всю жизнь, и я его сразу узнал, когда столкнулся с ним в Вила-Нуэва. Он меня тоже узнал, потому что дурак. Я хотел избежать столкновения — не то было время — и сказал ему: «Давай отсюда, боров! Давай, а то я за себя не ручаюсь». И пригрозил пистолетом: «Уходи отсюда, за тобой стоит тень убитого Пепе. Я спрашиваю тебя, что ты сделал с моим другом Пепе? Что ты сделал с его женой? Что ты сделал с товарищами, которых предал, свинская рожа?» Bueno: пистолет выпрыгнул из моих рук.
Во мне безотчетно росло восхищение этим казавшимся мне порочным человеком, который рассказывал кровавую историю. Но я не хотел так быстро сдавать свои позиции и попытался смутить его:
— Если я правильно понял, вы забыли о своем друге Пепе или не имели твердого намерения отомстить за него?
Кандолас спокойно, с достоинством встретил мой взгляд. Потом вынужден был ответить:
— Послушайте, человек не должен быть ослеплен жаждой мести. К тому же в жизни есть кое-что поважнее, чем личное.
Я не понял, было ли сказанное ответом на мой вопрос или продолжением начатого им ранее разговора. Во всяком случае, я чувствовал явное унижение и жгучее желание любым способом доказать ему, что моя любовь к руднику совсем не вызвана стремлением получить прибыль и ничего не имеет общего с планами и намерениями его хозяев.
Стук хлопнувшей двери и, человек, неожиданно вошедший в барак прервали наш разговор.
— Не могу справиться с водой, вымок весь. Пусть кто-нибудь сменит меня.
Тут я забыл и о Кандоласе, и о его историях. Но в тот самый момент, когда я вставал со скамьи, ужасный крик разорвал утреннюю тишину. Оказалось, один из парней, стоящих у ворота, случайно выпустил вал, и ничем не сдерживаемая бадья, которой вычерпывали воду, полетела на работавшего внизу шахтера. Красный туман застлал мне глаза, и подавляемая все эти дни злоба вырвалась наружу: я бил по лицу виновника случившегося. Вдруг чьи-то пальцы крепко впились в мою руку, сжали ее, стиснули. Это были пальцы Кандоласа.
— Патрон, остановитесь! Вы на всю жизнь сделаете человека несчастным.
След от его пальцев так и остался на моей руке. И теперь, вспоминая эту историю, я то и дело трогаю руку, будто она все еще болит.