— Да, десять часов ровно. А отца все нет.
Сестра торопливо порылась в коробочке для шитья:
— Успокойся! Деньги кончатся — прибежит. Разве не так? Пока есть дружки и вино, семья только в тягость.
— Плохие у него друзья, — сообщила мать будто по секрету. — Были бы хорошие, живо пристроили бы твоего брата. — И добавила сдержанно, словно размышляя вслух: — Хотя одно дело друзья, а совсем другое — знакомства.
Одете щелкнула крышкой коробочки.
— Вечно ты его оправдываешь, мама. — Она снова принялась за шитье, движения ее были проворны и точны. — Ей-богу, надоело: в этом доме только и делают, что оправдывают себя или других.
Я закурил прибереженную к ужину сигарету. Кот потерся о мои ноги, тронул их когтями. Я отшвырнул его под стол.
— Дикарь! — тут же закричала сестра.
Одним прыжком кот взлетел на тростниковую полочку, сшибив висевшие над ней портреты. Разгневанная Одете, резкими толчками двигая материю под иголку, закричала, что в этом доме нет ни минуты покоя, что оставаться здесь невыносимо, что она надрывается день и ночь, что нечего срывать на ней с матерью свои неудачи.
— Если хочешь отомстить, так отомсти тому, кто виноват! И не смей мучить нас и бедное животное.
Я терпеливо пристраивал портреты на прежнее место — рядом с гипсовой цыганкой и ловцом жемчуга с шелковой сетью. Тут же висела литография в позеленевшей железной рамке, изображавшая президента доктора Теофило Брагу. Американский календарь, который прислал нам мой дядя из Фолл-Ривер, штат Массачусетс. Фотографии, запечатлевшие отца во время первой мировой войны, торжественный обед железнодорожников в Оутра Банда и прочие древности.
— Готово, — сказал я и направился к выходу. — Мне надо встретиться с одним парнем, выяснить насчет конкурса.
— Опять конкурс? — спросила мать. Она присела на стул. — Мало извели гербовой бумаги?! На деньги, которые дерут за эти конкурсы, можно прокормить полдюжины семей. Опять небось книжки понадобятся?
— Не понадобятся. Тут самое главное — уметь печатать на машинке…
Мать не дала мне закончить:
— Машинка, проклятая машинка! — Она умолкла, удрученно покачивая головой. — Опять эта машинка, будь она неладна. Сколько денег истратили на твой лицей, а печатать тебя там так и не выучили.
— Я пошел, мама.
Но ее вдруг осенило. Она зажмурилась, как всегда, когда воодушевлялась какой-нибудь идеей.
— Послушай-ка, — сказала она лукаво и таинственно. — А что, если отцу поговорить с Гедешем? Ведь у него в конторе, в Камполиде, когда-то была пишущая машинка! Или я путаю?
— Не всякая машинка подходит, мама. Все зависит от клавиатуры.
— Но у него была прекрасная машинка. Фирма покупала все только самое лучшее. Пусть отец попросит разрешения, чтобы ты там попечатал. Вот и поупражняешься. Господи, да куда же он запропастился, твой отец?!
— Я за ним не пойду, не надейтесь, — сказала Одете. — Шико нужно, пусть он и идет.
Все это были одни разговоры. И мать, и сестра, и я прекрасно знали, что мужчин вообще не вытянуть из таверны, мужчин, а уж отца-то тем более. Я видел, как мать и сестра поздно ночью ходили из кабака в кабак (там обычно висит на стене объявление «О политике не говорят»), пока не отыскивали отца где-нибудь у стойки, за тягучим, бесконечным разговором. Я видел, как они караулят у дверей — внутрь, в царство вина и мужчин, они войти не решались — и знаками пытаются выманить его на улицу.
— Он послушается, Дете. Сегодня он послушается. Я хочу, чтобы он поговорил с твоим братом относительно машинки.
— Поговори с ним сама, мама…
— Нет, Шико, сынок, ты ведь в курсе дела.
— А платить кто будет? — спросила, словно невзначай, сестра, подпарывая кончиками ножниц нитки.
— Ах да, верно: за машинку надо платить. Скажи ему, Дете. Если он придет не очень злой, выбери момент и скажи.
Одете недобро улыбнулась.
— Сказать? Только этого не хватало. А деньги чьи?
— Но все-таки… Если ты попросишь, он даст…
— Это ты дашь. Нет, мама, я теперь такая. Ни одного тостана не дам, пока не закажу себе новые очки. Слышишь? Ни од-но-го!
В ярком свете, среди груды раскроенного материала, валявшегося на полу, сестра сама была похожа на тряпичную куклу. Когда она говорила, ее неестественно изломанная тень металась по стене и, казалось, вот-вот упадет на нее.
— Нет уж, сударыня. Довольно с меня.
Мать стала подметать комнату, собирая валявшиеся повсюду обрезки ткани. Время от времени она взглядывала на часы и вздыхала. Одете встала, вытерла лицо платком и отряхнула платье от приставших ниток.
— Пойду к галантерейщику за материалом.
— Подожди еще чуточку. Отец вот-вот придет.
— Зачем? — ответила Одете. — Все равно это мои деньги. Ты запомнила, что я сказала? Хватит! Сегодня рассчитаемся.
Она вышла. Мать оперлась о метелку, повторяя покорно:
— О господи, господи. — Она подошла к швейной машине, закрыла ее крышкой, а сверху — ситцевым чехлом.
Было слышно, как за стеной сестра гремит стульями, выдвигает и задвигает ящики комода, хлопает дверцами шкафа; все ходило ходуном.
