Фаусто пытается распрощаться со своим спасителем. Раз, потом еще. Он слишком отдалился от своей смрадной, темной комнаты, куда ему все-таки придется возвращаться. На сегодня он растратил всю свою храбрость, она целиком ушла на эту бесполезную попытку. Ему нужно идти. Однако незнакомец не отпускает его руки, тянет его за собой.
— Пойдемте ко мне. Вам надо выпить. Сразу легче станет.
— Сейчас уже поздно… Мои будут беспокоиться.
— Для того, кто не собирался возвращаться, дружище, достаточно рано.
Да, что верно, то верно. И Фаусто безвольно следует за незнакомцем, сам не зная куда. Они поворачивают направо, пересекают трамвайную линию, идут по улице, заходят в подъезд, поднимаются в зеркальном лифте.
— Боюсь, что стесню вас…
— Я живу один.
— Но… ведь уже поздно.
Небольшой, освещенный канделябрами холл, за тяжелыми портьерами — гостиная, две стены сплошь заставлены книгами, на двух других картины и полочки с безделушками, они кажутся Фаусто великолепными; глубокое, уютное кресло. В него хозяин усаживает Фаусто.
Теперь в руке у него рюмка с золотистой жидкостью, почти забытой за долгую ночь его жизни, — сколько лет он не пил хорошего коньяка! Да и вообще — сколько раз пил его за всю свою жизнь? От коньяка ему становится хорошо и спокойно… мягкое тепло приятно возбуждает. Он смутно помнит, что хотел броситься под черную машину, но не знает почему, не знает и того, давно ли это было или только сию минуту.
А его спаситель все говорит. У него полное лицо, сосредоточенный взгляд. Фаусто вдруг ловит себя на том, что улыбается ему понимающе и словно беззаботно.
— Хорошо… правда?
И почему-то чувствует, что с нетерпением ждет ответа. А тот, другой, говорит просто: «Да» — и предлагает ему «честерфилд». Фаусто видел эти сигареты в кабинете у сеньора Валдемара, но никогда не пробовал. Он вообще уже много лет не курит, бросил эту разорительную привычку. Но сегодня… Сегодня такой день… Ведь, может быть, сегодня…
Хозяин подносит золотую зажигалку, дает ему прикурить, а сам смотрит куда-то мимо, хотя будто бы и в его сторону. Взгляд такой напряженный, что, встретив его, Фаусто теряется. Взгляд-кинжал.
— Неделю назад мне исполнилось тридцать восемь лет, но со мной никогда ничего не случалось. Ничего. И вдруг я спас человека от смерти. Вас. Я для этого ничего не сделал. Просто оказался рядом и протянул руку. Но это было так важно! Теперь понимаете?
Фаусто говорит только затем, чтобы ответить:
— В жизни вообще мало значительных событий.
— Их совсем нет. И, по-моему, у всех так. Люди этого не замечают, думают, будто что-то происходит. А я все ждал чего-то… всегда ждал. Чего? Кто знает… Может, хотел сделать кого-то счастливым. Совершенно счастливым, вы понимаете? Например, отдать ему все, что имею… но это невозможно. Я даже пробовал, но ничего путного из этого не вышло. Она ничего не поняла, она никогда ничего не понимала. Думала, это обыкновенная любовь… Скорее всего, она мне просто не нравилась. Смешно? Как в бульварном романе, не правда ли?
Нет, Фаусто так не думает. Он все понимает, сочувствует, хотя бы потому, что у него теперь появилось свое мнение. Свое мнение? Ну, не совсем. Коньяк он, правда, уже выпил и теперь рассеянно изучает пустую рюмку. Гостиная кажется ему словно иной, он мало-помалу освоился в ней. И уже спокойно, не пугаясь, но и не восхищаясь, смотрит на большую многоцветную картину.
— Это абстрактная картина?
Глаза хозяина, удивленного таким резким поворотом, следуют за взглядом Фаусто.
— Да, абстрактная. Вам не нравится абстрактная живопись?
Фаусто качает головой, и хозяин говорит ему о Браке. Брак. «Кто бы это мог быть?» — думает Фаусто, приступая ко второй рюмке.
— Пора идти, — говорит он, — уже поздно.
«Поздно, поздно, ПОЗДНО!» — отдается эхом у него в голове. Сколько раз он повторил эту бессмысленную фразу?
Хозяин останавливает его жестом. Молча. Не сдвинувшись с места. А может быть, это Фаусто увидел только белую протянутую руку, слова же растворились в его легком опьянении. Жест хозяина лишает его воли, делает неподвижным, накалывает, словно бабочку, на корешки книг.
— Я бы хотел как-то помочь вам, сделать все, что могу. Почему вы решили умереть? Нет денег?
Фаусто открывает рот, но слов не находит. Он не может объяснить этому человеку, в этой гостиной, с этой хрустальной рюмкой в руке, что хотел умереть из-за того, что в его комнате затхлый воздух, что она темная и в ней никогда не бывает солнца, из-за замужества дочери, рваных ботинок, расползающегося костюма и из-за многого, многого другого… Нет, не может, это слишком сложно.
— Это слишком сложно, — бормочет он наконец. — Мы дошли до точки и поняли, что жизнь, как я говорил… что мы…
Его слова повисают в воздухе, никем не подхваченные, оборванные им самим. Они не имеют продолжения.
