— А что я получу взамен?
— Ничего. Быть может, крохи мимолетной любви. И преследования, пытки, голод, холод, смерть, ужас, когда, пройдя испытания сном, водой и огнем, ты достигнешь последней ступени — станешь настоящим бойцом в мире слепых. Хочешь идти со мной?
— Ладно, — согласилась девушка чуть разочарованно: она предпочла бы, чтобы тело ее, отдаваясь, изошло благоуханием, струящимся без цели, или чтобы ее зацеловали…
Они поднялись, спутник девушки, посвятивший ее в тайну, обнял ее за талию, и они стали наблюдать за Улицей Качающихся Домов.
От портала фантасмагорического Храма, от площади, раскинувшейся перед их глазами, двигался кортеж фиолетовых автомобилей, на которых высились кучи глаз.
— Именно здесь палачи в галстуках лишают глаз одетых жителей города. Это для того, чтобы они не видели настоящей действительности, которая их окружает.
Она потянулась, безразличная к жизни и смерти.
— А этот проклятый мелкий дождик все идет! Лучше подождем, пока он прекратится, ладно? Нет такой тайны и такого посвящения, которые выдержали бы этот моросящий дождь.
Она зевнула.
Они зевнули.
Потом, раздосадованные, они стали нерешительно ходить взад-вперед по комнате без стен.
— Не похоже, что дождь прекратится.
Они опять потянулись. Нетерпеливо. Безразличные друг к другу.
Тогда он, чтобы успокоить ее, предложил:
— А что, если мы сыграем партию в крапо?[139] Когда я один, я обычно раскладываю пасьянсы. Хочешь?
В знак согласия она махнула рукой. И ощупью, молча (а дождь упрямо забрызгивал стекла) позволила взять себя за руку и подвести к ломберному столику, а там ее партнер вытащил из ящика две колоды необычных, фосфоресцирующих карт, и эти карты осветили фантастические руки.
— УЖАСНО ЖДАТЬ! — раздался внезапно резкий голос, исходивший из землистого цвета губ и шедший от окна.
Испуганная девушка прервала игру и при вспышке света одной из карт спросила:
— Это опять ты? Ты всегда рядом со мной во мгле? Ты никогда не оставляешь меня в покое?
Страшный голос снова взревел:
— УЖАСНО ЖДАТЬ!
Тут девушка нерешительно подошла к окну, выглянула на улицу и в страхе сказала:
— Стрелки часов Храма Выколотых Глаз двигаются в обратном направлении. Что-то странное творится в мире.
III
В полночь, как только всякое движение на улицах города растворялось в далеком мерцании нагих звезд, высокая старуха с вытаращенными глазами на открытом лице подходила к окну, из которого до самого утра высовывалась в ожидании дочери.
Когда она различала какой-то — силуэт (она жила на улице Людей-Без-Теней) в единоборстве тьмы и света, лившегося из фонаря, она надевала очки и вытягивала шею, снедаемая горячим желанием услышать шаги дочери. Она? (Господи! Сегодня она задерживается куда дольше, чем вчера!) Нет. Она хорошо знала, что это не дочь. Дочь никогда не шла пешком, она приезжала в автомобиле, который притормаживал, прежде чем завернуть за угол, чтобы мать не увидела сопровождающих…
«И где это она проводит ночи?» — вздыхала порой старуха, когда на смену ее глубокой тоске не приходили обычные утешительные мысли. Такая добрая девочка, такая ласковая, такая хорошенькая! Вот только характер у нее независимый и большой недостаток — презирает злые языки и ни в грош не ставит соседок, которые сейчас тоже подсматривают в щели ставен, умышленно плохо прикрытых. Старуха была не глупа и хорошо знала, что за занавесками, то и дело колышущимися под дыханием сплетниц, скрывается тысяча недреманных глаз. А столько губ шепчет вслух о том, что дочь, ее дочь (такая добрая, такая ласковая, такая хорошенькая!), пьет и курит в барах с мужчинами!
— Лгуньи! Идиотки!
И старуха, упав духом, порой пряталась в плесени своего негостеприимного нижнего этажа и ложилась на постель; сердце ее разрывалось от стыда, который она частенько изливала в неудержимых слезах. Но ей удавалось быстро побороть себя, и она возвращалась к стулу у подоконника и упиралась локтями в безответную подушку; этот стул стоит здесь уже годы, чтобы, когда пройдет усталость от стирки белья и мытья пустых ночных горшков сеньора Ретроса, она могла насладиться своим единственным удовольствием в жизни. Другими словами — удовольствием смотреть на прохожих и притворяться живой на улице Людей-Без-Теней.
Но однажды ночью она поняла, что просто-напросто ждет свою дочь. И хотя утром решила не повторять больше этой пытки, все же, быть может, из бессознательного желания кому-то отомстить, она никогда больше не ложилась до приезда полупьяной скандалистки, которая в бешенстве набрасывалась на нее:
— Почему это вы еще не в постели? Разве я не говорила вам, чтобы вы ложились? Мать у меня глупеет не по дням, а по часам!
— Я не ложилась, чтобы согреть тебе постель, дочка.
И эта негодяйка начинала неистово вопить:
— Да когда же вы от меня отстанете? Я не ребенок, слышали? И хватит с меня, хватит, хватит! Сыта по горло!