— Вот истеричка… — пробормотал я.
— Бедная она… — прошептала мать. — Одни несчастья. Сколько на нее свалилось… Окулист сказал, что теперь никакие стекла не помогут. Воспаление…
Снова послышался нежный свист. Одете уже притихла, успокоилась; любовный призыв, могучий, трепетный и безразличный к ее гневу, к нам, ко всему на свете, звучал в ночи особенно четко. Мать поднялась и пошла на кухню: в дверях, обернувшись, еще раз посмотрела на часы.
— Ну где его носит так поздно?!
Она стояла в дверях и словно требовала ответа у меня или у стенных часов, словно призывала весь свет к справедливости и здравому смыслу.
— Пойду поищу его, — решила она, тряхнув головой. — Сидит, наверно, в «Пещере» или в «Зеленой двери», как всегда. Пойду. Дете!
Свист прервался.
— Ты что, не слышишь? — крикнула она в коридор. — Зачем она пошла к себе, ты не знаешь?
Мать вышла из комнаты, не дожидаясь моего ответа и по привычке разговаривая сама с собой. Я пошел надеть пальто. Свист возобновился, а из комнаты моей сестры ясно послышался плач и какое-то бормотание. В ту же минуту мать оказалась возле меня. Руки ее бессильно висели вдоль тела. Она сурово посмотрела на меня.
— Что ты наделал, Шико?!
Она рухнула на кровать.
— Я? А что я сделал?
Она выпрямилась, но тут же, зарыдав, сжала голову ладонями и опять упала на кровать.
— Что ты наделал, сынок… Что ты наделал…
— Да объясни же! Скажи толком, что случилось!
Но она мне не ответила. Она качала головой из стороны в сторону и бессвязно лепетала сквозь рыдания:
— Только этого позора мне не хватало на старости лет… Господи! Только этого не хватало… О господи, за какие грехи посылаешь ты мне еще и это?! Ответь мне, господи!
— Да что стряслось? Скажи толком, черт возьми!
Мать громко всхлипывала. Кто же мог вынести такую жизнь: вечные тревоги за мужа, за сына, за дочь. Она плакала, шмыгая носом.
— Господи, господи! За что караешь?!
Сестра поспешила к ней на помощь. Она не плакала, но лицо ее было неузнаваемым — щеки опухли, глаза воспалены. Не лицо — сплошная рана. Она обняла мать и принялась успокаивать ее.
— Перестань, перестань, успокойся, я попрошу денег у отца. А если он не даст, то галантерейщик поверит в долг.
Она старалась не встречаться со мной взглядом и, вся дрожа от еле сдерживаемых рыданий, отчаянно вцепилась в мать, уговаривая ее не плакать.
— Не мучь себя, забудь про эти деньги…
Я услышал, как поворачивается ключ в замке, и поспешно сказал:
— Мама…
Одете, вне себя от бешенства, повернулась ко мне:
— Вор. Подлец. Хорошо, хоть не все спер, подонок!
И такая ненависть была в ее словах, что я вспыхнул.
— Спер? — Я был ошеломлен. — Нет, Дете. Честное слово, я не брал денег. Клянусь тебе… Дете! — услышав, что входная дверь тихонько приоткрывается, я понизил голос. — Клянусь тебе, Дете. Ты их, наверно, потеряла. Ты слышишь меня, Дете?
Дверь еще не закрылась. Отец, очевидно, прислушивался.
— Бессовестный! — громко крикнула сестра. — Вор! Паразит!
Я схватил ее за руку, чтобы заставить замолчать. Она плюнула мне в лицо.
— Паразит! Паразит! Паразит!
Заглушая голос Одете, гулко хлопнула дверь.
— А-а-а! — протяжно закричала мать, и крик ее оборвался, когда волосатая рука отца разрезала воздух.
— Ах ты, гад, — зарычал он, ударил меня кулаком в грудь и прижал к стене, обхватив обеими руками.
— Мама, скажи ему, чтобы не дрался…
Я вдруг перестал слышать; теплая струйка крови потекла изо рта.
— Мама, скажи ему…
Я застонал. Стиснув зубы, рванулся вперед, что-то упало, и я почувствовал под ногами тело отца.
Потом я выбежал на улицу.
…Я уже давно не видел матери. Последний раз мы встречались тайком, соблюдая все предосторожности, и встреча наша напоминала свидания в тюрьме, только заключенный был на свободе. Мать принесла мне кое-какую одежду, денег и сигареты.
Я надеюсь снова увидеть ее, но понимаю, почему она так долго не появляется, — денег нет, как всегда. Так ли это или я придумываю оправдания? («В этом доме только и делают, что оправдывают себя или других», — говорила когда-то моя сестра Одете.) Но ведь мне нужны носки, чистая рубаха и галстук. Как только я раздобуду все это, отправляюсь в министерство к доктору Матеусу выяснить насчет конкурса. Я скажу, что пришел от его родственника, сеньора Жулио из Эштасау, кто он ему там — шурин, что ли.
Когда я последний раз виделся с ним, он долго думал, прикидывал так и эдак и наконец обещал куда-нибудь меня устроить. «Посмотрим, посмотрим…» — сказал он мне тогда.
ЖОЗЕ ВИАЛЕ МОУТИНЬО
ФабрикаПеревод Н. Малыхиной
Голые бледно-желтые стены, черный пол, красные, строгих очертаний станки. Все пронизано тишиной. На пепельно-сером потолке — тусклые лампы. Окон нет.