Фаусто встает и только теперь замечает, что его правый рукав разорван до локтя. Он растерян и ничего не слышит. Он понимает только одно: что рукав разорван и завтра он не сможет пойти на работу. А завтра, разумеется, надо идти на работу. Это в порядке вещей — том порядке вещей, от которого ему так и не удалось убежать.
— Это я порвал, когда схватил вас за руку.
Как будто его могло утешить это признание. Как будто то, что разорвал не он сам, а кто-то другой, могло ему помочь.
Зачем он пришел сюда, зачем он здесь сидит? Его дом тесен: метр в одну сторону и в другую — тоже метр…
Будь этот человек на расстоянии метра, хотя бы только полуметра от него — он не смог бы протянуть руку и Фаусто не было бы здесь, не было бы никогда нигде, ни в каком другом месте. Он поднимает глаза от уже пустой рюмки, хотя не помнит, как ее выпил, но хозяина нет перед ним: он выбежал куда-то и вот уже возвращается с коричневым костюмом в руках.
— Посмотрите, подойдет ли. Я думаю, подойдет. Мы почти одного роста. Вы немного худее меня, зато я чуть повыше. Он совсем новый, я его еще не надевал. Шевиотовый, вот, посмотрите.
Фаусто щупает ткань, надевает костюм, застегивает пуговицы, наклоняется, поворачивается, он потрясен. Костюм сидит великолепно. Благодарить? Или принять как возмещение за свой, порванный? В конце концов он прощается, так ничего и не сказав. Хозяин почти силой всовывает ему визитную карточку.
— Зайдите ко мне завтра. Мы что-нибудь придумаем. Непременно! Завтра.
Фаусто выходит ни улицу. Он весел. Коньяк? Пожалуй. А скорее всего, новый костюм, новый, еще ненадеванный костюм, который будет служить лет десять, может, и больше, или карточка, которую его пальцы гладят и сжимают в кармане. Скорее, скорее домой, чтобы рассказать жене и дочери. Рассказать? Но как это сделать? Нельзя же сказать им, что он хотел покончить с собой. Может, встретил старого друга, которого не видел много лет? Вот-вот… Он весел. Забыты отвратительные запахи, прогорклое масло и этот поклонник, что зарабатывает шестьдесят эскудо в месяц и еще хочет жениться! Все кажется вполне разрешимым, будто он снова вернулся в свои мечты. Завтра, в этой гостиной… О, теперь он знает, уверен: что-то должно произойти, иначе и быть не может. Теперь, когда у него есть шевиотовый костюм, все пойдет по-другому. Ведь это странно, это даже смешно: он — в шевиотовом костюме, совсем новом, ненадеванном, и эта визитная карточка в кармане, а жена… а дочь… а дом… Нет, нет, это невозможно. Все изменится.
Именно в этот миг, переходя проспект, чтобы повернуть на улицу Претас, Фаусто был сбит машиной и умер по дороге в больницу. Коричневый шевиотовый костюм навсегда остался неразгаданной тайной для Изауры и ее матери.
АГУСТИНА БЕСА ЛУИС
БрускаПеревод Л. Бреверн
Однажды, путешествуя из Лиссабона в Порто, сеньор Алена, крайне порядочный и добродетельный человек, в доверительной беседе со своим другом Камило Тимотео сетовал на семейные неурядицы. Он имел дом в приходе Ален, который соседствовал с приходом Сабадин, где родился Фортунато — всем известный проповедник, прославившийся своим ораторским искусством и святой жизнью. Эти земли входили в округ Монтелиос, на территории которого сохранилось довольно много старинных фамильных замков и богатых вилл с хорошими пахотными землями. Сеньор Алена, крутя в задумчивости фетровую шляпу, сказал:
— Не знаю, как и быть, я еще не решил окончательно, но, видно, придется продать дом. В нем прошла жизнь моей матери, и мне очень тяжело, просто невыносимо видеть, как оскверняют его стены, устраивая там оргии. Брат закатывает шумные пиры; стыдно даже сказать, что там происходит.
— Я покупаю его, — сказал Камило Тимотео.
Камило Тимотео был третьим сыном в хорошей провинциальной семье, жившей в прошлом на доходы с капитала, но минули старые добрые времена, и семья, оказавшись в затруднительном положении, стала сдавать в аренду свои разрушенные замки. Камило Тимотео был человек взбалмошный, но приятный. Женат никогда не был. Питал пристрастие к литературе, славился своими стихотворными пародиями и рекомендательными письмами. Остроумен, самолюбив, с душой нежной, но отнюдь не бесхитростной. Было ему около пятидесяти. Вполне достойный человек и хороший собеседник, вот только перенесенная в детстве болезнь лишила его возможности иметь детей. Это, безусловно, повлияло на его характер. С годами он сделался подозрительным и чрезмерно обидчивым. Но тогда, в тот самый день, когда сеньор Алена посвятил его в свои беды, это был очень симпатичный, элегантно одетый провинциал, который вез в подарок своей обожаемой кузине пакет любимых ею слоеных пирожков. Услышанное от сеньора Алена пробудило в нем смутное желание купить Бруску. Камило Тимотео понятия не имел о Бруске, однако рассказ сеньора Алена взволновал его, и он тут же принял решение.
— Я покупаю, — сказал он просто, и именно эта простота располагала к нему. Подобные молниеносно заключаемые сделки были в этих краях делом обычным. Скука, как правило, толкала на них, а спесь не разрешала отказаться от принятого решения. Камило Тимотео нисколько не удивил своего попутчика. Сеньор Алена хорошо знал своеобразный характер третьих сыновой в семьях, которым грозит разорение