Но старушка все-таки ждала дочь, и лицо у нее было убитое, а еще больше искажала его зима: за окнами оно казалось изборожденным морщинами, появившимися от слез, которые текли на стекла из безумных глаз ветра.
Впрочем, как только разъяснивалось хотя бы на несколько минут, мать снова начинала следить за улицей, особенно внимательно прислушиваясь к шуму мотора, который приближался медленно, как надежда.
Нет. Это опять не она. Надо ждать ее до ужасного, мертвенно-бледного часа рассвета.
Тогда она закрывала окно и оставалась стоять там, выпрямившись, прислонившись к спинке стула, в кофте, всегда выбивавшейся из-под залатанной юбки. Однажды, в жутком мертвенном свете раннего утра, дочь так и застала ее в этой позе, неподвижную, выпрямившуюся, молчаливую, страшную.
— Матушка, — робко сказала дочь, — вы спите? Вы не согреете мне постель?
Но старуха не ответила. Она стояла как-то странно — непреклонная, неподвижная, мертвая, — стояла и ждала.
— УЖАСНО ЖДАТЬ!
— Матушка, согрейте мне постель! — снова попросила дочь, а потом вдруг закричала, и первый крик подлинной скорби прокатился по охваченной ужасом улице. А в это время ветер из страшного сна начал шевелить занавески, и из них посыпались сотни глаз, растворившихся в мертвенной бледности рассвета, в котором парил вечный крик:
— УЖАСНО ЖДАТЬ!
IV
Они снова принялись играть, и девушка, чтобы не чувствовать себя совсем одинокой, спросила своего партнера:
— Как тебя зовут?
Руки двух призраков раскладывали на столе фосфоресцирующие карты. Дождь, ласкавший стекла, помогал тишине заснуть.
— Меня зовут Мы-я. Это мое мистическое имя. Я узнал его на Празднестве Посвящения. Только тогда нам открывают наше настоящее имя, которое мы носим с момента появления на свет.
— А меня? А как зовут меня?
Он колебался, потом осторожно выговорил:
— Кажется, Ты-никто.
— Ты-никто. Я-никто. Да. Это мое имя, которое я получила при рождении, — вздохнула она, сама недовольная тем, что ей пришлось с ним согласиться.
Она положила на стол последнюю светящуюся семерку. И выиграла.
— С чего начинается посвящение?
Мы-я испытывал наслаждение от того, что притворялся, будто слово за словом импровизирует ответ (на самом деле он знал все наизусть).
— Сначала раскрывают тайну, которая приведет нас в Царство Мглы — на нашу настоящую родину, — и одновременно обучают нас путешествовать во мгле.
Изумленный возглас:
— Как?!
— Да, во мгле, в которой живем мы и в которой пребывает все сущее, пока мы не увидим таинственный свет, который осветит нам мир. Тебе страшно?
— Нет.
— Тебе придется долго ждать. А ждать — это ужасно.
— Я терпеливая. Как моя мать.
Руки двигались все медленнее, складывая карты в колоду. И капли дождя уже не были похожи на глаза, искаженные заплаканными стеклами.
— Дождь перестал. Идем со мной.
И Мы-я обхватил девушку (как легки мечты!), и они начали путешествие в темноте, а изумленная Ты-никто не понимала, как эта загадочная комната могла оказаться совершенно необъятной. У нее не было границ. Она была больше километра в длину. Может, даже больше двух. Она была огромна. Возможно ли это? Каким чудом Мы-я проникал сквозь стены комнат и домов, всегда во мгле, которая все разрушала, как бы создавая в то же время и новое пространство с несуществующими границами? Близко и далеко от всего. Под землей, в небесных подземельях, сквозь камни, сквозь горы, сквозь огромные города, сквозь пятна на солнце и черную лаву вулканов…
Вдруг Мы-я зашептал на ухо Ты-никто, отяжелевшей от зарождающегося сна:
— Теперь ты останешься здесь, в этой пещере, и будешь ждать. Быть может, долго. Даже если услышишь будильник, не шевелись и не старайся проснуться. Не поддавайся и крепче закрывай глаза. Прощай.
И уложил ее в уголке, на бархатистый пол, в который она погрузилась словно в матрас из пуха ламы.
Другая реальность порой наплывала в словах:
— А кто согреет мне постель? Ждать — это ужасно.
Но скоро сон сморил ее.
— Куда ты?
Мы-я не ответил и, как человек, для которого плавание во мгле вошло как бы в привычку, нырнул в нее и отправился в путь, уверенно плывя саженками, по-видимому, хорошо зная все дороги, перекрещивающиеся во тьме, которая затопляет мир, превращая его в единое море, у которого нет берегов.
К концу долгого плавания он попал в зону менее густой мглы, которую осторожно прорезало что-то вроде щели дупла мшистого дерева. Здесь он заскользил по стволу и, немного спустя, уже шел по нежно-травянистому пятну городского Парка Приятного Времяпрепровождения.
Странное дело: по-прежнему стояла ночь. Но множество детей резвилось повсюду, их фигурки виднелись в глазах у взрослых и на аллеях парка, посыпанных золотистым песком; они играли и водили хороводы, и, казалось, сейчас было уже действительно солнечное утро какого-то ясного осеннего дня.